Светлана Геннадьевна Леонтьева
Ситцевая флейта
Ты рушишь всё! Под песню, что гремит.
Зачем тебе такое, мой погибший?
Зачем тебе такое: видеть, слышать?
Из всех ты снишься войн:
их было тьмы!
Ты снишься, как в билайне мне – кешбеком,
наградой, премией, живущим человеком,
не отделённым небом, раем, криком,
Лемурией, Град-Китежем, гранитом.
И крошится привычный, крепкий быт мой.
Ты знаешь, сколько стоит мой ремонт?
Сервант, диван? И муж. А муж взбешён.
А наяву – лишь пустота и пропасть.
Ты хочешь, чтоб я встала там, где область
под токами высокой частоты?
Иль чистоты? Но мне не быть такою,
хоть сотни раз укутаю, укрою,
спасу, достану, выдерну, умчу.
Ты снишься у берёзы. Ты ничуть
не постарел. Не поседел. Не выжил.
Прости меня, прости меня, прости же…
Ты шепчешь. Я шепчу. Мы вместе шепчем.
Рука к руке, лицо к лицу всё цепче, крепче.
Прости, прости, не плачь и не горюй.
…Сливаемся в единый поцелуй!
***
Прости меня сынок, за недогляд,
ведь ты же знаешь: яблоко от яблоньки.
За растерзание страны, раздел, распад,
твоей страны, где ты родился маленький!
А пальцы –
мармеладные жучки,
и эти абрикосовые пяточки.
Прости меня, прости меня, прости,
я шью, вяжу, я вкручиваю лампочки.
Я всё сама! Лишь ты б зубрил, учил,
и чтоб не дрался в школе. Надо было
учить, чтоб дрался, чтоб вгрызался, сто причин
есть для того, мой золотой, мой милый.
Давай посмотрим Джармуша вдвоём,
«Цветы» посмотрим сломанные что ли.
Твой молодёжный сленг мне хуже штолен,
все эти спичи, вписки, на приколе
и вера в то, что все мы, все умрём.
Ты помнишь, как я болела я лет пять?
Как выкарабкивалась, как пила таблетки?
С кем ты тогда связался? Чем кричать,
каким мне горлом? Ох, уж эти детки…
И выжжено, и сколото оно
как яблоко от яблоньки, от ветки,
тебя не отпускать бы. Нет. Нет. Но
как оградить от жгучей той брюнетки?
…Тогда поэму написала я. Сожгла.
Но смысл таков: зачем из яйцеклетки
тебя я отпустила? Из тепла,
из дома, от квартиры, от кушетки.
Сейчас твержу одно: прости меня,
что расцепила руки, провожая,
не бросилась под ноги. Как чужая,
что не заплакала, стеная и виня.
Домой вернувшись, плакала три дня.
Хватило б слёз: полить три урожая…
***
Ах, Елена, прошу тебя, больше не лги – Троя пала!
Камни летели в затылок, сгорали столетья!
Что теперь беды иные со вкусом сандала,
с запахом смерти?
Их драгоценные туши чадят, что Везувий!
Порохом гари, налипшего провода, током разрядов!
Кормчие книги сгорели, и солнце-глазунья
на сковородке небесной плывёт камнепадом.
Жарко, Елена!
О, нет нам пощады в эпохах!
«Четьи-Минеи» прочитаны в новой тетради.
Мир Хасавюртовский жаждущий чистого вдоха,
много цветов, винограда и с маслом оладий.
Карты на небе начерчены: Минска не будет!
Дети взрослеют в подвалах, в обугленных дзотах.
Мир утопичен! В слезах, лживых страстях, во блуде.
Мир – обоюден, прилюден, разыгран на нотах!
Он не убил нас! Он вырастил щит нам на сердце,
домик улиточный, панцирь ракушечной сцепки!
Можно поужинать, выпить, немного согреться,
войн разжигать, о, не вздумай, Елена, соседских!
Не говори: Конь Троянский привязан на жердь – ось земную,
лучше меня опорочь в пеплах цивилизаций!
И – на костёр! Хоть старуху, а хоть молодую,
чтоб признаваться!
Что Менелай твой погиб! И в Элиде под пеплом
тонет Донбасс. И разверзлись все земли, все Марсы.
Правды взыщи! Восстанавливай!
Кто имя треплет
истин высокое – с теми борись, не сдавайся!
Если разрушено, если распято святое!
То не ропщи, не ищи в людях слабых сочувствий!
Космос пружины так сжал под спиной, под пятою,
что, словно крем он из тюбика, нас давит с хрустом.
