Светлана Ивановна Небыкова
Стихи мои, откуда вы берётесь?
Им надоели наставленья,
не вдохновляет наш пример,
смешит набор негодных мер.
В их лицах – дерзость и смятенье.
Они не знают, как я много знаю,
как мне знаком упорный взгляд,
о чём морщины говорят
на юных лицах без следа познанья.
Мы поиграем – весело и жёстко.
И ты, и я – мы оба на краю,
но ты не принимаешь сторону мою,
а я – как ты – растерянный подросток.
***
А может быть, было детство?
Может быть, это не я
в играх была единственным немцем,
не умея себя отстоять?
Быть может, не я, бледнея,
стояла тогда у стены,
и не меня, укрывшись в траншее,
из пулемёта расстреливали они.
И не мне так жарко хотелось,
чтобы пули не падали, не долетев,
чтобы пули впивались в тело,
чтоб несли настоящую смерть.
И не я ходила в странной одежде,
ни на кого не похожая.
Не на меня, улыбаясь невежливо,
показывали пальцем прохожие.
И не меня – конечно же, не меня! –
ребята дразнили чукчею.
И не я – конечно же, это не я! –
себя сегодня мучаю.
Было детство. И не было унижений.
Надо это запомнить и не забывать.
Иначе как тогда, перед игрушечной стоя траншеей,
захочется упасть и никогда не вставать.
***
Я снова в школе. Пятый иль седьмой?
Чужая всем, ни за кого не отвечаю,
Спокойно двойки и пятёрки получаю
и привыкаю быть одной.
Я снова в школе. Боже пощади!
Ужель ещё не кончилась расплата?
Пошли мне друга или брата.
От чуждых мне меня освободи.
Я снова в школе. Сердце, просветлей
от жалости к учителям и детям.
Серёжам, Таням, Машам, Петям
ладони нежностью согрей.
Воспоминания о доме.
***
Я люблю свой вечерний дом
весь в сияньи заката.
Все любимые тени в нём,
всех, кто жил здесь когда-то.
Я люблю ожидание сна,
предвкушенье рассвета.
Мне близка колдовская луна –
Море лунного света!
Я люблю золотые лучи
восходящего солнца
и как дом, пробуждаясь, молчит,
день впуская в оконце.
Как сияют кровать и стол!
Паутина блестит снаружи.
И наш старенький серый забор
отразился в стихе как в луже.
***
Домашние боги спят.
Дремлет в тёплой золе домовой.
И весенних не ловит зайчат
задремавший котёнок мой.
У кровати свернулся и спит
молодой долговязый пёс.
И тихонько и ровно храпит
мама, старенькая до слёз.
Спите, боги! Пока вы здесь,
пленник полураспятого дня
приползёт и даст вам поесть,
и поправит прутья плетня.
И своих не досмотрит снов,
не допишет своих стихов
и, жалея домашних богов,
не собьёт с себя тяжких оков.
***
Не стели мне простыни белые,
не мани меня сладостью сна,
не пугайся, что я одна
посреди толпы озверелой.
Я раскину неловкие руки,
я застыну на самом краю,
я детей сберегу, сохраню,
оправдав твою гибель и муки.
Им никто без меня не поможет,
не придёт, не поймёт, не спасёт.
Та волна, что меня унесёт,
по их судьбам ударит, быть может.
Мама, дай мне ещё повариться
в этих страшных и грязных котлах.
Я почти пересилила страх
и ни с чем не согласна мириться.
За тебя я поставлю свечку,
пусть ударят в колокола.
Ты любила, страдала, жила,
и поэтому ты навечно.
О тебе напишу я повесть,
чтобы больно до простоты.
Я живу, потому что ты
в моём сердце, Любовь и Совесть.
***
Юность куда-то девалась,
молодость быстро прошла,
киллером старость подкралась,
выбила из седла.
От крови в ручье умоюсь,
ссадины залечу,
тёмным платком покроюсь.
по мосту перейду Учу.
В церковь войду неслышно,
молча за всех помолюсь.
Только здесь я не лишняя,
только здесь признаётся грусть.
Грусть о жизни потерянной,
о невоплощённой мечте,
о судьбах ветром развеянных,
о гибнущих в суете.
И как весть о спасении,
тонкий надежды луч –
в душах детей посеянный
к добру и познанью ключ.
Стихи о войне глазами ребёнка
Пацифист
До сих пор тот крик во мне звучит:
«Не хочу войну! Хочу на дачу!»
И малыш надрывно, горько плачет,
а толпа под радио молчит.
Люди разойдутся по домам,
не заснут до самого рассвета.
Так закончилось в июне лето
и на плечи нам легла война.
***
Мало о чём жалела мама -
о швейной машинке «Зингер»,
ещё она вспоминала книги
и пластинку любимую помнила мама.
Я же плакала совсем о немногом -
о бедном плюшевом Мишке
и об одной единственной книжке.
В ней слов и картинок было так много!
Если бы я их где потеряла,
если бы я их кому подарила!
Но их вместе с домом моим разбомбило.
Я вместе с домом их потеряла.
