bannerbannerbanner
Андерсен

Шарль Левински
Андерсен

Полная версия

К новому мне ещё надо привыкать. Пока что я с ним плохо управляюсь. Оно пока не выполняет то, чего я от него хочу. Как будто я управляю новенькой машиной, только что с завода, а никто не показал мне назначения её кнопок и рычагов. Вероятно, новым телом надо управлять так же осторожно, как новым автомобилем.

Я надеюсь, случай предоставил мне не слишком дешёвую модель. Со слабым мотором гонку не выиграть. Я не такой человек, чтобы удовольствоваться вторыми рангами. Никаких почётных мест в гонках не существует. Есть только победитель и проигравшие.

Вот и опять я устал. Когда уже пройдёт эта перманентная сонливость? Такие продолжительные провалы внимания я не могу себе позволить в моём положении.

60

Я очнулся и слышу учащённое дыхание Хелене. Дыхание, которое устанавливается, когда нужно претерпеть нестерпимую боль. Мне очень хорошо знакомы эти звуки.

Не следует ли из этого заключить, что у неё начались схватки? Что это уже роды?

Но разве я при этом не должен что-то чувствовать? Какое-то давление, боль, не знаю. Какую-то перемену?

Но нет ничего нового, всё та же ванна приятной температуры, в которой я плаваю. Отсутствие пространственной ориентации, к которому я уже привык. Да и в эмоциях Хелене, которые я научился считывать также точно, как свои собственные, не чувствуется никакого волнения, которое можно было бы ожидать в родовом зале. Она расслаблена. Если сказать ещё точнее – довольна.

Но она при этом учащённо дышит.

Быстрое дыхание со стоном слышно, кажется, со всех сторон. Как будто разносится эхо. Как будто целый строй женщин…

Этому я не нахожу объяснения.

Потом чей-то голос – женский – что-то говорит, и учащённое дыхание со всех сторон прекращается. Слышно, как люди переговариваются и смеются.

И опять женский голос. Громче, чем остальные. «А теперь, пожалуйста, расслабьтесь, – говорит она, – и дышите спокойно. Ровно через две минуты снова начнётся».

Что это здесь происходит?

Голос Хелен: «Спасибо, что ты пришёл со мной».

И Арно: «Всё это кажется мне немного смешным».

Хелене смеётся. Это ласковый смех. Мне чудится, что она при этом гладит его по волосам. «Другим точно так же», – говорит она.

Что именно?

Тут, без сомнения, много людей. Главным образом женщины, но и мужчины тоже. Они говорят наперебой, стоит неразборчивый гул голосов, как бывает перед началом собрания в зале.

«Ещё одна минута», – восклицает громкоголосая женщина с деланной весёлостью. Тоном медсестры.

«Сегодня я рад, что я мужчина», – говорит Арно.

Хелене смеётся. У неё хорошее настроение, я это могу чувствовать. «А я всегда рада, что ты мужчина», – говорит она воркующим голосом, совсем грудным. К счастью, они тут не одни. А то бы мне сейчас пришлось выслушивать неаппетитные звуки их нежностей.

Но где же это они?

«И – начали!» – командует голос медсестры.

Хелене снова начинает учащённо дышать.

61

Это был театр. Они играли роды, как дети играют в куклы. Не знаю, с какой целью это делалось. В моё время…

Мне надо отвыкать от такого образа мысли. «Тогда», – вот как я должен думать. Или: «Семьдесят лет назад».

Тогда такие дурацкие идеи никому не приходили в голову.

Возможно, всё это – новый обычай для пар, ожидающих ребёнка. Арно потом отпускал шутливые замечания. Она поначалу сердилась на это, но потом подстроилась под его смех. Теперь оба вошли в раж. Как будто устроили кому-то каверзу.

Стук приборов по посуде. Звон стаканов. Обрывки разговоров. Ресторан. Я уже наловчился составлять из звуков картинки.

Ресторан с небольшим оркестром. Звуки доносятся до меня издалека, и я рад этому. В них есть что-то неприятно чужеродное. Завывающая мелодия неопознаваемой тональности. Я не мог бы даже сказать, что это за инструмент играет. Звучит как скрипка с единственной расстроенной струной.

