Сергей Семенович Монастырский
Чума
Над городом носилась чума. Ее никто не видел, она не витала тучами над головами, не пряталась черными клубами в подворотнях, не проливалась вместе с дождем, но все знали она здесь, она везде, и удастся ли ей проникнуть в твои легкие – дело случая. А может быть, дело везенья, и каждый, конечно, думал, что повезет именно ему. Что вот этот- идущий навстречу человек- сейчас упадет, и может быть, уже не поднимется, а уж он то, он то, прошедший мимо и дойдет до своего дома и будет сегодня ужинать, и за ужином соберется вся семья, и никто не пропадет!
А впрочем, многие и не думали ни о чем таком, город был полон веселых, беззаботных людей, спешивших по своим делам, как будто и не было в городе ничего этого, ну, вернее, где – то, конечно есть, но это там, не у них.
А там, не у них, вот буквально за стенами этого дома, задыхаются и корчатся в горячем бреду уже подхватившие эту чуму люди. А там, за стенами десятков больниц, на кислородных аппаратах, с черными масками на лице задыхаются в мучительной агонии другие. И палаты ими переполнены, и коридоры, и морги в подвалах полны телами в черных запечатанных мешках и врачи в каких – то защитных космических скафандрах беспомощно бегают по коридорам больниц и тоже падают, и тоже умирают…
***
Иван Петрович почти физически чувствовал, как жизнь его уходит как песок сквозь пальцы, и отстукивают последние дни, и может быть часы…
Конечно, он, как и любой пожилой уже человек, знал, что когда-нибудь умрет, что жизнь не вечна. Да, это будет, но будет когда-нибудь, у всех будет когда-нибудь, но уж никак не ожидал, что это когда-нибудь, случится вдруг, случится, не спрашивая, не предупреждая…
Когда-то он думал, как будет умирать, и ему представлялось, что в эти важные и последние минуты или часы он будет думать о чем-то очень важном, последним для себя и это было в какой-то мере красиво…
И, к ужасу своему, сейчас он понимал, что ничего важного и достойного не приходит ему в голову, а бьется в голове одна мысль отчаянья, страшная и примитивная в своей простоте мысли.
– Когда же, когда?!
Но на лице была кислородная маска, и спросить он не мог, и другие изнемогавшие, и на немой его взгляд на иногда склонившегося над ним дежурного врача, тот только разводил руками и дежурно говорил автоматически выскакивающую из него фразу:
– Будем надеяться….
… Нет, это все было все-таки очень странно. Еще пять дней назад Иван Петрович, старейший преподаватель университета, проработавший в нем почти пятьдесят лет и любимый студентами и коллегами, вместе с друзьями, с такими же ветеранами, после лекции собирались в маленькой аудитории, чтобы еще раз отрепетировать небольшой капустник, готовясь к юбилею университета.
Юбилей университета, который они когда-то создавали с нуля, был, им казалось, нормальной точкой их жизни.
– Вот отметим юбилей, можно и умереть, – шутили они.
Умирать Ивану Петровичу пришлось раньше. Умирал страшно, не красиво, в храпящей, стонущей палате инфекционной больницы, и в одиночестве. Ни кого не пускали.
Опять же, когда Иван Петрович иногда думал, как будет умирать, ему со слезами чуть ли не с умилением рисовалось, как он скажет жене те самые слова, которые он знал, что она всегда ждет, но почему-то не говорил. Откладывал, наверное, на потом, на тот особенный какой-то миг, когда уже нельзя не сказать. И дочкам, и внучкам, и слова то уже были придуманы…
И вот сказать-то их не кому. И они никогда не узнают, что он им хотел сказать.
***
Чума носилась над городом. Но в отличие от этой больницы, где были собраны жертвы этой незримой войны, жизнь в городе катилась своим чередом. И хотя все знали, что по утрам носится чума – страшная смерть, это было как на войне: идя в атаку под свист, летящих веером, пуль каждый солдат знает, что пули могут попасть в него, но каждый свято верит, что уж именно в него и именно сегодня пуля не попадет. Может быть завтра. А может быть – никогда. Ведь возвращаются же с войны и живыми …
