Светлана Ивановна Небыкова
Стихи мои, откуда вы берётесь?
Как ни странно, Пижон рос, через пару недель у него открылись глазки. Сначала это были щелочки, потом они увеличились, но были еще мутные, потом поголубели, снова изменились и, наконец, выяснилось, что глаза у него – цвета темного золота.
Он любил играть, но в не совсем кошачьи игры. Так, когда я готовился полоскать белье и наливал в эмалированный таз воду, поставив его на пол, Пижон садился рядом с тазом, внимательно смотрел на воду, на то, как она медленно успокаивалась, затем ударял по воде лапкой и следил за кругами. Когда круги исчезали, он снова вытягивал лапку и легонько дотрагивался до воды. Казалось, он экспериментировал, соотнося силу удара со скоростью и высотой расходящихся волн.
Другая игра тоже была похожа на исследование. Он садился на подоконник, поднимал вверх передние лапки, ставил их на стекло и позволял им медленно сползать вниз под собственной тяжестью. Он внимательно слушал тонкий звук, который производили его коготки, царапая по стеклу. Когда звук замирал – для него позже, чем для меня – он повторял эти действия, причем с удивительным терпением, иногда до получаса.
Из шумных игр он любил гоняться за бумажкой, привязанной к нитке, и ловить тень моей руки на стене. Если мне игра с тенью надоедала раньше, чем ему, и я опускал руку, он поворачивался ко мне и умоляюще смотрел мне в глаза, как будто просил: ну, еще немножко, я не наигрался! Было совершенно очевидно, что он понимал: это – тень от моей руки, что он играет с отражением моей руки на стене.
Я уже упомянул, что Пижон был немой. Он не мог ни мяукать, ни ворчать. Из звуков ему были доступны лишь какие-то кхе-кхе и мурлыканье.
Возможно, от необычных условий воспитания у него образовался сдвиг по фазе: он считал себя человеком. Не то, что он думал так: мол, я человек. Вовсе нет. Он просто относил себя к той же категории, к какой, в его представлении, принадлежал я. Я это понял, когда мне удалось отнять ласточку у кошки, поймавшей ее на моем участке. Повреждений на ласточке не было, но она не шевелилась, лежала на моей ладони с закрытыми глазами. Кошка не уходила, она с жадностью следила за своей добычей, так нагло отнятой мною. Я стал ее ругать, и тут мне на помощь пришел Пижон. Он приблизился к кошке и тоже стал ее ругать, яростно выкрикивая свои сиплые кхе-кхе.
При этом у него был вид цивилизованного европейца, возмущенного поведением аборигена-каннибала. Сценка закончилась, когда ласточка вышла из обморока и улетела, а мы с Пижоном пошли домой. Ограбленная и обруганная кошка также покинула арену действий.
Пижон был очень предан мне. Когда я был чем-то занят, он укладывался у меня на плече и мурлыкал. Иногда выпускал коготки и тихонько царапал мне кожу сквозь рубашку. Вечерами, когда я возвращался с работы, он встречал меня сдержанно, давая мне время прийти в себя, и лишь почувствовав, что я готов обратить на него внимание, сообщал мне, как он по мне соскучился, прижимаясь к моим рукам и покусывая пальцы.
Он жил на свободе. Я сделал для него две индивидуальные двери, одну внизу двери на террасу, вторую в двери, ведущей в дом. Это были небольшие квадратные отверстия с дощечками на петлях, так что Пижон мог входить и выходить в любое время, открывая их головой, и они снова опускались за ним.
Пижон был великолепен на участке. Худощавый – он не был жаден до еды,– с блестящей шерстью, с гордо поднятой головой, он напоминал пантеру в джунглях или тигра в уссурийской тайге. Что-то диковатое было в его походке и во взгляде. Я не исключаю, что в его генах сохранялась память о его далеких предках.
Однажды он пропал. Его не было около двух дней. Кто-то из соседей рассказал мне, что на него охотились дети с нашей улицы и что он от них убегал. И уже совсем странное, будто бы моя соседка их натравливала на Пижона.
Пижон вернулся, худой, голодный, грязный. От него пахло детской мочой. Откуда я знаю запах детской мочи? У меня до войны было два сына. Трех и восьми лет.
Сначала я подумал, что надо «арестовать» Пижона, обойдется без улицы, но, понаблюдав за ним, понял: парень с головой на плечах. Он стал настороженно относиться к людям, при появлении кого-либо на участке моментально скрывался, словно опытный разведчик. Как-то ко мне приехали мои фронтовые друзья. Пижон, конечно, исчез. Друзья засиделись, уже начинало темнеть, и вдруг Андрей сказал: «Смотри, твой котенок! Откуда он знает, что люди редко смотрят вверх?» Действительно, Пижон висел на наличнике над окном вниз головой и заглядывал в комнату, стараясь понять, когда же они, наконец, уйдут – и есть хочется, и вообще мне домой пора. Увидев, что он обнаружен, тут же исчез. Так что я был за него спокоен, и все осталось по-прежнему.
