Станислав Борисович Малозёмов
Божьи слёзы
– Думаете он в Ставропольском заныкался? Так он не идиот. Догадаться, что ближайшие и отдалённые сёла в районе ты посетишь обязательно – чего проще? Он же «пульку стрельнул» будто в Сибирь валит на трубопровод. Они ж самые болтливые, пьяницы. И до тебя слух мгновенно долетит.
– Сейчас я забегу к себе в отдел. Переоденусь в «повседневку». А то порву выходную форму.... – Хохлов на ходу махнул рукой. – А ты тут жди и никому про Лешего или про меня ни гу-гу.
Через десять минут они уже испытывали на прочность совсем почти новый мотоцикл «Урал» на извилистой дороге из чернозёма, которая проложена была лошадьми с телегами сразу после октябрьской революции, потом её основательно изуродовали грузовики-зерновозы и самосвалы с гравием, нужным на стройках новых совхозов. Теперь дорога стала горбатой, косой, с поднятой правой или левой колеёй. Дожди высверлили на ней опасные рытвины, в которых гнулись диски колёс машин, хрупкие обода колёс мотоциклетных, бились рессоры и ломались пружины амортизаторов. Но других дорог из деревни в деревню никто никогда не строил, поскольку совхоз, конечно, организация уважаемая, но большое начальство из областного центра сроду не поедет по колдобинам за триста километров от города на дорогой «волге», а полетит на вертолете. Хохлов, к счастью, ездил виртуозно и горбы с ямами ухитрялся пропускать мимо.
– Короче, делаем так! – кричал он навстречу ветру и слова ветер забрасывал назад, прямо Витюше в уши. – Инструмент он взял тот, что нужен для рытья и укрепления землянки в «Заячьем лесу». Там копать легко. Земля такая податливая. А есть и пить ему надо. Без еды он ещё перетопчется, да и зайцев полно, если уж с голодухи загибаться станет. Можно палку швырнуть и обед есть. Если удачно швырнул. А без самогона или пива он не сможет дня протянуть. Алкоголик Миша уже готовый как и ты. Потому пойдёт в Ставропольский. Где там пивная? И где он может найти деньги? Что думаешь?
– Выпросить может на автостанции. Вроде на билет не хватает, – загнул палец Шанин Витюша. – Может насобирать в пивнухе. Приехал на работу устраиваться, а начальник только через три дня приедет. Здесь организаций и цехов всяких побольше, чем у нас. Ставропольский – самый крупный в нашем районе. А может и силой ночью у прохожих отобрать. Он же огромный, страшный. Ему и бить никого не надо. Увидят его – сами отдадут. Но в пивной он не появится. Побоится. Вдруг кто раззвонит про чужака. Слух и до Семёновки доползти может. Значит, и до тебя. Пить он будет в лесу, в землянке.
Хохлов кивнул. Согласился.
– Сейчас холодно довольно, хоть и снега нет. В землянке будет жечь костер, а для выхода дыма трубу найти на совхозной свалке – не проблема. Будем вычислять его по дыму. Но я тебя взял с собой, чтобы ты всё-таки заглянул в пивную. И мужиков поспрашивал. Мол, друга потерял. Приехали вместе, а потом он пошел на вашу лесопилку устраиваться на работу и пропал. Опиши его подробно. Заходил такой или не было?
Витюша сбегал в пивную и быстро вернулся.
– Был вроде. – выдохнул он. – Сегодня был в обед. Хотя не точно, что это именно Миха. Повыпрашивал денег. Рублей десять, говорят, набрал. Пьяные – они щедрые. Дают если кто-то загибается с похмела. А Мишка артист ещё тот. Изобразить умирающего – это он запросто. Спросил, кто самогон продаёт и ушел. Только мужики спьяну чётко не помнят – большой он был или среднего размера.
–Тогда мотоцикл ставим в лесу, ветками закидываем и идём на запах дыма. К землянке и выйдем, – Хохлов завёл мотоцикл и они по ухабам медленно покатились к первому колку. Закидали там мотоцикл сухой травой, ветками с желтыми и красными листьями. И двинулись вглубь.