«Может быть, тебе не следовало бы заказывать такое острое, – говорит он. – В твоём-то положении».

Она хихикает. Тоненьким голоском. Она что, не замечает, что похожа на маленькую глупую девочку? «Сегодня мне ничто не кажется достаточно острым», – говорит она. Теперь и он тоже хихикает. Глупые люди.

Я никогда не понимал, почему для некоторых еда может быть так важна. Почему они способны говорить о ней часами. Организм требует топлива, разумеется. Но погружаться в размышления о выборе и способе приготовления – пустая трата времени. В конечном счёте всё уйдет в тот же унитаз.

Из профессионального интереса я однажды проверил на себе, сколько можно обходиться без пищи. Несколько дней – без особых проблем. Переносить жажду намного тяжелее. Если накормить человека селёдкой, а потом приковать к батарее центрального отопления, то долго не выдержит никто. Я всегда предпочитал методы, при которых надо просто подождать, когда подействует. Можно в это же самое время заниматься кем-то другим.

Музыка становится всё назойливее. Теперь она старается ещё и подпевать, а он находит это ужасно забавным. Может, они оба пьяны?

Нет. Если бы Хелене пила, я бы это почувствовал на себе.

Но Арно, кажется, уже не вполне трезв. Он провозглашает тост: «За гнома! Через две недели мы с тобой – мама и папа!»

62

Две недели. Это обозримый срок.

У меня какое-то безрассудное чувство, что мне надо собираться. Как будто для этого мне надо упаковать чемодан. Подготовить документы.

Тогда, когда было необходимо стать Андерсеном, я готовился к этому неделями. Всё, что мне могло потребоваться, лежало наготове. Теперь я могу только ждать.

Я никогда не был терпеливым человеком.

Не будет ли это очень больно?

«Схватки». Само слово звучит угрожающе.

Учишься-учишься – и всё равно знаешь всегда недостаточно. Я никогда не интересовался процессом родов. Хотя в остальном очень близко знакомился с анатомией человека. Чтобы знать, где с минимальными затратами причинить максимум боли.

Две недели.

По каким признакам определить, что уже началось?

Когда мой отец приходил в ярость, он покусывал кончики своих усов. И я уже знал: сейчас будет бить. На войне вначале шёл заградительный огонь, а через четверть часа начиналось наступление.

Всегда есть какое-то предвестие. Только надо его угадать. Некоторые животные предчувствуют землетрясение за несколько часов до его начала.

Мне незачем сходить с ума. На земле живут миллиарды людей, и каждый из них пережил своё рождение.

Но у других есть то преимущество, что они прошли через это неосознанно. И потом им не пришлось об этом ничего вспоминать. Постепенно до меня доходит, что в отсутствии памяти есть свои плюсы. И, значит, с их стороны это совсем не злой умысел, когда они стараются ликвидировать неисправности.

«Что там с нашим гномом, – слышу я слова Хелене. – Что-то он вдруг забеспокоился».

«Причина в том, что ты ела острое», – говорит Арно. Он идиот.

«Тогда пойдём домой», – говорит она.

Жаль, что она не пила алкоголь. Немного хмельного забытья мне бы не помешало.

63

Иной раз хотелось бы проспать то или иное событие, но именно тогда – как назло – я был бодр и свеж.

То, что они тут делают, отталкивающе.

Отвратительно.

Они пришли домой, он под хмельком, а она взвинчена. И тогда…

Если бы люди знали, как смешно их слушать, когда они нежничают между собой. Есть большой смысл в том, что это не принято делать на людях. Пусть это всё и необходимо для того, чтобы люди размножались, но я бы не хотел быть невольным свидетелем этого.

Омерзительно.

Самое худшее, что за последние месяцы я уже привык все шумы превращать в картинки. Очень точно расписывать себе всё происходящее вокруг женщины.

Я не хочу представлять себе то, что сейчас происходит. Я этого не хочу. Но ведь собственной фантазии глаза не закроешь.

