Сиддхартха Мукерджи
Царь всех болезней. Биография рака

И вот сквозь треск помех донесся голос Джимми.

Джимми: Здрасьте.

Эдвардс: Привет, Джимми! Это Ральф Эдвардс из радиопрограммы “Правда или последствия”. Говорят, тебе нравится баскетбол. Это правда?

Джимми: Ага, это мой любимый спорт.

Эдвардс: Твой любимый спорт! А как ты думаешь, кто в этом году выиграет вымпел?

Джимми: Надеюсь, “Бостон брэйвз”.

После легкой болтовни в том же роде Эдвардс проделал обещанный салонный трюк.

Эдвардс: А ты сам когда-нибудь встречался с Филом Мейзи? Джимми: Не-а.

Фил Мейзи (входя в палату): Привет, Джимми. Меня зовут Фил Мейзи.

Эдвардс: Что? Кто там, Джимми?

Джимми (ахает): Фил Мейзи!

Эдвардс: Где?

Джимми: В моей палате!

Эдвардс: Подумать только, Фил Мейзи из города Берлина, штат Иллинойс, прямо у тебя в палате! Ну а кто лучший отбивающий в команде, а, Джимми?

Джимми: Джефф Хит.

(Хит входит в комнату.)

Эдвардс: Кто это, Джимми?

Джимми: Джефф… Хит.

Пока Джимми охал да ахал, в палату один за другим вошли все игроки: Эдди Стэнки, Боб Эллиотт, Эрл Торгесон, Джонни Сейн, Элвин Дарк, Джим Рассел и Томми Холмс. Спортсмены принесли с собой футболки, подписанные бейсбольные мячи, билеты на игру и кепки. В палату вкатили пианино, и “Бостон брэйвз” затянули песню в сопровождении Джимми, который громко и с энтузиазмом фальшивил:

 
Отведите меня на бейсбол,
Отпустите меня поскорей раствориться в потоке людей,
Грызть попкорн и арахис – и пусть
Я уже никогда не вернусь…
 

Аудитория в студии Эдвардса оживилась. Кто-то отметил многозначительность последней фразы. Иные чуть не плакали. Бостон отключили, а Эдвардс, выдержав паузу, понизил голос: “Так я вот что хочу сказать… Джимми ведь нас сейчас не слышит, правда? Мы не используем его фотографии, не называем его полное имя, и он ничего не узнает об этом. Давайте поможем Джимми и тысячам других мальчишек и девчонок, страдающих от рака, стать счастливыми. Надо поддержать исследования, помочь найти способы лечения детей от рака. Изучением рака у детей мы автоматически помогаем и взрослым, помогаем остановить его в самом начале. Маленький Джимми больше всего хочет телевизор – чтобы не только слушать репортажи с бейсбольных матчей, но и смотреть их. Если вы со своими друзьями сегодня отправите на адрес Джимми в Фонд исследований детского рака ваши четвертаки, доллары и десятки – и если мы наберем на это благое начинание не меньше 200 тысяч, – Джимми обязательно получит свой телевизор”^[242].

Передача Эдвардса длилась восемь минут. Джимми сказал 12 фраз и спел одну песню. О раке Джимми, в отличие от его положительных качеств, почти не упоминалось: недуг призраком маячил на заднем плане больничной палаты. И тем не менее общественный резонанс был беспрецедентным. Не успели бейсболисты покинуть палату Джимми, как перед вестибюлем детской больницы выстроились жертвователи. Почтовый ящик Джимми ломился от писем и открыток. На некоторых вместо адреса красовалась надпись “Джимми, Бостон, Массачусетс”. Многие прикладывали к письмам долларовые купюры или чеки, дети отправляли свои карманные деньги, четвертаки и десятицентовики. Бейсболисты “Бостон брэйвз” тоже не остались в стороне. К маю 1948 года в Фонд Джимми поступило более 230 тысяч долларов. У входов на стадионы, где проводились бейсбольные матчи, стояли сотни красно-белых жестяных банок для пожертвований. Такие же банки пускали по рядам в кинотеатрах и игроки Малой лиги в бейсбольной форме душными летними вечерами носили от двери к двери. В городках Новой Англии проводили Дни Джимми. Обещанный мальчику телевизор – черно-белый 12-дюймовый экран в деревянном корпусе – был торжественно водружен на белую тумбочку между больничными койками.