Витюша шел, глядел в небо через концы верхних, частых, а потому лохматых веток берёз и когда опускал взгляд, то его охватывала оторопь от красоты лесной. Серебрились прихваченные ночными заморозками тонкие и ровные как линейки осины, еще не растерявшие умершие разноцветные листья свои. По ржавым соснам вверх-вниз носились белки. Хватали среди листвы на земле тонкие прутики и траву сухую, и несли всё это добро в дупла, где уже решили переждать холода.
То же самое делали и мыши полёвки. Только вместо дупел на деревьях у них имелись заготовленные летом зимние норки. Их устилали травой и зёрнами пшеницы с ближних полей. Только еда зимой и греет получше выстланной травы. Костер развести не дано ни зверям, ни птицам. Выживают как могут с помощью инстинкта самосохранения.
Шаги Хохлова и Витюши не заглушали шуршания бегающих, ползающих, скачущих зверьков и букашек, летающих с карканьем и свистом птиц, шорохов верхних веток, по которым прыгали мохнатые белки, где гулял ветерок первого зимнего дня и бегали небольшие коричневые с белым животом птички, подыскивающие подходящие трещины в стволах для крохотных себе гнёзд. Аромат предзимнего леса не был беднее летнего. Пахло сладкой свежестью и особым вкусом, похожим на запах грибов, исходящим от неживых листьев, похороненных ветрами, но пока не истлевших на завядшей лесной траве.
Хохлов остановился и вытянул шею вперёд, в сторону центра колка.
– Дым, – сказал он и стал загребать ладонью воздух, подгоняя его к носу. – Ты сядь здесь и жди. Тебе там появляться не надо. Мало ли. У него топорик. Тебя он захочет прибить первого.
– А когда ты его арестуешь, он меня все равно увидит и поймёт, что это я его сдал. Шепнёт кому надо и меня один хрен отловят да «пришьют», – Витюша обхватил голову руками и сел на листья.
– Кому он шепнёт? – засмеялся старлей в полголоса. – Из КПЗя его сразу в Зарайский СИЗО. А наших, Семёновских, на зоне только конокрад Исаков. И сидит он под Карагандой. А Мишку определят в Зарайскую «четвёрку». Я со следователями договорюсь.
И он убежал куда-то к дыму, которого Витюша не чувствовал. Бежал и на ходу зачем-то расстёгивал кобуру.
– Трындец Лешему, – почему-то с жалостью в охрипшем голосе громко сказал Витюша Шанин белке, летящей, как пушистая рыжая птица с сосны на ближнюю ветку осины.
Глава пятая
Господь с чего-то вдруг возжелал плодородия полям и огородам вечно последнего в области по урожаям совхоза «Семёновский». Он стал сваливать на поля вокруг деревни, на дома и улицы сотни тонн снега. Со второго декабря к вечеру пятого числа не стало уличных дорог и просёлочных. В низких домах без поднятого на полметра фундамента и высокого крыльца двери на улицу не открывались. До навеса и петли замочной, до середины окон село прочно запечатало сугробами. А ветер, почти ураганный, легко тащил по степному пространству буран, упакованный в огромное сито с дырьями для увесистых снежинок. Туда же просачивалась и метель, и злючая-колючая вихрастая позёмка, которая на улицах сворачивалась в широкие спирали, несущиеся как от хорошего пинка по поверхности снега, уже успокоенного землёй, и оседала на нём, полутораметровом в глубину, добавочным грузом.
Шутку-обманку про то, что снежинки милые и пушистые, лёгкие до невесомости, придумали, сто процентов, бедуины из Сахары, которые о снеге слышали что-то от путешественников, но поняли не правильно. Когда несколько сотен таких «пушинок», обнимало плечи и спину ходока по бурану, то гнуло его, бедолагу, как немощного, больного сколиозом или грыжей позвоночника. Народ единогласно переобувался в валенки местного производства от пимоката Павла Ивановича. В деревне валенки валенками называть не принято. Говорили – «мои пимы». К ним по желанию пимокат подшивал дратвой снизу добавочную толстую катаную подошву, которая позволяла и весной ранней ходить по талому снегу, и мелким лужам.