Они даже не ушли для этого в спальню. Я слышал ту пружину, которая скрипит всякий раз, когда кто-то садится в кресло перед радио. Это Арно, он сел и широко расставил ноги. Хелене встала перед ним на колени. На колени как рабыня. Он попросил её, и она исполнила его желание. Он расстегнул свою ширинку – или она это сделала за него, и потом…

Как противно.

И эта женщина родит меня на свет. «Какое милое дитя», – скажет и будет меня целовать. Этим ртом.

Не хочу.

Я пнул её изо всех сил, но она этого даже не почувствовала.

Он хочет что-то сказать, но не может правильно артикулировать слова. Тем не менее, она его, кажется, поняла и ответила что-то так же неразборчиво.

«С полным ртом не разговаривают», – любила повторять моя матушка.

Его дыхание учащается. Когда я впервые слышал это его хрюканье, я думал, что он её бьёт.

Лучше бы бил. Но это не побои. К сожалению.

Пока я корчился в омерзении, логическая часть моего мыслительного аппарата говорила: «Ещё скажи спасибо, что они выбрали такую позицию. Они делают это исключительно ради тебя».

И всё равно противно.

64

Оба готовятся. Сами толком не зная, к чему.

Когда в 1914 году я шестнадцатилетним записался добровольцем на войну, отец, гордясь мной, пригласил меня в трактир, куда дважды в неделю ходил выпить в привычной компании. «Теперь ты мужчина!» – сказал он, разрешил налить мне мой первый шнапс и заказал нам обоим по сигаре. Я пил и курил, и мы всем застольем пели патриотические песни.

Потом меня рвало.

На следующее утро я стоял в одном строю с другими добровольцами. Председатель совета ветеранов держал речь. Говорил, что мы юные герои, смело идущие в бой, из которого не все вернутся живыми. Со щитом или на щите.

С этого момента я и струхнул.

Что-то похожее, мне кажется, происходит с Хелене и Арно.

После распущенности того постыдного вечера её настроение целиком изменилось. Оставаясь одна, она ставит одну и ту же пластинку французскую песню, слов которой я не понимаю. И тихонько сидит – я, кстати, уже хорошо различаю положения её тела – и, как мне кажется, держит меня ладонями.

 

Недавно забегала Макс и хотела рассказать о своём последнем любовном приключении, но Хелене перебила её. Сказала, что у неё, видит Бог, сейчас другие заботы. Я впервые слышал, чтоб они ссорились.

Когда Арно здесь, он говорит с Хелене тоном заботливой тревоги, даже если он просит её просто передать ей масло. Он то и дело справляется, как она себя чувствует и как у неё дела. Она всякий раз отвечает, что всё в порядке и чтоб он не беспокоился, но она произносит это с такой непорочной мягкостью, что её словам не веришь. Не знаю, намеренно ли она это делает.

Теперь уж осталось недолго.

Мне бы тоже следовало готовиться. Только я не знаю, как.

Ожидание может быть пыткой. У нас в окопах был один – мне казалось, он был не старше нас самих, но уже женатый, и его жена ждала ребёнка. Так вот, когда мы ждали сигнала к атаке, он чесал себе тыльную сторону ладони, на одном и том же месте. Он сам этого не замечал, даже когда процарапал кожу и доскрёбся до костей. Они его тогда отдали под трибунал за членовредительство. Не знаю, чем дело кончилось, но даже если они приговорили его к смерти, ожидание исполнения приговора было для него, наверное, хуже самой смерти.

Я сам ненавижу ждать.

65

Эти двое никогда не обсуждали – или, может, я всегда спал, когда они это обсуждали. Но решение принято. Они определились с именем, какое хотят мне дать.

Меня назовут Йонасом.

Йонас.

Одна из тех историй о чуде, после которых наш Лэммле облизывал свои набожные губы. Три дня во чреве кита. Три дня темноты. Какой пустяк. Я тут нахожусь уже скоро девять месяцев.

Пророк. Тот, кто знает больше, чем другие ожидают от него. Хотя бы в этом имя подходящее.

Йонас.

Имя мне не нравится, но я к нему привыкну. К нему тоже.