Прямо на звёзды! На угли сгоревших, изъятых
из обихода планет, городов, стран, поверий!
Но разроссиять нельзя! Как рагречить Троянских,
так невозможно, Елена, нас разэсэсэрить!
Вот пишет он с того света космических лазов,
сгибший супруг твой про комья космической глины.
Компьенский мир так возможен! И Столбовский даже
тот, что со Швецией был заключён триединый.
Будем пророками, будем в Отчизне былинной
в нашем Отечестве! Будем не в нашем, тем паче!
В камне застывшая Троя погибшая гибнет…
Плачь же!
Саур-могила
…Если б успела тогда, не сегодня.
Если б успела тогда, где был бой.
Весь испещрён камень твёрдый и плотный,
сколько в нём пуль и осколков в нём, сотни?
Как же так можно? Здесь мир был живой…
Боль, только боль. Вот, что нынче осталось.
Бой был здесь, бой. До победного ярость.
Сколько терпела страна моя? Жало
даже проникло сюда…Как кричала
женщина в чёрном у пьедестала,
где имена сорок пятого года
и где четырнадцатого.
С восходом
можно увидеть Азовское море.
Словно сначала,
взобравшись на взгорье.
Связано время чугунно, как стела.
Здесь запеклись пули в рваное тело.
Саур-могила, как крепость, снарядов
враг не жалел для такого массива.
Степь желтолика. И некуда падать
ибо за нами
Россия!
Впрочем, нет «до», как и, впрочем, нет «после»,
есть лишь единое общее горе.
Рваное время от денег саросьих.
Не искушайся, о, брат мой, ты брось их…
Заново русский бы корень наш сросся,
Бога прошу, раз не помню, который.
Небо прошу.
Землю. Космос и звезды,
бренное это прошу лукорморье.
И подхожу ближе к женщине в чёрном,
так она плачет щеночком-подростком,
гномиком, хлебушком свежепеченнным.
Словно бы сёстры, обнявшись, стояли
долго мы. Долго! Закат пал Икаром
в пенное море в туманном причале.
Пели поляны. И ветер был, ветер.
Ветер всегда здесь и трав многоцветье.
Здесь обнимают века нас всех, люди!
Веще и свято. Светло. Непокорно.
Вот по тропе мы спустились. Лишь корни,
чуяла я, вились в сердце подгрудно
И никаким их не выбить орудьем
и никакою не выдолбить миной!
***
Крещенье Руси мне родней и охватней.
Оно продолжается в наши столетья.
И в прорубь!
А льдины сцепили объятья.
Дыхание рвётся. Все – чада мы, дети мы.
А солнце огромное. В первый раз вижу я
такого размера, объёма, охватности.
Вот – им в половину вселенная выжжена,
оно растекается – красное, рыжее –
в любви к нам всем, людям, всей кровью, всей ласкою.
И ласточки! Сколько их? Милые ласточки.
Устали, наверно, лететь, путь не близкий был?
Здесь в Киеве на берегу Днепра – камушком! –
народ русский принял Крещенье Пречистое!
Головушка мытая.
Тело облитое.
Рубаха посконна. Запястье с монистами.
И даже не верится в боль, кровь и выстрелы,
в майданы и свастику, в горе и битвы мне.
Да разве для этого думалось-мыслились?
Да разве для этого грезилось числами?
О, мать городов русских, что же содеялось?
О, ты же под сердцем носила нас бережно,
ты в муках рожала из чрева кипрееева,
ты, в звёздное небо опёршись коленями,
ты, рот искривив в женских криках, у бережка.
О, Мать городов русских, веришь ли, веришь мне?
Ты верить должна в нашем веке теперешнем:
мы – дети твои нарождённые!
Схватками
как чрево слепящее, гордое полнилось,
и райское древо исполнено молнией,
ты помнишь зачатие: день и ночь сладкие?
Ты помнишь детинцев своих – имя, отчество?
Чернигов да Суздаль, Владимир да Новгород?
И тело кричащее?
Тела пророчество?
А помнишь ли плотью, где плоть там связь долгая!
И связь пуповинная, внутриутробная.
А нынче, теперь ты нам, что место лобное…
Где место крещения – место расстрельное.
Где место дитячье – лишь место постельное.
О, не предавай нас подросших, нас – школьников,
а русский язык – украинский поболее!
А русский язык украинцам роднее,
роднее, чем русским – нам! Он – планетарный!
И он им – врождённый, вменённый, как дар он!
Он им – генетический. В них, как в пекарне
хлеб, что из муки слаще, пряней, белее.
Он как Жития им, как Четьи Минеи.