Мужики штанины пускали поверх валенок, чтобы не иметь тающего снега от колена до подошвы, а сельские женщины в семьдесят четвёртом до того, чтобы носить какие-то другие штаны, кроме полевых комбинезонов, ещё не дозрели. Верх валенка по окружности они затыкали ватином, добытым из старых одеял и пальто. Ватин с ватой сравнивать невозможно хоть они и похожи. Он делается из отходов швейных и ткацких цехов, из распушенной или витой ткани. Он плотный и довольно тяжелый. Зато обмотанная ватином нога даже саму воду почти не пропускает, а уж снег через него пробиться и не пробует.
Окно у Витюши открывается внутрь. В сенях к зиме всегда стоит в углу лопата. Широкая, сделанная из трёхслойной фанеры. Ей пользоваться нельзя никак больше. Только снег чистить. Открыл Витюша окно и попробовал кулаком крепость заноса снежного. Сугроб не продавливался и монолитно прилепился к дереву избы, заканчиваясь верхушкой на уровне Витюшиных глаз. А потому ступить на твердь земную с пятисантиметровым настом он смог только через час. Потом два часа пробивал себе коридор к дверям в дом и к калитке в воротах.
Вчера в тошниловке ему отдал трёхрублёвый долг Карагозов, тракторист на посевной. Занимал трояк он год назад. А тут брат, сваливший с семьёй на Украину, прислал ему посылку. Парадные солдатские штаны без галифе, свитер-самовяз из собачьей шерсти. Жена пару лет вычёсывала домашнюю овчарку. Грелку медицинскую с горилкой подарил и аж двадцать пять рублей. Карагозов так и не понял – зачем посылка. Ни дня рождения вблизи, новый год через месяц ещё. А праздник семейный – развод с женой на основе пьянки был у Карагозова вообще год назад. Получается – просто так прислал. Повыделываться чтоб. Вот, мол, как мы непринуждённо живём в Кривом Роге.
Ну, и надел брюки со свитером тракторист, не загордился, что у него одних ватных штанов на посевную три штуки и пять свитеров не пойми из чего сотканных. Что своих личных денег тоже двадцать пять рублей имеет он в заначке. За иконой Пресвятой Троицы в углу хаты. Но не трогает. Потому, что гадалка деревенская намекнула ему, что захлебнётся он в семьдесят шестом году самогоном и помрёт. А гроб стоит как раз двадцать пять рублей. Найдут, когда похоронить надо будет Карагозова. Остальное жена бывшая доложит. Не зверь же она. И на поминки подкинет полтинник.
Потому, что Карагозов при жизни много ей сделал хорошего. Детей Ваську и Наташку, например. Уже выше крыши добрых дел создал. Дети – отличники в школе. Наташка в кружок художественного вязания ходит. Это не каждому дано. Только тем, у кого руки из правильного места растут. Как у папы Юры Карагозова. Он один в совхозе может лопнувшую гусеницу на ДТ-54 без помощников соединить и заклинить. Васька в свои пятнадцать лет входил в сборную района по хоккею. То есть – разошлась Алла Петровна с ним по уважительной причине, но за хороших детей обязана была по совести похоронить Юру вообще на свои кровные. Однако четвертак он всё же не пропивал. Какая – никакая, а материальная помощь будет от покойника.
Мужик он был порядочный и долги хоть и затягивал, но отдавал. Вот Витюша планировал с утра трояк и смыть с лица земли бутылкой«Агдама» и пивом. Кружек десять выходило. А тут этот буран треклятый. С одной стороны прекрасно. Растает на полях в апреле и сей да сажай хоть что на здоровье. Напьётся земля воды и сил прибавит себе в десять раз. Но с другой точки глянуть на последствие природного выкрутаса – так тяжко на душе становиться. Как теперь везде успеть? И в магазин, и в забегаловку? Надо же от калитки тоже ход пробить в трёхметровом почти сугробе до дороги. По улице уже на рассвете прошли три грейдера и середину приспособили для ходьбы и проезда. Получился туннель без крыши. Трёхметровый в ширину коридор, а по бокам стены белые и высокие. Вверх на край стены глянешь – шапка слетит. Выбрал делённый на кубики снег Витюша, накидался ими до седьмого или восьмого пота, чтобы они через стену перевалились, отнес лопату и побрел по снежному лабиринту к магазину за вином, а потом в тошниловку. Хорошо, что соседи видеть его не могли, потому как был Витюша похож на заключённого, отпущенного из страшной тюрьмы после пыток жестоких на волю помирать.