Единственный Йонас, какого я знал, был хозяином пивной. Когда-то он был борцом, преимущественно ярмарочным, и всегда носил спортивные майки без рукавов, потому что могучие бицепсы разрывали ему рукава рубашек. На одном бицепсе у него была татуировка – кит, разумеется, кто же ещё? – и когда он напрягал свои мускулы, казалось, что кит шевелит хвостом. Однажды вечером он упал, наливая пиво в кружку – апоплексический удар или что-то вроде того. Рухнул как поваленное дерево.

Йонас.

На уроках у Лэммле мы всегда озорничали, но эта история почему-то застряла у меня в мозгах: он шёл в Ниневию. Где уж там эта Ниневия находилась. Он, пожалуй, и сам не знал. Понятия не имел, на какой берег его выплюнет кит.

Так что имя совсем не случайное.

И всё-таки. Это непорядок, что имя человеку назначают другие люди. И ты не можешь против этого возразить. Следовало бы выбирать себе имя самому, лет в двенадцать или шестнадцать. Может, по тому человеку, на которого хочешь походить.

Как бы я назвал себя сам? Уж точно не Йонас. Библейские имена всегда несут на себе какую-то слабину.

Андерсена зовут Дамиан. Звали Дамиан. Но то с самого начала была шутка. Человек, над которым я сам же хотел посмеяться.

Йонас.

По крайней мере, это имя плохо поддаётся уменьшительным. Я бы не перенёс называться Йонушкой, Йончиком.

Она меня родит, они запишут имя в свидетельство, и с тех пор я так и буду зваться.

Во чреве кита.

66

День начинался как обычно.

«Каку тебя дела, сокровище моё?»

«Всё в порядке».

«Тогда пока!»

Французская песня. Ещё раз и ещё раз.

Некую перемену я заметил только по ней. Уровень подъёма её чувств всегда сказывается на мне. Сообщающиеся сосуды. Удо Хергес, помнится, будучи сыном мясника, чувствовал себя обязанным к грубоватому юмору и обозначал этим выражением половой акт, о котором мы тогда мало чего знали.

Сообщающиеся сосуды.

Нечто, передавшееся и мне, ужасно испугало Хелене. Может, то были первые схватки, хотя сам я их совсем не чувствовал. Только реакцию на них. Но тем более сильно. Хотя она должна была к этому подготовиться, она среагировала на это как на гром среди ясного неба. Она не кричала, но чувствовалось это как крик.

Чуть позже мне показалось, что я и сам испытываю какое-то давление, ни в коем случае не болезненное. Но вполне могло быть и так, что это мне лишь почудилось. Всегда кажется, что чувствуешь то, что и ожидал почувствовать.

Волнение Хелене было неприятным. Как резкий шум, который нельзя выключить.

Она позвонила Арно – тем искусственно спокойным тоном, каким люди пытаются скрыть свою панику. Я знаю это из допросов. Если я правильно истолковал его ответ по её словам, он находился где-то в отъезде. Правда, у меня нет объяснения, как в таком случае он мог отвечать ей по телефону.

«Столько я не смогу ждать», – сказала она несколько раз. Голос её уже давно не был спокойным.

Потом за ней приехала Макс. Хотя она всего лишь студентка, но уже, кажется, имеет собственный автомобиль. «Я остановилась под знаком «остановка запрещена», – сказала она – но ты ведь экстренный случай».

Дополнительную суету создала сумка, которая в итоге нашлась не там, где должна была находиться. Я имею дело с людьми, которые плохо организованы.

Кажется, Макс ещё совсем неопытный водитель. Хелене несколько раз призывала её к большей осторожности. «Нам некуда торопиться, – сказала она. – Между схватками пока больше десяти минут».

Я всё ещё ничего не чувствовал. Ничего определённого.

Пока не случилось это.

67

Я девять месяцев плавал, зависал в этой жидкости приятной температуры и привык к ней больше, чем осознавал. Я даже глотал её, не чувствуя никакого определённого вкуса. Мой рассудок знал, что это состояние не будет длиться бесконечно, но мой организм не хотел в это верить.

Мой организм испугался больше, чем я сам. Если такое возможно.