В стремительно развивающемся и быстро поглощающем ресурсы мире медицинских исследований собранные Фондом Джимми 230 тысяч были суммой впечатляющей, но относительно скромной: достаточной для постройки нового здания в Бостоне, но не для основания национального научно-просветительского оплота против рака. Для сравнения: в 1944 году на Манхэттенский проект^[243] в Оук-Ридже ежемесячно шло по 100 миллионов долларов^[244]. В 1948 году на одну только кока-колу американцы потратили более 126 миллионов долларов^[245].

Однако измерять гениальность кампании фонда в долларах и центах – значит полностью упустить главное. Для Фарбера она стала первым экспериментом, в котором он учился строить новую модель. Кампания против рака, как понял патолог, почти не отличается от типичной политической кампании: для нее требуются символы, талисманы, картинки и слоганы – не только научный инструментарий, но и рекламные стратегии. Чтобы болезнь обрела политическое значение, ей, как и любой политической кампании, нужен грамотный маркетинг. Прежде чем заболевание обработает большая наука, его нужно провести через большую политику.

Антифолаты стали первым открытием Фарбера в онкологии, а эта жизненная правда – вторым. Она кардинально трансформировала всю его карьеру – неизмеримо сильнее, чем переход из патологоанатомов в онкологи. Это второе преображение, из клинициста в активного пропагандиста онкологических исследований, отражало преображение самого рака. Выход рака из подвала – во всех смыслах – под слепящие прожектора общественного внимания привел к изменению хода этой истории. Именно эта метаморфоза и стала ядром моей книги.

Дом, который построил Джимми

Слово “пациент” происходит от слова “страдание”.

Но не страдания как такового мы боимся больше всего, а страдания, которое разрушает и унижает.

Сьюзен Зонтаг. “Болезнь как метафора…”

Все целеполагание Сиднея Фарбера сводится исключительно к “безнадежным случаям”.

Medical World News, 25 ноября 1966

Было время, когда Сидней Фарбер подшучивал над своей крохотной лабораторией. “Один ассистент и 10 тысяч мышей”^[246], – называл он ее. Фактически всю его медицинскую жизнь можно было описать однозначными числами. Одна комната размером с аптекарскую кладовку, затерянная в больничных подвалах. Одно лекарство, аминоптерин, иногда ненадолго продлевающее жизнь ребенка с лейкемией. Одна ремиссия на пять случаев, да и то не дольше одного года.

В первые месяцы 1951 года объем работы Фарбера нарастал в геометрической прогрессии и вышел далеко за пределы старой лаборатории. Приемную, переполненную родителями с детьми, пришлось перенести из больницы в более просторное помещение в жилом доме на углу Бинни-стрит и Лонгвуд-авеню. Но даже новая амбулатория скоро оказалась перегружена. Палаты для пациентов Фарбера тоже стремительно переполнялись. Больничные педиатры считали Фарбера чужаком и не намеревались расширять его вотчину за счет больницы. “Большинству врачей он казался самодовольным и упертым”, – вспоминал один из работавших в больнице добровольцев. Возможно, в детской больнице и нашлось бы место для его больных, но вместить его самомнение она не могла.

Оказавшись в одиночестве, рассерженный Фарбер бросился собирать средства. Ему нужно было целое здание, способное вместить всех его пациентов. Оставив бесплодные попытки добиться от медицинской школы возведения детского онкоцентра, он решил взяться за эту задачу сам и построить новую больницу прямо на виду у старой.