Народа мало пришло с утра в заведение Алика. Не у всех сил после отдыха вчерашнего хватило на пробивку себе пути из дома на волю. Они ещё только вгрызались лопатами в осевший и отвердевший буран. Поэтому Витюше и пиво досталось из свежеоткупоренной бочки, и «Агдам» удалось поделить только с тремя друзьями, соратниками по общему безопасному заболеванию алкоголизмом.
– У меня день рождения завтра, – между первым и вторым стаканом вина мимоходом сказал Витюша.– Сорок шесть годов будет. Иду к старости без печали и грусти, потому, что у меня много друзей и цель – уехать в Зарайск, бросить там пить и устроиться на работу. Жить, значит, как положено серьёзному мужчине без вредных привычек. Тогда я там точно доживу до старости. А здесь сдохну через пару лет. Печень болит ночами, а на лекарства не накоплю я. Без опохмелки помру, а после неё тормоза отказывают и несёт меня до зелёных соплей и свиноподобия.
– Тут и отметим, – похлопал в ладоши Карагозов Юра. Он прямо к открытию пришел. У него дом стоит на скосе. С холма на краю деревни дома вниз спускаются. И буран вихрем пронёсся над склоном, и мало уронил «пушинок» на дворы. Так что все, кто на холме живёт – за десять минут к заветному месту путь проложили лёгкими лопатками да мётлами. – Скинемся с мужиками на торт, рыбки вяленой из Янушевки Солдатенко Ваня от сестрёнки привезёт. И погуляем, покидаем тебя на руках к потолку. Лёне твоему бабушка Миронова, которая через улицу от вас обретается, пирожки с повидлом и творогом печёт охренительные. Вот пусть Лёня…А где он, кстати. Ты один что ли пришел?
Не сговариваясь, они оба да Нестеров Сеня, комбайнер, глотнули из кружек и побежали к Лёне.
– Мы до бурана ещё разбежались. Он домой пошел. Ждал кого-то. Не сказал кого, но объяснил, что этот кто-то не наш, не Семёновский и приедет договариваться, чтобы Лёня наладил ему «москвич» за сто рублей. – Витюша бежал быстро, но тяжело. Не отошел ещё с бодуна. А Карагозов и Нестеров пришли к Алику пораньше и поправить здоровье успели. Потому и бежали шустрее. Вход во двор был завален сугробом. Они с Витюшиной территории ползком добрались до забора, а потом уже до окна. Дверь доверху занесло. Потому как крыльца не было. А до половины все окна остались на свободе. Отражали снег и небо голубое.
– Лёнчик! – постучал кулаком по стеклу Карагозов. – Заспался, бляха-птаха! День уже! Пошли отдохнём. Тяжелый вечер был вчера. Ураган, буран. Лё-ё-ня! Эй!!!
Подождали минут пять. Потом Витюша настороженно сказал.
– Он вообще – то спит чутко. Машина мимо едет, газанёт после ухаба, он даже от этого просыпается.
Постучали по очереди в стекло и по раме ещё минут десять.
– Что, будем бить стекло! Внутрь надо нам. Так мы его до обеда не поднимем. Перебрал видать с приятелем, – закряхтел Нестеров, развернулся на спину и ногами к окну.
– Бей. Хрена теперь? Нет вариантов. Потом застеклим.
Они ввалились на кухню и прошли в светлицу. Лёня лежал на полу. Глаза его были направлены в потолок, но это были невидящие глаза. Во рту у него торчал дном к горлу стакан. На грудь вылилось красное вино и оставило на сером свитере пятно в виде ползущей гадюки. Череп был разбит молотком, который валялся рядом в большом пятне крови. Лёня лежал мёртвый.
Витюша сделал шаг назад, отвернулся и его вырвало. Мужики молчали минут пять. Потом Карагозов сказал, вытирая шапкой холодный пот с лица, шеи и груди. Руки его тоже вспотели и дрожали.
– Хохлова позови, Нестеров. Сгоняй мухой! Лети, мля! Так… Три бутылки пустых от портвейна. Одна самогоном пахнет. Закусь – хлеб и нечищеная варёная картошка. Стульев возле стола три. Стаканов тоже три. Значит гостей было двое. Ты, Витёк, не трогай тут ничего. Как лежит, пусть так и лежит. А я минут пять на воздухе полежу в снегу. Прихреновело мне. Сейчас тоже стошнит.