Никакого предвестия этому не было. Такого, чтобы я заметил. Но вдруг в какой-то момент оказалось, что воды больше нет. Плодный пузырь вяло повис на мне. Запер меня. Как палатка, сдутая ветром.

Плодный пузырь. Какое смешное слово. Как будто яблоко или груша могут мочиться.

Хелене вскрикнула, закричала на Макс. Как будто то, что сейчас случилось, произошло по ошибке Макс.

А что случило сь?

Я не привык чувствовать мир вокруг меня так отчётливо. Всякий раз, когда Хелене меняла положение, это чувствовалось так, будто кто-то тряс парусину палатки, в которой я запутался. К этому добавилось её волнение, которое болезненно передавалось мне. Иод на открытую рану.

Я в опасности?

«Езжай скорее! – кричит Хелене. – Почему ты не едешь быстрее?»

И вот она лежит на спине, но я всё равно чувствую каждое её движение. Её несут или везут. «Арно, – скулит она. – Пусть приедет Арно».

Ей отвечает успокаивающий голос. Я не могу понять, что он говорит. Он говорит с иностранным акцентом.

«Арно», – то и дело повторяет Хелене.

Это звучит как заклинание.

Теперь она молчит. Ей сделали укол или дали какое-то лекарство. У меня это средство вызвало приятную беззаботность. Розовенькое такое лекарство.

В моей голове крутится одна и та же мысль. Одна и та же, как мелодия. «Это не начало конца, – думается мне, – это конец начала».

Интересно, как выглядит Хелене?

II

68

16 июля 2003 года. 51 сантиметр. 3248 граммов.

Я всегда посмеивался над людьми, которые в своих объявлениях о рождении сообщают как важнейшую информацию длину и вес новорождённого. Как будто они не ребёнка родили на свет, а рыбу выудили.

Теперь я делаю точно так же. Я так горд его пятьюдесятью одним сантиметром, как спортсмен гордится олимпийским рекордом, а вес 3248 граммов я бы внёс в Книгу рекордов Гиннеса.

При этом я знаю, конечно: у нас абсолютно нормальный, средний ребёнок. В одной только этой больнице за истекшие сутки родилось четверо таких. Но из всех нормальных, средних детей он – самый красивый и неповторимый.

Сразу после рождения совершенно автоматически проверяют, всё ли у малыша действительно в порядке. Так же, как при получении нового компьютера распаковываешь его и первым делом смотришь комплектность, все ли кабели и разъёмы к нему прилагаются.

Они приложили всё. Абсолютно первоклассный продукт.

Когда он впервые взглянул на свет божий, он не заплакал. Даже когда акушерка шлёпнула его по попе, он только обиженно квакнул. Как будто хотел пожаловаться на недостойное обращение.

Когда она сунула мне моего сына в руки, я не смел до него дотронуться. Ведь знаешь, что новорождённый – маленький, но знаешь это лишь теоретически. Что младенец может быть такой крошечный – и всё-таки при этом уже готовый человек, об этом я и понятия не имел. Я никогда не осознавал, как сложно устроена ушная раковина, пока не увидел её в этом миниатюрном издании.

Я не из тех людей, которые показывают свои чувства, Хелене меня уже не раз упрекала в этом, но слёзы у меня так и полились. Ей было не лучше моего, но в то же время сияние на её лице не поддавалось описанию. Лицо ещё бледное и измученное напряжением родов, но совершенно счастливое. Не удивительно, что мадонне с младенцем поклоняются.

51 сантиметр. 3248 граммов. Голубые глаза. Но это может ещё измениться, сказала акушерка. Она говорит, почти все дети при рождении имеют голубые глаза. Цвет волос тоже ещё неопределённый. Сейчас он белокурый, волосы гораздо светлее, чем у любого другого в наших семьях. Самые первые волосики выпадут, как мне объяснили, а то, что появится потом, может иметь совсем другой цвет.

Но в настоящий момент всё выглядит так, будто аист принёс его не тем родителям.

69

Йонас.

Имя пока что ему не подходит. Слишком взрослое для такого маленького создания. До такого имени ещё надо дорасти.

Наш Йонас.