Ободренный прежними успехами по сбору денег и поддержкой единомышленников в лице голливудских звезд, политических тяжеловесов, спортивных знаменитостей и дельцов, Фарбер затеял еще более масштабную кампанию по привлечению средств на исследования. В 1953 году, когда “Бостон брэйвз” переехали из Бостона в Милуоки, Фарбер и Костер сумели убедить другую команду, “Бостон ред соке”, направлять пожертвования именно в Фонд Джимми.

Скоро Фарбер рекрутировал еще одну знаменитость, Теда Уильямса – обаятельного бейсболиста, только что вернувшегося с корейской войны. В августе 1953 года Фонд Джимми устроил для Уильямса прием под девизом “С возвращением, Тед!” – крупное благотворительное мероприятие со званым ужином, пригласительный билет на который стоил 100 долларов. Вечеринка принесла фонду 150 тысяч долларов^[247]. К концу года Уильямс сделался завсегдатаем клиники Фарбера – и зачастую его сопровождала толпа фоторепортеров, не устающих снимать знаменитого игрока в обществе больных раком детей.

Фонд Джимми прочно закрепился в повседневности бостонцев. Перед отелем “Статлер” для сбора пожертвований установили огромную копилку в форме бейсбольного мяча. На рекламных щитах по всему городу пестрели объявления о Фонде исследований детского рака. Рядом с кинотеатрами множились, словно грибы, красно-белые контейнеры для сбора монет – их так и назвали, “жестянки Джимми”. Средства стекались из разных источников, больших и малых: 100 тысяч долларов от Национального института онкологии, 5 тысяч – с благотворительного ужина в Бостоне, ill долларов – от лимонадного ларька, несколько долларов – от детского цирка в Нью-Хэмпшире ^[248].

К началу лета 1952 года новое здание Фарбера – массивный куб на Бинни-стрит, возле Лонгвуд-авеню, – было почти готово. Оно вышло аскетичным, функциональным и современным – никаких мраморных колонн и горгулий, столь типичных для окрестных больниц. Во всех деталях чувствовалась не знающая покоя рука Фарбера. Дитя 1930-х, Фарбер был бережлив до скупости (“Можно вытащить ребенка из Великой депрессии, но нельзя вытащить Великую депрессию из ребенка”, – заметил про свое поколение Леонард Лаудер^[249]), однако в отношении клиники Джимми он дал себе волю. В парадный вестибюль вели широкие бетонные ступени высотой меньше трех сантиметров, чтобы малышам было легко подниматься. Мало того, лестницу оснастили паровой системой подогрева на случай жестоких бостонских метелей, которые чуть не остановили работу Фарбера пять зим назад.

В чистой и залитой светом комнате ожидания стояли карусели и доверху набитые игрушками коробки. Игрушечный электрический поезд деловито пыхтел, направляясь по рельсам в каменную “гору” с вмонтированным телевизором. “Если какая-нибудь девчушка не сможет расстаться с куклой, она вольна забрать ее себе, – сообщал в январе 1952 года журнал Time. – Там найдут, чем ее заменить”. Полки в библиотеке ломились от сотен книг, здесь же ждали своих наездников три лошадки-качалки и два велосипеда. В коридорах соседних больниц за посетителями угрюмо наблюдали портреты усопших профессоров. Фарбер нанял художника, разрисовавшего стены изображениями сказочных персонажей: Белоснежки, Пиноккио, Говорящего Сверчка. Это был сплав Диснейленда с Канцерлендом.

Возможно, при виде всей этой пышности сторонний наблюдатель решил бы, что Фарбер уже почти нашел лекарство от лейкемии, а новенькая больница – это своеобразная дань успеху. На самом же деле конечная цель по-прежнему ускользала. Бостонская группа Фарбера добавила в схему лечения лейкозов новое вещество, стероидный гормон, и теперь, благодаря тщательно подобранным комбинациям стероидов и антифолатов, ремиссии удлинялись еще на нескольких месяцев. Но даже при самой агрессивной терапии лейкозные клетки рано или поздно обретали устойчивость к препаратам и принимались размножаться снова, подчас еще агрессивнее. Дети, игравшие с куклами и паровозиками в светлых залах первого этажа, неизменно возвращались в мрачные больничные палаты – в бреду, коме или агонии.