***
Они танцуют, яро отбивая такт, стуча каблуками,
есть такой танец плясовая – девичья, детская.
Воздух наполнен запахом нежным таким, цветами,
липами и духами, потом. Куда бы деться мне,
глядя на них, задыхаясь, сердце отдать, чтоб стучало так?
Девочка, детка, на вышивке платья синицы, чижи.
Вот не люблю эти вздохи я: как бы опять…жизнь сначала я.
Сколько бы ни начинала я вновь с понедельника жить!
Но всё равно жизнь – с горошину, нежный, усталый мой, брошенный,
голос срывается – тоже мне! Те же дома, гаражи.
В снег оседать и в снег падать мне. Танцы. Они лишь мне надобны.
Ныне и присно танцуй.
Жизнь эту, нежить и город весь, улицы, площадь базарную,
эту товарку бездарную, ласточкин поцелуй!
Вот бы с размаху – пощёчину.
Воздух наполненный горечью.
Лучше мне небо станцуй!
Да, ни мизинца, ни волоса, ни каблука, ни касания,
воздуха этого жаркого, запаха боли с дождём,
да, ты не стоишь! Ни возгласа, встречи и расставания,
криком кричу! Научилась я. Многому в танце твоём!
Вытанцевала, как вырвала, вынянчила, как убила ты.
Выкричалась и выболела. Пусто теперь – красота!
Не воевала, но всё же начинена, что тротилами,
воплями, чернобылами, плачами зубодробильными.
Милые, милые, милые: танцы витают у рта!
***
«Со второго марта пытаюсь справиться с болезнью…» –
так пишет мне моя подруга Алла по фейсбуку.
Как прогнать, что само обнимает и лезет
целовать вас в уста, целовать вашу руку?
«На тринадцатый день начала пить гормоны», –
Запах – это из прошлого,
вкус из него же.
Что такое пить кофе, что чай? Что – лимоны?
Одинаково пресно.
Неверно. И сложно.
Обезвкусие жизни!
«Звонили подруги.
Им спасибо: Лиане, Марго и Тамаре.
И моя золотая Сашура! В испуге
мне звонила сестра из Милана…» Как в дар мне
их забота была, связь как будто бы с миром,
с тем, который утратила, скользко и рыхло
выбиралась. Сипела, я кашляла, выла.
Ночь. Аптека. Фонарь. И опять ночь в под дых мне.
И опять лоб горячий. Фонарь за окошком.
И сипит моё горло. И снова аптека.
Пандемия – не царь. Она – драная кошка,
раздирает когтями и рвёт человека
на мельчайшие капли, на сгустки, тромбозы.
Витамины, таблетки. Всё – очень серьёзно.
И всё слишком смертельно. О, люди, о, люди,
вы такие же смертные! Бомбы, орудья,
корабли, пушки, мины…Но злее из колбы,
убивающие нас, настряпать микробы,
жечь под грудью.
«Я как будто бы глыбу тогда проглотила,
она с примесью серы, гвоздей и тротила…»
Я, как будто бы камень…
Как будто булыжник.
У меня вместо слов птичий клёкот синичий.
Тинь-тинь-тинь – и комок в горле рыжий.
Это разве болезнь, чтоб проникнуть бесстыже,
изменять человечий пин-код и обличье.
О, как выхаркнуть, выплюнуть, выплеснуть камень?
Тихо. Тихо. Прошу я не трогать руками.
Эти сгустки и слепки, и слитки из крови.
Ты зачем к нам пришёл, из каких таких грядок,
и наш мирный зачем ты нарушил порядок,
и при муже живом ты извлёк мой крик вдовий,
сиротил всех, как мог матерей и свекровей,
забирал ты отцов и друзей! Иеговей
разве только есть ты: мы все в секте унылой!
Сколько, много людей разных я схоронила
в целлофане, в закрытых гробах в день ухода
только самые близкие. В церкви под сводом
свет огромный,
свет тихий, почти изумрудный.
Говорю: не забудем…
Для людей ковид – шок, страх и встряска на годы.
А точней переход по ту строну неба,
да за этот вот купол высокий и медный.
Всем спасибо, кто был, кто терзал и кто предал…
Ибо, как жизнь познать, не ругаясь с соседом,
не толкаясь в час пик в нашем тесном трамвае.
Боже, как хорошо, если мы выживаем.
«Вкус вернулся, и запах вернулся, привет им:
апельсинам, духам, соку, соли, конфетам…»
На картине – Риккардо, а, может, Родриго.
В чём, скажи, смысл всего, в чём сюжет, в чём интрига?
Возвращение, словно бы из ниоткуда.
Это маленькое, но твоё – наше чудо!