Мы с Хелене решили, что никогда не будем разговаривать с ним на младенческом языке, чтобы ему потом не пришлось второй раз учить каждое слово, сперва «гав-гав», а потом «собака». Но когда видишь его кукольное личико, то понимаешь, как трудно будет придерживаться такого намерения. Я догадываюсь, что ещё множество вещей мы в итоге будем делать совсем не так, как предполагали.

Новые родители – это бета-тестеры. Всегда потом оказывается, что программы функционируют не так, как должны были.

Хелене была возмущена моим сравнением. Я, дескать, испорчен моей профессией, а наш сын вовсе никакой не компьютер. Я без возражений с ней согласился, хотя нахожу сравнение не таким уж плохим. Такой только что родившийся младенец действительно в чём-то похож на новенький компьютер, в него только что инсталлирована операционная система, а блок памяти совершенно пустой. Но Хелене слишком слаба для дискуссии. Рожать детей – физическая перегрузка. Мужчины бы вообще этого не выдержали. Если бы детей приходилось рожать нам, человечество уже давно бы вымерло.

Всё это было особенно тревожно, потому что роды у Хелене начались, естественно, в тот момент, когда я был у нашего клиента на другом конце города. Если мне придёт извещение о штрафе за превышение скорости, я пошлю в полицию копию свидетельства о рождении.

По дороге в больницу (Макс её отвозила туда) лопнул плодный пузырь, и поначалу, конечно, была объявлена тревога. Но когда они добрались до больницы, всё снова было под контролем. И люди там отнеслись к этому совершенно спокойно. Я спрашиваю себя, то ли их действительно ничем не удивишь, то ли это лишь поза, что бы успокоить будущих родителей. Когда меня вызывают к клиенту, у которого полетела система, я ведь тоже разыгрываю из себе гуру, даже если ни малейшего понятия не имею, в чём кроется ошибка.

Хелене была очень храброй. И у неё всё прошло быстрее, чем мы ожидали. Ведь часто слышишь, что первые роды могут тянуться бесконечно, но с Ионасом был совсем не тот случай. Акушерка сказала: ей показалось, будто малыш рвался на свет божий словно бы в нетерпении. Естественно, это чепуха, но Хелене ужасно горда этим и рассказывает всем своим посетителям.

70

Макс притащила Хелене целую сумку всяких безделушек. Обе сообща в них рылись и беспрерывно хихикали. Женщины умеют быть ужасно глупыми. Макс подарила мне эту записную книжку, очень милый жест, если учесть, что мы с ней друг друга недолюбливаем. «Записывай всё, что переживёшь со своим малышом, – сказала она. – Чтобы потом мог перечитать про счастливые дни, когда доживёшь до неотвратимого кризиса среднего возраста». Не понимаю, зачем ей всё время так умничать только оттого, что она изучает психологию.

Но идея с дневником хорошая. Конечно, было бы практичнее всё, что ты хочешь сохранить, просто вбивать в один файл, но кто знает, будет ли через два десятка лет такой компьютер, который сможет читать вордовские файлы. Кроме того, мне нравится представление, что когда-нибудь потом я вручу эти воспоминания в руки Йонасу. Может, в день его восемнадцатилетия. Когда он будет получать аттестат зрелости. Форвардом, забивающим голы на молодёжном чемпионате Европы U21, он, естественно, тоже будет. С тех пор, как он здесь, я живу только будущим, и оно прекрасно.

 

А картинку на обложке можно ведь и заклеить. Пара птичек, кормящих своих птенцов в гнезде – это всё-таки слишком пошло. Надеюсь, что у моего сына вкус будет получше.

Итак, дневниковая запись номер один:

Когда Хелене впервые поднесла Йонаса к груди, он скривил лицо в гримасу отвращения, как будто такой вид пропитания был совсем не по нему. Мы оба рассмеялись. Как старик, которому не по вкусу его черносливы.

(Чтобы Ты правильно понял, когда будешь читать это в Твои восемнадцать лет: разумеется, я знаю, что это недовольство мы только приписали Твоему лицу. Все груднички выглядят как старцы, забывшие свои вставные челюсти на ночном столике. Эта мысль нас просто позабавила. Я хотел сделать фото Твоей сморщенной мины, но пока доставал свой мобильник, этого выражения лица уже как не бывало).