И он выполз в разбитое окно. Посидел Витюша на коленях напротив трупа Лёни, друга своего лучшего, поглядел в страшные его глаза, уже стекленеющие, и заплакал. Громко. Истерично. Никто не слышал. Не было никого с полчаса. Когда он услышал голоса во дворе – вытер слёзы концом простыни, торчавшей из-под одеяла Лёниной кровати, вздохнул глубоко и пошел к окну. Принял сначала милиционера, Карагозов сам соскользнул на пол, не задев торчащих обломков стекла, а Нестеров, когда бежал за старлеем, заскочил домой и прихватил бутылку самогона.
Её он подал Витюше осторожно и попросил, чтобы расстроенный Шанин бутылку держал крепче. Руки-то дрожали. Сам Сеня близко с Лёней не стыковался никогда, а потому и горе переживал легче Карагозова Юрия и Витюши. Он первым делом попросил у Хохлова разрешения сначала выпить за помин души убиенного, а потом уж всё остальное делать. По милицейским правилам. Кроме старлея все опрокинули по сто пятьдесят и по очереди занюхали маленькой картошкой «в мундире».
– Чего это на меня убийства повалились? – Хохлов снял шапку с опущенными «ушами» и стал ходить вокруг трупа. – Семь лет раскрывал одни кражи да наказывал шустряков за драки в клубе, ну, семейные разборки решал по справедливости. А тут второе убийство подряд за десять дней. Как наколдовал злыдень неизвестный.
Он оглядел рану от молотка. Череп был пробит прямо над виском. На ручке молотка остались коричневые ворсинки от шерстяных перчаток. Отпечатки пальцев искать уже нет надобности. Ворсинки Андрей собрал и завернул в салфетку. У него в кармане их было штук десять, не меньше. Подписал на салфетке – что это за улика. Ещё раз оглядел вокруг головы всё ближнее пространство. Но больше ничего не нашел. Проломлена голова была над левым виском.
– Справа бил. Один раз. Ну, молоток тяжелый. Хватило. – Сказал Хохлов и ладонью закрыл Лёне глаза. – Вариантов возможных два. Первый – Михаил Леший свидетелей убирает. Тогда, Витёк, лучше поживи у меня в КПЗ неделю. Потому как ты последний свидетель. После бабки из огорода и рыбака. Но их он не тронет. Они момента убийства не видели, а разных утопленников из Тобола кто только не вытаскивал за период моей службы. Это дело случая, что Мальцева к нему вынесло течение. Забродина, баба Тоня, тоже ему не интересна. Ну, видела, что туда шли с Мальцевым, а обратно – без него. Мало ли куда его понесло в Янушевке. Главный свидетель – это ты, Витёк Шанин. Тебя он уберёт как и Лёню.
– Ты, Андрей, уже железно решил, что это Миха грохнул Лёнчика? – откашлялся и задал вопрос Юра Карагозов. – Он ждал ещё кого-то. Точно! К нему должен был мужик приехать из другого села. Не из Янушевки железно. У него «москвич» сломался. И он заскочить на минутку обещал. По цене на ремонт договориться.
–И приехал он точняк до бурана. Вы же разбежались – небо ясное было? – Задумался Нестеров. – Ты, участковый, подумай. Прикинь. Буран, конечно, абсолютно все следы завалил. Не найдёшь на улице. А ты посмотри по комнатам сейчас. Я вот вижу, что пили неаккуратно. Проливали. Потом ходили по сырому, следы оставляли. Вот Лёнины валенки. Замерь размер.
– За подсказку благодарю, – благородно отреагировал Хохлов. Другой мог и разозлится на Нестерова. Лезет не в своё дело. А Андрей даже обрадовался. Отломил от веника хворостину, приложил к валенку покойника и обломил там, где пим заканчивался. Потом стал ползать по полу и разглядывал следы. Получалось, что Лёня вообще не ходил. Сидел на стуле после того как к нему пришел кто-то. Хохлов ползал так долго, что всем уже захотелось выпить.
– Шеф, вмазать позволь, – попросил Карагозов.– А то мы уже просыхать начинаем. Скоро башка начнёт трещать. Какие тогда с нас помощники?