Коричневого плюшевого Мишку
и светло – жёлтую книжку
я всегда их под окна сажала,
чтобы взрывной волной
не выбило Мишке глазки,
чтобы осколками стёкол
не ранило Светлые Сказки.
***
Ребёнок принимает жизнь как есть,
и если мессеры несутся стаей,
мальчишка шестилетний понимает,
что не ему готовят смерть.
Вот юнкерсы – тогда сожмись,
уйди из тела,
чтоб бомба мимо пролетела,
твою не ощутивши жизнь.
В его глазах ты не прочтёшь вопрос:
“За что? Какой виной виновен?»
Вопрос тот задавал лишь воин,
чей сын под бомбами возрос.
Сегодня нам по сорок шесть.
Ракет крылатых наготове стаи.
Всего страшней они – уж мы то знаем
для тех, кому вначале будет шесть.
И в чьих глазах ты не прочтёшь вопрос -
«За что? Какой виной виновен?»
Отчизну защищая, воин
припомни, как под мирным небом рос.
***
Расскажу тебе старую сказку -
может, притчу, а может, быль.
Вылез Месяц в железной каске -
он тогда ещё маленький был.
Он в войну поиграть задумал
с целым миром маленьких звёзд.
Чёрный ветер ночной, бездушный
с тихим цоком его понёс.
Доскакали до самой близкой,
до кровавого моря огня.
После тысячи страшных выстрелов
Месяц – мальчик упал с коня.
Мы в лицо его мёртвое смотрим,
называем его Луной.
Чёрный ветер ночной, дремотный
приласкался к коре земной.
Вы заметили? В лунной ночи
Чёрный Ветер бежит с Земли.
И следят за ним мёртвые очи,
тихий цокот смолкает вдали.
Встреча в электричке
Я стояла в тамбуре,
стесняясь зайти в вагон.
На остановке в тамбур вошёл солдат,
он был русоволосый, ладно сложенный,
в выцветшей гимнастёрке.
В руках у него была табуретка.
Он поставил её в центре тамбура,
полюбовался ею и сказал:
«Вот купил на базаре.
Правда, хороша?
Завтра у меня свадьба.
Это будет наш единственный предмет мебели».
Он весело рассмеялся.
Табуретка и впрямь была хороша.
С сиденьем из цельной доски,
она была отполирована до блеска
и пахла сосновыми стружками.
«Вы кто?” – спросила я
и вся съёжилась от собственной глупости.
«Я танкист. Андрей».
«Страшно было на войне?» -
спросила я ещё глупее.
«Страшно, – сказал он. -
Особенно если танк подобьют.
Бежать нельзя – за нами автоматчики.
Наши. У них приказ – стрелять по отступающим.
Ребята сгорали в танках.
Мне везло: я дошёл до Берлина почти без царапин».
Я вдруг поняла, что значит фронт.
Что значит быть танкистом.
И что он доверяет мне.
Что он понял всё обо мне.
Что война отняла у меня всё:
дом, отца, детство.
Внутри меня, голодной, плохо одетой,
словно что-то растаяло,
и я улыбнулась ему довоенной, детской улыбкой.
Он улыбнулся мне в ответ.
ПИЖОН
Я подходил к дому, когда услышал отчаянное мяуканье. Заглянул под крыльцо – никого. Осмотрелся – ни у завалинки, ни за углом терраски тоже никого. Поднял голову и понял, что звук шел сверху. Подставил лестницу, залез на чердак: в бетонном желобе лежал котенок, маленький, еще слепой, но кричал очень громко. Как он попал в желоб на моей стороне чердака? Скорее всего, мой сосед по дому перебросил со своей половины. Какая-нибудь кошка окотилась, у него там был склад всякого хлама, в том числе тряпья – старые телогрейки, заношенные штаны, одеяла. Да черт с ним, какая разница!
Проще всего было утопить его в уборной за сараем, но он уже установил со мной контакт: когда я взял его в руки, он перестал орать и доверчиво прижался к ладоням. Простой выход стал невозможен.
Котенок был черный, только на шейке белело элегантное пятнышко, похожее по форме на галстук, да на задней левой лапке был белый носочек. Принес его домой, назвал Пижоном. Назвать-то назвал, а дальше что с ним делать? Тут я окончательно понял, что влип. И действительно, с этого дня я стал нянькой, кормилицей и в какой-
то мере кошкой. Каждое утро я чуть свет шел за молоком через весь поселок к бабусе с козой, кормил его из бутылочки с соской, подстилал в коробку из-под обуви чистую тряпку, закрывал коробку крышкой с дырками и уходил на электричку. Дорога до работы и обратно занимала три с половиной часа плюс девять часов на работе, включая обед, так что Пижон оставался один на двенадцать с лишним часов с понедельника до субботы, на десять с лишним по субботам, и только в воскресенье я был с ним рядом. Возвращаясь домой, я менял загаженную тряпку, обтирал его, массировал вздувшийся животик, кормил, беседовал с ним. Он больше не мяукал – видимо, потерял голос, когда пищал, оставаясь один.