Зато мне удался другой снимок. Моя мама, из которой наверняка получится великолепная бабушка, собственноручно связала для Йонаса ползунки. Но вязальщица из неё никудышная, такой и была всегда и загубила хорошую вещь, одна нога получилась короче другой. Кроме того, ей не хватило шерсти, пришлось докупить, а нужного цвета она уже не нашла. Но мы всё равно напялили эти ползунки на Йонаса («Но больше никогда!» – говорит Хелене, глядя мне через плечо), и на фото он получился как ряженый для карнавала. Особенно комично серьёзное лицо, которое он при этом делает.

Мама вообще не обиделась, что мы смеялись над её подарком. А на внука не могла нарадоваться.

71

Иностранные слова – опасное дело. Сегодня во второй половине дня в палату вошёл мужчина в белом халате, представившись «ординатором педиатрии». Поскольку я такого слова никогда не слышал, я сейчас же подумал о дурной болезни. Но педиатр оказался обыкновенным детским врачом.

Он обследовал Йонаса с головы до пяток, и всё оказалось в наилучшем виде. Только одна мелочь, о которой мы не должны тревожиться: кажется, Йонас не может разжать левый кулачок. Это какая-то судорога. Нам это вообще не бросилось в глаза, потому что у него обе руки сжаты в кулачки. Это у всех младенцев в первые дни так, объяснил нам врач, у них сильный хватательный рефлекс, унаследованный, вероятно, от наших предков-обезьян, у которых новорождённым приходится крепко держаться за шерсть матери. Теоретически ребёнок мог бы висеть, держась за бельевую верёвку, и не упал бы. Но кто ж будет это проверять, разве что садист.

У Йонаса, по его мнению, этот рефлекс очень сильно выражен. Самое позднее через несколько дней или недель это пройдёт само по себе.

С тех пор, как он обратил на это наше внимание, мы, естественно, всё время поглядываем на левый кулачок Йонаса. Он и впрямь выглядит так, будто он в нём что-то держит.

Когда я рассказал об этом на работе (я по такому случаю угощал, так положено), у Федерико тут же нашёлся подходящий анекдот про семью карманных воришек: их сын тоже явился на свет с зажатым кулачком, прихватив с собой обручальное кольцо акушерки. Вот такие у меня весёлые коллеги, хахаха.

Петерман дал мне без всякой моей просьбы два дня – таким тоном, в котором отчётливо звучало: «Но потом будь добр вовремя быть на месте!» Пожалуй, нельзя быть одновременно оголтелым трудоголиком и милым человеком.

Вечером я чуть не до полуночи оставался в палате Хелене. К счастью, здесь нестрого следят за временем посещения. Говорили мы не так много. Ионас лежит в переносной люльке у постели Хелене, и мы просто слушали, как он дышит. Лучшей музыки я и представить себе не могу.

Я всё ещё не привык к тому, что мы теперь уже не пара, а семья.

Завтра закончится блаженный покой. Приезжают родители Хелен. Но хотя бы на сей раз не привезут с собой своего слюнявого пса. В этом пункте я был категоричен. Этот зверь не появится вблизи моего сына. Я, в конце концов, несу свою ответственность как новоиспечённый отец.

72

Свежеиспечённые дед и бабка могли бы выказать и больше радости. Но они ведь оба – учителя и больше ничего не могут, кроме как выставлять оценки. Йонас, судя по их минам, заслуживает не больше четвёрки с минусом. Не хотел бы я оказаться на месте их учеников.

Не слишком ли он слабенький, на полном серьёзе спросила моя почтенная почти-что-тёща. Мой сын не слабенький! Может, он должен был встать и сплясать для них хип-хоп?

Я знаю, что сердиться бессмысленно. Они таковы, каковы уж есть. Но и Леонардо да Винчи бы тоже не порадовался, показав кому-нибудь свеженаписанную Мону Лизу и услышав при этом: «Ачто, нельзя было в её улыбке хоть немного приоткрыть зубы?»