– Только не надирайтесь до упаду. – Разрешил Хохлов. И пока мужики ещё раз выпили понемногу, он уже закончил поиск следов. – Вот я нашел два разных следа. Один меньше, чем у покойного Грищенко. А один такой же, но от сапог. Стало быть, Миша Леший сюда не приходил. У него лапа будет не меньше сорок шестого размера. Вот такой был бы здоровенный отпечаток.
– И Миха пришел бы один, – уточнил Витюша. – Он же в бегах. Хрена ему перед кем-то светиться, за собой таскать? А у Лёни были двое. И молоток убивец просто забыл забрать. У Леонида другой молоток.
Витюша сбегал в кладовку и принёс инструмент, больше похожий на кувалду. Только размером поменьше. Металлическая ручка была приварена намертво к молоту.
– Вот я думаю… – Хохлов начал бродить по двум комнатам и рассуждал вслух. Громко. – Тот, кому надо машину ремонтировать, не пришел. Буран начался, а он из соседней деревни, видно – из совхоза «Золотой колос», побоялся заноса буранного и не поехал. Я его найду. Но приходили другие. Наши. Семёновские. Зачем? Может, взять что-то и продать. Потом пропить. Значит, они к Алику тоже ходят. Там их найти можно, если знать, что они с собой забрали и за сколько это продать можно. Они, наверняка, хотели прийти, чтобы дом пустой был. Хозяина чтобы не было. Он – то в это время всегда с Витьком в забегаловке жизнь укорачивает. Но… Леониду не повезло. Дома оказался, ну, и оборвали ему житуху.
– Я гляну что пропало, – поднял руку Витюша. – денег не было точно. А вот…
И он убежал в спальню. Не было его минут пять.
– Андрей, сюда иди, – крикнул он и сильно закашлялся. Видно простыл-таки, когда под днищем автобуса ехал и упал. Долго на холодной земле лежал.– сундук покойной матери Лёниной открыт, гляди! Всё бельё раскидано. А в нижних рубашках и наволочках были завернуты иконы старые. Шесть штук. Все в серебряных окладах. Два креста золотых. Всё это очень дорогое. Лёня бы и сам их пропил. Но это были иконы матери, которые остались ей после смерти бабушки Зои, её мамы. Где она, бабушка, их взяла – никто не знает.
Но мы пацанами были ещё, а иконы вон там висели. И два креста по бокам от них. Когда бабушка Зоя померла, Нина Игнатьевна, мама Лёнина, нас позвала и мы этот сундук из сарая сюда притащили. Она при нас всё туда сложила. Лёня сам тронуть их не посмел. Любил бабушку и маму очень. Но по пьяни мог трёкнуть, что у него есть такие дорогие древние вещи. Вот, товарищ старший лейтенант.
– Совпало как-то неказисто, – Андрей скидал бельё и наволочки в сундук. Закрыл крышку. – Только – только Мальцева убил Леший и, надо ж, не раньше, не позже грохнули Грищенко. Это значит только одно. Об иконах и золотых крестах Лёня совсем недавно кому-то рассказал. Кому-то из тех, кто всегда торчит в вашей любимой «тошниловке».
– Мы послушаем и понаблюдаем,– угрюмо сказал Карагозов. – Если это наши, то они деньгами сорить будут. Угощать всех. В город ездить по ресторанам. И нам будут хвастаться. Мы, пьяные, все одинаковые. Хвастаемся, язык за зубами не держится. Доложим, если такое будет. В память о Леониде.
– Теперь надо доставить его в морг. Потом я позову следователя и эксперта-криминалиста из района. А вы, ну, кто-нибудь из вас, жене его бывшей скажите. Я дам вам знать, когда похороны.
То, как труп вытаскивали через окно и на санях увозили маленьких, на которых Лёня воду возил зимой из общего колодца, описывать не будем. И читать это больно. И писать.
На следующий день Витюша проснулся дома у Юры Карагозова. Не хватило ему сил провести ночь рядом с домом друга, из которого дух его ещё не взлетел в рай. Было Витюше просто страшно. Но не того он боялся, что Лёнин дух его тоже умертвит, чтобы не расставаться. А страшился он, что после смерти те, кто его убил, будут уверены, что мертвяка уже увезли и обязательно придут к Витюше, чтобы уже совсем никого не осталось из людей, которые могли случайно увидеть их в Лёнином дворе.