Одна женщина, ребенка которой в начале 1950-х лечили от рака в клинике Фарбера, писала:

Осознав, что почти все дети, которых я вижу вокруг, обречены умереть в ближайшие месяцы, я не переставала удивляться царящей там жизнерадостной атмосфере. Правда, если присмотреться, можно было заметить, что глаза родителей подозрительно блестели от пролитых и непролитых слез, а многие из вроде бы пышущих здоровьем круглолицых крепышей выглядели так из-за противолейкозного препарата, вызывающего отеки и нетипичное отложение жира. А сколько было детей со шрамами, с жуткими опухолями в самых разных частях тела, детей без руки или ноги, побритых налысо, бледных и изнуренных после недавней операции, хромающих или прикованных к инвалидному креслу, кашляющих и истощенных!^[250]

Эта реальность не могла укрыться от внимательного взгляда. Фарбера, уютно устроившегося в новом просторном здании и окруженного исполнительными помощниками, должны были терзать эти упрямые факты. Он томился в западне собственной “комнаты ожидания”, продолжая искать очередное средство, которое дало бы больным детям еще пару месяцев ремиссии. Его пациенты, поднимавшиеся по технологичной теплой лестнице, весело катавшиеся на музыкальной карусели, купавшиеся в лучах нарисованного счастья, умрут почти с той же неизбежностью и от тех же видов рака, как и в 1947-м.

Однако более продолжительные и глубокие ремиссии несли Фарберу еще одно послание: ему следовало наращивать усилия и дальше, чтобы дать лейкемии бой по всем фронтам. “Острый лейкоз, – писал в он 1953 году, – отвечает несравненно лучше, чем прочие формы рака, <…> на новые, разработанные в последние годы препараты. Их применение позволяет продлять жизнь, смягчать симптомы и возвращать пациентов на недели, а то и многие месяцы к гораздо более счастливой и даже нормальной жизни”^[251].

Фарбер нуждался в средствах на ускорение поисков еще более мощных антилейкозных лекарств. “Мы продвигаемся с предельно возможной скоростью”, – писал он в другом письме. Однако для него и она была недостаточной. Финансы, добытые им в Бостоне, “истощились до пугающе малой суммы”. Созрела необходимость в более активном движении, более крупной рабочей площадке и, вероятно, более масштабном видении рака. Фарбер перерос дом, который построил Джимми.

Часть II
Нетерпеливая война

Есть два главных человеческих греха, из которых вытекают все прочие: нетерпение и небрежность. Из-за нетерпения люди изгнаны из рая, из-за небрежности они не возвращаются туда. А может быть, есть только один главный грех: нетерпение.

Из-за нетерпения изгнаны, из-за нетерпения не возвращаются.

Франц Кафка^[252]

325 тысяч онкобольных, которые должны умереть в этом году, не могут ждать. Для мощного продвижения в лечении рака нет никакой необходимости полностью решать все проблемы фундаментальных исследований. <…>

История медицины изобилует примерами средств, которые применяли годами, десятилетиями и даже веками, прежде чем выяснили механизмы их действия.

Сидней Фарбер^[253]

Почему бы не победить рак к двухсотому Дню рождения Америки? Вот это был бы праздник!

Объявление, размещенное ласкеритами в New York Times, декабрь 1969

“Они образуют общество”

Вот почему так мало ученых-исследователей на постах, определяющих политику организации, завоевывают доверие общественности. Привычка концентрироваться на деталях сужает поле зрения. Чтобы с пользой внедрять достижения научного прогресса в повседневную жизнь, нужен человек с более широким видением.

Майкл Шимкин^[254]

Я осведомлен о встревоженности научного сообщества по поводу того, что выделение онкологических заболеваний <…> в единственный объект президентской инициативы может привести к демонтажу Национальных институтов здоровья. Я этих опасений не разделяю. <…> Мы ведем войну с коварным и безжалостным врагом.