Мои соседи – это особый разговор. После войны я решил поселиться за городом. Да, работа – в Москве, ничего, поезжу на электричках. Нога не очень беспокоит, справлюсь. Не то чтобы я жаждал пожить на природе – мне было, в общем-то, все равно, где и как жить, есть любимая работа в оборонке, с меня этого довольно. Просто я не хотел вспоминать. Деревенский дом вместо квартиры поможет не помнить.
Так вот, у меня было желание поселиться за городом, но не было денег на покупку дома. И тут мне повезло: двое стариков уступили мне половину своего дома за те небольшие деньги, которые я мог наскрести, что-то было у меня, что-то я занял. Возможно, они потом пожалели о своем порыве, но порыв был, и я не очень реагировал на их выходки. Я всегда помнил, что они фактически подарили мне эту часть дома в 1946 году, охваченные единым чувством общей победы и благодарности тем, кто пролил кровь за Родину.
А выходки были. Почему-то на моем участке все росло, у них же только малина давала урожай, все остальное, прополотое, унавоженное, обсыпанное дустом, уходило в листья или в ботву. Кто-то с нашей улицы сказал мне, что соседка внаглую собирала в мое отсутствие клубнику. Я не придавал этому значения: того, что поспевало к воскресенью, мне хватало. Они подворовывали мои дрова, сделав за домом очень удобный и основательный лаз через забор. Я дважды разбирал его на дрова для своей печки, лаз они перестали восстанавливать, но дрова по-прежнему воровали, правда, с меньшими удобствами. Одолжив у меня опрыскиватель или рубанок, не возвращали или возвращали сломанными. Добавившаяся к этому травля котенка была похожа на военные действия. А еще были сны. Точнее, это был один повторяющийся сон. Я видел во сне соседей. Они приходили на мой участок с лопатами, копали глубокие ямы, потом забрасывали их землей и утрамбовывали. При этом головы у них были опущены и глаза смотрели вниз. От их темных фигур веяло ледяным холодом. Просыпался с тяжелым чувством – мне казалось, что в моих снах они закапывают и утрамбовывают меня.
Может, и хотелось им землю вернуть. Мне даже неловко было, вроде и не купил у них полдома с шестью сотками, а отобрал. Кто-то рассказал мне, что они из Воронежской области. У него богатая была семья, крепко жили, когда женился, восемь лошадей выделили, коров, свиней. Его женили на красавице-беднячке: жених он был незавидный, несмотря на богатство, прост умом, неказист, да к тому же гундосил, так что невеста с богатым приданым ему не светила. Когда началось раскулачивание, продали дом, скотину – и пешком под Москву. Купили какую-то развалюху, зато участок двенадцать соток. Развалюху снесли, привезли избу-пятистенку из ближайшей деревни, там разобрали, здесь собрали. Перегородили, и меньшую половину сдавали дачникам. Он все четыре года был на фронте – не на передовой, в обозе. И сейчас работал конюхом на заводе металлоизделий. Пару раз я видел битюга из заводской конюшни – сосед привозил на нем навоз на свой участок. Гладкий, шерсть переливается – залюбуешься. Умеет старик ходить за лошадьми.
Но я не брал все это в голову. Мне хватало моих инженерных проблем, электричек, хлопот по дому.
Так катилась жизнь, с мелкими огорчениями, с небольшими радостями.
Однажды ко мне ввалилась Марфа, моя однокурсница. Муж Марфы погиб под Сталинградом, старший сын, мой тезка, умер от голода в Ташкенте, куда эвакуировали ремесленное училище. Мне было не понять, как она могла его отпустить. Сережа мне нравился. Он был в отца, собранный, умный мальчуган.
Я помнил Марфу хорошенькой полненькой девушкой, невероятно влюбчивой. У нее была смешная речевая особенность – она цокала, то есть вместо ч произносила ц. Но что с нею сделали годы! Она растолстела, поредевшие волосы были собраны в пучок, брови выцвели, когда-то голубые глаза потеряли и цвет, и блеск. Одета была неряшливо и говорить могла только о любви. «И цто же я, Сергунцик, такая влюбцивая!» В тот момент она была влюблена в пятидесятилетнего Виктора. Его выгнали из семьи, потому что он пил и не работал. Они с Марфой жили на ее пенсию. В перерывах между запоями он охотился на ворон. Из ворон Марфа готовила жаркое.