От меня они, естественно, ожидали, что я для них всё организую, а когда я это сделал, они были недовольны результатом. Номер в отеле, заказанный мной, оказался для них шумноват, матрацы мягковаты, а апельсиновый сок на завтрак и вовсе не свежевыжат. С моей мамой они сверхлюбезны, но настолько свысока, что просто в глаза бросается: они-то птицы высокого полёта, с высшим образованием, а мама всю свою жизнь всего лишь скромная служащая. К счастью, приехали они ненадолго, их бедный пёс в приюте для животных несчастлив и скучает. Они говорят об этом с такой укоризной, как будто я живодёр по профессии.

Насчёт имени Йонас они тоже морщили нос.

Хелене уж должна бы знать своих родителей, но слишком всерьёз приняла их «слабенького» и тут же впала в беспокойство. Она вообще постоянно в тревоге, такого я за ней не знал. Например: Йонас мало кричит, ей бы радоваться, что дитя не причиняет неудобств, а она давай задумываться, всё ли у него в порядке с лёгкими, нет ли родовой травмы. Было смешно: в тот же миг, как она об этом заговорила, Йонас принялся вопить во всё горло. Как будто он просто забыл это делать, а тут вдруг вспомнил.

То, что она всё видит в чёрном цвете, определённо связано с её усталостью. Но я приписываю вину и всем тем книгам по беременности и родам, которые она прочитала. Естественно, в них описаны все случаи патологий. И ей теперь мерещится, что она замечает симптомы то одной патологии, то другой.

Детский врач – извините: педиатр – попытался её успокоить. Мол, нет никаких причин для тревоги. Наш Йонас совершенно нормальный ребёнок.

Луж самый хорошенький из всех – это однозначно.

73

Сегодня Хелене плакала часами, и я не мог её утешить. В конце концов она приняла снотворное, а завтра ей, надеюсь, станет лучше.

Мне её ужасно жаль. Она ревела, что плохая мать и что Гном это тоже чувствует. Что он никогда не будет её любить, она знает, никогда в жизни; и что между ними стоит стена, отторжение, которое ей не преодолеть. Разумеется, она только воображает себе это, но именно потому, что это лишь воображение, её и невозможно переубедить.

Госпожа д-р Штеенбек полагает, что для тревоги нет причин, настроение проистекает не от истинных проблем, а из-за гормональной перестройки. Послеродовая депрессия.

Гормоны ли, не гормоны, а Гному не на пользу, если мать срывается в такую эмоциональную яму. Когда Хелене наконец заснула, я взял его на руки и качал. Иногда он посреди сна раскрывает глаза – и тогда в его лице появляется что-то вроде разочарования, хотя это скорее всего боли в животике. Может, поэтому Хелене и пришла в голову такая безумная идея, что дитя её отторгает.

Семимудрых нашихя в тот вечер спровадил. (Хелене не любит, когда я так называю её родителей, но я считаю, что определение им очень подходит). Они отправились в концерт. Естественно, билеты им должен был организовать я. Ведь мне же больше нечего делать.

Потом мама помогала мне сделать последние приготовления в квартире. Детскую кроватку можно складывать, а для начала мы поставили её в нашей спальне. К ребёнку придётся вставать каждые пару часов, и практичнее, чтоб было недалеко. Пока что Ионас очень спокойный младенец, но было бы чудом, если бы так оставалось надолго.

Коллеги на работе (Федерико это организовал) подарили нам подвеску для детской кроватки. Если потянуть за шнур, она не только двигается, но и играет музыку. «Guten Abend, gut Nacht». Хелене хотя и говорит, что я ничего не понимаю в музыке, но эту мелодию я всё-таки узнал.

Я немного нервничаю (Ты будешь над этим смеяться, когда в восемнадцать лет прочитаешь эти строчки) в моей новой роли. Что-то вроде волнения перед выходом на сцену. Хочется всё сделать правильно, и всё время тебя от чего-нибудь предостерегают. Если верить всему, что Хелене вычитала в умных книжках от Макс, то обеспечить ребёнку пожизненную травму может поистинё всё что угодно.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23 
Рейтинг@Mail.ru