[Мы] вправе требовать четких и решительных действий – а не бесконечных заседаний, нескончаемых экспертиз и избитых оправданий существующего положения дел.

Сенатор Листер Хилл ^[255]

В 1831 году французский аристократ Алексис де Токвиль, путешествуя по Соединенным Штатам, поражался неукротимому стремлению местного населения к самоорганизации. “Американцы любого возраста, любого достатка и любой профессии постоянно образуют объединения <…> тысячи разных направленностей: религиозные, моральные, серьезные, пустяковые, общедоступные или закрытые, огромные или крошечные, – писал Токвиль. – Американцы образуют общества для организации развлечений, учреждения школ, строительства гостиниц, возведения церквей, распространения книг, отправки миссионеров к антиподам^[256]. <…> Если нужно внушить какую-то истину или воспитать какое-то чувство, воодушевляя великим примером, они образуют общество”^[257].

Больше чем через век, вознамерившись переломить ситуацию с раком, Фарбер инстинктивно ухватил самую суть токвилевских наблюдений. Если перемены с прицелом на будущее легче всего куются силами обществ, образованных частными гражданами, то именно такая коалиция и нужна была Фарберу для организации общегосударственной атаки на рак. Начинание подобного масштаба в одиночку не потянуть: необходима поддержка колоссальной силы – силы, многократно превосходящей Фонд Джимми влиянием, организованностью и средствами. Реальные деньги и реальная трансформирующая сила находились в распоряжении Конгресса, однако отворить гигантские федеральные сундуки могла только влиятельнейшая организация частных граждан. Фарбер понимал, что лобби такого масштаба ему не по плечу.

Впрочем, он знал одну особу, у которой хватило бы энергии, ресурсов и страсти на подобный проект: воинственную жительницу Нью-Йорка, объявившую своей личной миссией изменение состояния американского здравоохранения. Выполнять ее она собиралась с помощью создания общественных объединений, лоббирования и политических действий. Богатая, выстроившая сеть полезных связей, чувствующая себя в политике как рыба в воде, она обедала с Рокфеллерами, танцевала с Трумэнами, ужинала с Кеннеди и дружила с женой Линдона Джонсона. Фарбер слышал о ней от своих бостонских друзей и пожертвователей, а также встречал во время первых вылазок в мир большой вашингтонской политики. Ее обезоруживающую улыбку и пышный начес отлично знали что в политических кругах Вашингтона, что в салонах Нью-Йорка. Не менее известным было и ее имя – Мэри Вудард Ласкер.

Мэри Вудард родилась в 1900 году в маленьком городке Уотертаун, штат Висконсин. Ее отец, Фрэнк Вудард, был процветающим местным банкиром. Мать, Сара Джонсон, в 1880-е эмигрировала из Ирландии. Устроившись работать продавщицей в чикагский универмаг Carson s, она быстро доросла до одной из самых высокооплачиваемых работниц магазина. Умение продавать, как потом писала Ласкер, было “природным талантом” Сары. Позднее она ушла из магазина и занялась продвижением благотворительных начинаний и общественных проектов – продажей идей вместо одежды. Как однажды выразилась Ласкер, ее мать “могла продать <…> все, что хотела”.

Мэри Ласкер начала изучать искусство продаж в 1920-е, когда, окончив Рэдклифф-колледж, нашла работу в нь10-йоркской галерее. Продажи европейской живописи за комиссионные требовали в равной степени гибкости в общении и делового чутья. В середине 1930-х Ласкер оставила работу в галерее и основала собственное предприятие под названием Hollywood Patterns — продавала сетевым магазинам незатейливые выкройки платьев. И снова сошлись развитое чутье с подходящим моментом. В 1940-х все больше и больше женщин выходило на работу, и ориентированная на массового потребителя продукция Ласкер пользовалась огромным спросом. Мэри вышла из Великой депрессии и войны состоятельной женщиной. К концу 1940-х она превратилась в необыкновенно влиятельную деловую леди, принятую в высшее общество Нью-Йорка, восходящую звезду светского небосклона.