– Поживу ещё пока, – объяснил себе свою боязнь Витюша. – Всё равно помру от самогона скоро. Но сам. Без помощи топора или молотка.
Утром его из тошниловки позвал какой-то пацан лет десяти.
– Идите за угол. Там человек ждёт.
– Витя, – пожал ему руку Хохлов. – Не хочу тут светиться. Я вот что подумал. Точнее – предположил. Леший здесь. В Семёновке. И думаю я, что уговорил какого-нибудь деда пожить у него в бане. Он там себе и буржуйку поставит, и нары сколотит. А про меня решит, что где-где, а в своей деревне я его искать и не подумаю. «Ну, слишком нагло», подумаю я и искать его здесь не стану. Так он помозговал и решил уже. Деду платить будет работой, домик ему поправит. И самогоном дармовым. На бухло-то Леший копейки всегда найдёт. А достать его не проблема. Тот же дедок и будет носить ему от соседей.
– А я…– начал Витюша.
– А ты сегодня, завтра, послезавтра, неделю походи по селу и посмотри у кого каждый день с утра до вечера из бани, именно из бани дымок идёт. Минус пятнадцать на улице. Без печурки не проживешь и дня.
– Сегодня не пойду. День рожденья у меня. Хоть и горький в общем праздник без друга дорогого, но все, и Алик тоже, поздравлять будут. Неудобно сбегать со своей днюхи. А завтра начну.
– Поздравляю! Лады! – Обрадовался Хохлов. – А то когда участковый по нашим пяти улицам неделю гуляет – это подозрительно. И кто-нибудь Михаилу доложит. Вот тогда он и сбежит неизвестно куда. А так мы с тобой его за неделю и отловим. Точнее – я отловлю. А ты поможешь. У преступления должно быть наказание. Усвоил уже? Молодец! Ну, пока!
В тошниловке все сначала не чокаясь и молча выпили по паре стаканов «розового-крепкого» за упокой Лёниной души. Ещё минут двадцать не шумели и говорили шепотом, потом кузнец Дорофеев сказал коротко:
– Золотого человека, друга верного убили сволочи. Бог их накажет, а мы во имя Отца, сына и святого духа ему поможем. Вычислим и повяжем гадов.
– Аминь, – тихим хором заключили все абсолютно короткую его речь.
И начали поздравлять Витюшу.
Алик принёс ему бутылку армянского и три кружки пива. А ещё подарил четыре больших сушеных воблы и маленькую карточку, на которой сам написал и подтвердил подписью, что Шанин Виктор с этого дня имеет пятидесятипроцентную годовую скидку на всё, что есть в заведении. От пива до колбасы и рыбы. Витюша сразу взял граммов двести ливерной и убежал покормить кота Ваню. Через десять минут он снова стоял у своего торжественного столика.
Мужики-сеяльщики подарили ему полушубок. Черный с белой шерстью внутри, с белой оторочкой от воротника до нижней полы. Им государство выдаёт. Но весной все работают в телогрейках и полушубки пылятся на вешалках почём зря.
– Скидавай драный свой зипун! – Радостно кричали они. – И носи теперь только этот полушубок. Всю зиму! Снимешь раньше или не станешь вообще одевать – обидимся и не нальём тебе ни капли в самый тяжкий твой похмельный час.
Витюша радовался так же, как в тот день, когда мама перед смертью своей подарила ему велосипед «орлёнок». Он пил, смеялся, пел под гитару вместе с толпой пьяных друзей. На семиструнке прекрасно играл Зотов Валера, худрук из клуба, крепко пивший, но почему-то хорошо работающий.
Официантка и уборщица, учительница Витюшина бывшая, Галина Петровна, связала ему перчатки, носки и шарф из козьей шерсти. У неё было четыре козы и козёл, которые давали шерсть, молоко и надежную защиту. Козла боялся даже Хохлов.
Этот рогатый обалдуй однажды услышал, как за воротами ругаются мужики, разогнался издалека, пробил рогами доски и погнал мужиков за самую околицу. Двоих по пути крепко ухайдакал под задницы. Так, что у них штаны сзади лопнули. Вся улица хохотала.
