Станислав Анатольевич Фетисов
Децл
Городские бараки провожали его мутным взглядом. Они пьяно смотрели из-под вогнутых крыш желтками запотевших окон. Холод гнал с улицы все живое, и только хруст Пашкиных шагов нарушал молчание.
Город скоро закончился, не решаясь переступить хилую речушку. За мостом снежная колея вильнула вправо, ссыкнув к лесу отростком вьющейся тропинки. Пашка тоже повернул, но через десять шагов остановился. Порыв ветра сорвал с него ауру тепла, заставив прятать лицо в поднятом воротнике. Дорога уходила в поле, и ветру ничего не мешало жалить Пашкину кожу остекленевшей моросью. Пашка покосился на лес. Поморщился. Над верхушками деревьев черным волдырем жирел нарыв мусорного полигона. Идти через лес не хотелось. Не потому что он боялся старого немецкого погоста или всякой нечисти, (через лес даже быстрее), пугало другое: свалочные собаки. Голодная свора шерстяных бомжей, обозлившаяся от холода, теперь рыскала по лесу в поисках еды и развлечений. Неделю назад собаки загрызли Юркиного Бима, а сам Юрка, поселковый юродивый, час просидел на дереве, пока тощие псины, визгливо собачились над трупом разодранного ими щенка. Но Пашку воображаемая шайка сейчас страшила меньше стылого ветра, который лез под его не по погоде тонкое пальто. Пашка блядконул, сплюнул и быстро зашагал к деревьям.
Семья Васильевых жила в пригородном селе. Хотя село слишком громкое название для десятка косых лачуг, состряпанных на скоро-плановую советскую руку труженикам карьера, на котором и спивался сварщиком Пашкин отец. Слова отца "поживем здесь, пока что-нибудь не подыщем", приговорили сына Пашку на каждодневные десять тысяч шагов до города и обратно без поправки на погоду. Четыре километра битумной мозаики, перемолотой колесами самосвалов отделяли Пашкин дом от федеральной трассы, вокруг которой выстроился районный центр. Четыре километра до школы, магазина, друзей, до всего… Но был и короткий путь.
Ветер тестостероновым котом орал у опушки. Он нагло путался в ногах деревьев, обтирая подступы леса, но лес пинком отбрасывал его обратно в поле. Скоро Пашка совсем перестал слышать хрипло-мяукающий надрыв, и энергичной ходьбой восполнил сдутый ореол телесного тепла. Было темно, но почему-то все видно. Остроги высохших сосен щетиной дыбились вдоль старой брусчатой дороги, теперь исхудавшей до ширины тропинки. Иногда каменка ныряла в черную дырку елового тоннеля, и тогда темное становилось густым.
***
Кладбищенская арка, высокая и узкая, похожая на разинутый рот голливудского "Крика", тонкогубо кривилась Пашке в спину, отмеряя половину пройденного им пути. С залысины погостного холма уже виднелись огни карьера, за которым в стороне от соседей отшельничал Пашкин дом.
Пашка достал сигарету. Газовая подделка Zippo (подарок Валерки на день рождения) с первого щелчка зашипела реактивной струей синего пламени. На ртутном корпусе зажигалки моргнула хвостатая гравировка "ПАШВАСЬ". Пашка не любил свое прозвище, да и в лицо, кроме старшаков, никто его так больше не называл. Но в день, когда Пашкин подарок лег под алмазный нож станка с ЧПУ, в ювелирной мастерской прихворавшего дядю Колю подменял его сын Никита. Он был старшаком, поэтому Валеркин заказ "ПАША ВАСИЛЬЕВ" "оптимизировался", как сказал Никита, до лаконичного "ПАШВАСЬ".
Помедлив, Пашка затянулся, соображая ЧТО ему показалось не так. Он всматривался в лес, но жилистые тени деревьев, не обращая на него внимания, продолжали привычно гримасничать на снегу. Пашка уже хотел идти, как в уши шурупом вгрызся дребезжаще-хрюкающий звук. От неожиданности между ног поджалось. Пашка выбросил вперед руку и трескнул пьезой в направлении хрустящего фырканья. Вспышка света выхватила из темноты низкорослый мешкообразный силуэт. Животное рылось мордой в придорожном снегу, на котором розово-зеленели пятна от чего-то капающего. Сглотнув сиплое "сука", Пашка, словно подслеповатый Антон Городецкий, стал пятиться в сумрак, продолжая держать зажигалку в вытянутой руке.
– Че светишь? – отхаркиваясь прохрипела тень недоХабенскому Пашке.
Оборотень медленно поднялся на задние лапы и, словно пробуя вертикальное положение, задеревенело шагнул в Пашкину сторону. Вместо ожидаемо косматой шерсти, Пашка увидел на нем военный бушлат и такого же цвета ватники. Сделав несколько шагов, оборотень выгнулся дугой и надрывно сфонтанировал розово-зеленым, снова испачкав снег. Теперь Оборотень стал похож на Ридли Скоттовского "Чужого". Совсем по человечески матерясь, крючковатый Чужой сплевывал тягучую нитку слюны, которая своим серно-кислотным касанием плавила снежный пол под его ногами. Что-то подозрительное кольнуло Пашкин мозг. Матерные перлы, изрыгаемые пастью пришельца, казались странно знакомыми. Сочетание слов "петух", "винегрет" и упоминание хозяина круглосуточного магазина, детективной формулой разрешились в сцыкнувший с Пашкиного языка короткий вопрос:
– Децл?
***
Децл появился в Пашкиной жизни внезапно, слету найдя свободное место в сердце восьмилетнего пацана. В отличие от своего эмтивишного тезки, он не носил дредов и не читал рэп. Из общего у Децлов была только тяга ковыряться допингом в базовых настройках реальности. Рэпер подкручивал в наблюдаемом мире масляно-желтой мутности, а Пашкин Децл с веселым прищуром калибровал спиртом окружающую его действительность. По простому – бухал. Пил беспробудно и самозабвенно. Но в отличие от депрессивных алкоголиков, Децл пьянствовал в удовольствие и без сожаления, жизнерадостно опускаясь на дно. Потому-то родные и вернули тонущего на крымском побережье Децла в сельскую отчую квартирку, подселив его под присмотр стареющей матери. Так Децл сделался Пашкиным соседом и другом, если конечно друзьями можно звать второклассника и бомжеватого сорокадевятилетнего алкоголика.