В 1939 году Мэри Вудард познакомилась с Альбертом Ласкером, 60-летним президентом чикагского рекламного агентства Lord and Thomas. Подобно Мэри, Альберт Ласкер считался гением в своей профессии. Возглавив агентство, он изобрел и отработал новую рекламную стратегию, которую назвал “продажи через печать”^[258]. Ласкер утверждал, что успешная реклама – это не просто сочетание бойких песенок и картинок, призванных завлечь покупателей и заставить их приобрести товар, – нет, это скорее шедевр копирайтинга, который должен доходчиво объяснить покупателям, почему им так необходим этот товар. Реклама – всего лишь носитель информации, и чтобы народ ухватил суть послания, информацию надо подавать в максимально очищенной, элементарной форме. Каждая из успешных рекламных кампаний Ласкера – в частности, раскрутка апельсинов “Санкист”, зубной пасты “Пепсодент”, сигарет “Лаки страйк” – служила высококлассным образчиком его стратегии. Со временем разновидность этой идеи – рекламы как удобного поставщика информации, которую нужно представлять в простейшем, символическом виде, – оказала глубокое и длительное воздействие на кампанию по борьбе с раком.

Головокружительный роман Альберта и Мэри закончился свадьбой всего через 15 месяцев после первой встречи. Для Мэри это был второй брак, для Альберта – третий. К тому времени Мэри Ласкер исполнилось 40. Богатая, великодушная и предприимчивая, она начала подыскивать себе филантропическое занятие, повторяя путь, проделанный ее матерью: от бизнес-леди к общественной активистке.

Эти поиски заставили Мэри Ласкер заглянуть в свое прошлое. Три случая из детства и юности врезались ей в память. Однажды, придя в себя во время какой-то ужасной болезни – то ли чуть не сгубившей ее дизентерии, то ли воспаления легких, – она услышала, как друг семьи говорит ее матери, что выходить девочку вряд ли удастся. В другой раз она вместе с матерью поехала в Уотертаун навестить прачку, работавшую на их семью. Женщина страдала раком молочной железы и в тот момент восстанавливалась после радикальной мастэктомии: ей удалили обе груди. В темной хижине вокруг низкой кровати носились семеро ребят, и все дышало удручающей бедностью и безнадегой. Мысль о том, что грудь отрезали с целью остановить рак, поразила девочку. “Совсем-совсем отрезали?” – озадаченно спросила она у матери. Но прачка ведь выжила, а значит, как уяснила Мэри, рак – такой недуг, который может быть страшно жесток, однако не обязательно смертелен. И наконец, уже студенткой колледжа, Мэри попала в больницу с тяжелейшим гриппом. Смертоносная пандемия “испанки” в 1918-м опустошала города и села. Ласкер выжила, но в тот год грипп унес жизни 600 тысяч американцев и почти 50 миллионов человек по всему миру.

Через все эти воспоминания красной нитью проходило одно и то же: столкновение болезни – во все времена опасной и готовой напасть исподтишка – и медицины, способной лишь от случая к случаю изменять исход. Ласкер мечтала высвободить всю нереализованную мощь медицинской науки, направив ее на борьбу с болезнями. В том же 1939-м, подарившем Мэри встречу с Альбертом, в ее жизнь снова вторгся недуг: у матери, жившей в Висконсине, случился сердечный приступ, а потом и инсульт, который парализовал ее. Ласкер вступила в переписку с главой Американской медицинской ассоциации, желая узнать как можно больше о методах лечения. Ее поразили и возмутили нереализованные возможности медицины вкупе с острым дефицитом научных знаний: “Это казалось нелепым. Какие-то другие болезни поддавались лечению, <…> сульфопрепараты вот появились. Научились корректировать витаминные недостаточности – цингу или пеллагру. И я подумала, что нет ни единой веской причины, по которой вы не могли бы что-то сделать с инсультом – люди ведь не всегда от него умирают. <…> Наверняка есть какое-то важное звено, на которое можно воздействовать”.