Много ещё всяких мелочей полезных подарили Витюше, и в двенадцать ночи семеро корешей Витиных помогли ему дотащить дары до дома, да и остались у него ночевать. Понимали, что неуютно ему будет одному рядом с ещё живущей в своём доме душой убитого друга. Больно ему будет.
Имелось у них с собой и что выпить, и чем занюхать. Просидели до утра. Уже не веселились, не радовались. Потому, что до рассвета каждый как мог рассказывал про жизнь. К которой все они повернулись задом. И она справедливо ответила им взаимностью.
Глава шестая
Утром после дня рождения Витюша выполз из хаты первым около восьми и воткнул голову по самую шею в стену сугроба за дорожкой перед крыльцом. Представил, что ныряет в Тобол. Задержал вдох на полминуты и вырвал голову на воздух, оставив по краям снежной вмятины мокрые пятна от ушей. Сел на снег, оторвал обжигающе холодный комок от белой двухметровой стены и откусил половину. А талую воду через короткое время проглотил. Освежил ноющее горячее и сухое нутро. Над проёмом между двумя стенами из снега висело странное бледно-розовое солнце, торчала над верхним краем сугроба цветастая голова Лёниного петуха Красули.
Петух большими застывшими глазами постепенно узнавал Витюшу, а потому радостно бил себя наотмашь сизо-желтыми крылами. Как он из заваленного курятника выскочил на волю – не знали, похоже, даже его гаремные куры, потому, что они довольно зло кудахтали под заснеженной крышей. От всех оживляющих процедур легче Витюше стало минут на пять- десять. Потом снова затошнило, перед зрачками стали замедленно суетиться кружочки, квадратики и мутные черви. Он помахал ладонью возле глаз, но исчезли только полупрозрачные червячки.
– Сдохну, – сказал в голубое небо розовому солнцу Витюша. – Где Бог-то, бляха-папаха? Чего, сучок, не польёт меня благодатью? Не видит меня, что ли? Так он обязан сразу всё на земле видеть. Нету, видно, там никого. Точняк. Дурили веками народ. Коммунисты доперли до этой мысли раньше всех.
Он ползком вернулся в хату, нашел на холодном подоконнике ливерную колбасу, покормил кота Ваньку, налил ему воду в блюдце и стал трепать за телогрейки по очереди всех дружбанов.
– Пошел ты, мля! – рычали товарищи по злоупотреблению сивухой, но потихоньку шары, залитые на Витюшином празднике, продирали грязными рукавами телогреек и тупо смотрели в потолок.
– Вмазать душа просит, – громко сказал хозяин дома. – Или «белочка» прискачет. Умом подвинемся, если не помрём. Выжрали вчера разного пойла вёдер пять. Пошли к Алику.
– Башлей-то осталось – хрен да полкопейки, – полез в карман Толик Задорожный, комбайнер, которого пока с работы не попёрли. – Поздравляли тебя душевно, не жлобились. Где взять шуршики? Все скидывались вчера. Нет ни у кого.
– Будем лежать – они, тугрики, доллары, драхмы, кроны, рубли и копейки сами нас искать не будут. Вставать и идти к Алику – приказ номер один по гарнизону. – психанул слабенько Витюша. – А там распогодится. Ещё не было такого, чтобы кого-то не похмелили. Нет среди нас садистов. Пошли. – Он пинком открыл дверь и с десяток кубометров холодрыги ветер моментально втолкнул в избу на пригретые ночью тёплыми фуфайками и ватными штанами тела дружков. Поматерились они, с горем пополам поднялись и пошли.
Народ, засыпанный бураном в избах своих, не видел, к счастью, как восемь серых лицами мужиков почти на карачках перемещались по грейдерной дороге, зажатые с боков белыми холодными стенами, в сторону магазина и забегаловки. К счастью потому, что трезвым смотреть на этот процесс было противно и больно одновременно. Мужики похмельные знали, что с некоторой оттяжкой по времени пропадают они, умирают замедленно, но злая воля бога Бахуса для них уже была как благодать и любовь. Настоящему богу-то ломанная жизнь этих бессмысленных и бесполезных забулдыг – до фени. И без них дела на земле не шибко укладываются в божью гармонию и совершенство, которое он пыжился, лепил из лучшего материала.