В 1940-м после продолжительного, но малоуспешного курса реабилитации Сара Джонсон умерла в Уотертауне. Смерть матери довела до кипения копившиеся в Мэри десятилетиями гнев и возмущение. Она нашла свою миссию. “Я решила дать отпор инфарктам и раку, – сказала она позже одному репортеру, – точно так же, как иные дают отпор греху”^[259]. Мэри Ласкер решила искоренять болезни, как грех, – проповедью. Если люди не верят в важность национальной стратегии борьбы с болезнями, она обратит их в свою веру, пустив в ход все доступные ей средства.

Первым обращенным стал ее муж. Заразившись энтузиазмом Мэри, Альберт Ласкер сделался ее партнером, советчиком, стратегом и соратником. “Финансы, в общем-то, безграничны, – сказал он ей. – Я просто покажу, как их добывать”. Затея преобразовать американский ландшафт медицинских исследований, опираясь на политическое лоббирование и беспрецедентный по масштабу сбор средств, страшно воодушевила Мэри. Ласкеры были профессиональными социалистами – точно так же, как другие бывают профессиональными учеными или профессиональными спортсменами. Они мастерски умели продвигать идеи, писать письма, устраивать приемы, убеждать, находить сторонников, вести переговоры, ссылаться на чудодейственные имена и заключать сделки. Талант привлекать средства и, что еще важнее, единомышленников был у них в крови, а масштабы их социальных связей позволяли проникать глубоко в умы – и карманы – частных пожертвователей и правительства.

“Если зубная паста <…> достойна рекламной кампании стоимостью в два-три, а то и четыре миллиона в год, – рассуждала Мэри Ласкер, – то исследования болезней, калечащих людей в Америке и по всему земному шару, уж точно заслуживают сотен миллионов долларов”. Всего за несколько лет она, как подметил журнал Business Week, превратилась в “крестную фею медицинских исследований”^[260].

В одно прекрасное утро “крестная фея” с ураганной мощью влетела в мир онкологических исследований. В апреле 1943 года Мэри Ласкер посетила в Нью-Йорке офис доктора Кларенса Кука Литтла, директора Американского общества по борьбе с раком (АОБР). Ласкер хотела выяснить, что именно делает его общество для продвижения онкологических исследований и как ее фонд может в этом помочь.

Визит ее не вдохновил. Общество, профессиональная организация врачей и немногочисленных ученых, оказалось закостенелым манхэттенским светским клубом, который варился в собственном соку и уже готовился отдать богу душу. Из скудного ежегодного бюджета примерно в 250 тысяч долларов на исследования почти ничего не тратилось^[261]. Сбор средств был поручен аутсорсеру, организации под названием “Женская армия”, волонтеры которой не входили в правление АОБР. Мэри Ласкер, привыкшей к массированным рекламным атакам и пристальному вниманию прессы – к “продажам через печать”, – все это казалось убогим, бессистемным, неэффективным и дилетантским. Она жестко раскритиковала увиденное. “Доктора, – писала Ласкер, – понятия не имеют, как распоряжаться крупными суммами. Бизнесмены из них, как правило, никудышные, <…> сборище непрофессионалов”. Этим “непрофессионалам” явно не хватало системного видения проблемы рака. Мэри пожертвовала АОБР 5 тысяч долларов и обещала когда-нибудь зайти еще.

Ласкер тут же взяла дело в свои руки. Перво-наперво ей нужно было вывести рак из тени, превратить его в общественную проблему. Обойдя редакции самых популярных газет и журналов, она начала с издания, которое, на ее взгляд, глубже всех проникало в недра американской души, – журнал Reader's Digest. В октябре 1943-го Ласкер убедила своего приятеля из редакции запустить серию статей о диагностике рака. В следующие за выходом статей недели редакцию наводнили открытки, телеграммы и письма, к которым часто прилагались небольшие пожертвования, личные истории и фотографии. Солдат, скорбящий по матери, прислал немного денег с запиской: “Моя мать умерла от рака несколько лет назад. <…> Сейчас мы живем в окопах тихоокеанского театра военных действий, но все равно хотели бы оказать посильную помощь”. Школьница, у которой от рака умер дедушка, вложила в конверт долларовую купюру. В ближайшие месяцы Reader's Digest получил тысячи писем и около 300 тысяч долларов пожертвований, что превышало годовой бюджет АОБР^[262].

Окрыленная таким откликом, Ласкер принялась тщательно пересматривать работу общества, небезосновательно надеясь превратить его вялые трепыхания в организованную атаку на рак. В 1949 году друг писал ей: “Наступление на национальное невежество в вопросах здоровья можно было бы вести широкомасштабными объединенными усилиями профессионалов с общественностью, <…> одновременно ударяя «тяжелой артиллерией» в виде узкой инициативной группы”^[263]. В последнюю и предстояло переделать АОБР. Альберт Ласкер, вошедший в правление общества, позвал выдающегося рекламщика Эмерсона Фута помочь ему с оптимизацией^[264]. Не меньше Ласкера возмущенный замшелыми подходами АОБР, Фут быстро набросал план неотложных действий: он превратит агонизирующий светский клуб в высокоорганизованную лоббистскую группу. Для реализации плана нужны были не столько биологи, эпидемиологи, клиницисты и врачи, сколько типичные люди действия: бизнесмены, продюсеры, рекламщики, юристы и фармацевтические управленцы – благо, в обширной сети контактов Ласкеров было из кого выбрать. К 1945 году доля немедицинских специалистов в руководстве АОБР увеличилась радикально. “Общественная группа”^[265], как называли новых администраторов, переименовала организацию в Американское онкологическое общество (АОО).

Повестка общества тоже менялась – медленно, но верно. Под руководством Литтла АОБР тратило всю энергию на составление невыносимо подробных меморандумов о стандартах лечения рака для практикующих врачей. (Поскольку медицина тогда мало что могла предложить онкобольным, меморандумы особой пользы не приносили.) С приходом Ласкеров в повестке общества предсказуемо возобладали рекламные активности и сборы средств. За год АОО распространило 9 миллионов просветительских листовок, 50 тысяч плакатов, 1,5 миллиона наклеек на окна; установило 165 тысяч копилок, 12 тысяч рекламных планшетов в транспорте и з тысячи витринных экспонатов^[266]. “Женская армия” – “клуб любителей садоводства”, как язвительно охарактеризовал ее один из соратников Ласкеров, – постепенно сошла со сцены, а на смену ей пришла отлаженная и хорошо смазанная машина по сбору средств. Годовые суммы пожертвований вскоре взлетели до небес: 832 тысячи долларов собрали в 1944-м, почти 4,3 миллиона в 1945-м, больше 12 миллионов в 1947-м.

Приток денег и рост публичности вызывали неизбежные конфликты между прежними и новыми членами общества. Кларенс Литтл, президент АОБР, некогда приветствовавший присоединение Ласкера к группе, теперь чувствовал, что его потихоньку оттесняют. Он жаловался, что лоббисты и фандрайзеры действуют слишком “агрессивно, шумно и необдуманно”^[267], – но было уже поздно. В 1945 году после ожесточенной перепалки с “общественной группой” на ежегодном собрании общества он был вынужден уйти в отставку.

После полной смены руководства Фута и Ласкера было уже не остановить. Устав и прочие учредительные документы общества переписали с почти мстительной быстротой, чтобы закрепить состоявшийся переворот и в очередной раз подчеркнуть приоритеты общества – лоббирование и сбор средств. Джим Адамс, президент Standard Corporation (и один из заправил “общественной группы”), в телеграмме Мэри Ласкер изложил новые правила – весьма необычные для научной организации: “В комитет не должно входить более четырех профессиональных медиков и ученых. Возглавлять организацию должен представитель общественности”.