Сергей Семенович Монастырский
Чума
Границу между этой и той жизнью он себе тоже определил – после сорока пяти!
Уже не молодой, но еще далеко не старый, в самом расцвете сил и желаний!
Чума решила иначе. Тридцать шесть и все! Успел, не успел – чуму не интересует, это только ошибка, что все сам решает!
… Кто время от времени попадал в палату, Николай не понимал – все одинаково были в каком-то космическом одеянии, лица закрыты защитными козырьками, очками и респираторами. Голоса из-за респираторов тоже были одинаковыми.
Однако он догадался, что сейчас над ним склонился лечащий врач и помахал перед его глазами медицинской картой, и почему-то не радостным, ровным почти равнодушным голосом сказал:
– Все хорошо, кризис вы преодолели. Анализы показали, что воспаление пошло на спад.
Господи! как же хотелось схватить этого уставшего толи от жизни, толи от наполненной горем больницы за руку, жать ее благодарно, а еще больше хотелось задать ему кучу вопросов, главный из которых – жить я буду?
А также: когда это мучение кончится, что с ним будет потом, может ли он вернуться к нормальной жизни, или станет инвалидом?
Многое еще чего хотелось спросить, но не мог – кислородный аппарат не давал. Да и врач быстро ушел.
…Через месяц Николай привычно сидел на заседании областного правительства. Как обычно – министр в первом ряду за столом, заместители во втором, просто на стульях.
Скучно журчала речь докладчика, заседавшие чертили что-то в своих бумажках…
– Господи! Что я тут делаю?! – подумал вдруг Николай, – какой ерундой все мы здесь занимаемся! А жизнь проходит и идет она не в этих кабинетах, а там – в полях, лесах в мчащихся по дорогам автомобилях.
И вспомнил он эту голую мертво светящуюся лампочку под потолком больничной палаты, ожидание смерти, свои мысли о том, что так и не успел пожить…
Вернувшись с заседания в кабинет, он написал заявление, начинавшееся со слов «Прошу освободить…» подумал, потом размашисто поставил свою подпись и вошел в кабинет министра.
… А, Николай! – радостно поприветствовал министр, – а я уж сам хотел тебя вызвать. Видишь ли, какое дело – меня забирают в Москву. На повышение, стало быть, – улыбнулся он, – вот хочу губернатору на мое место предложить твою кандидатуру … Ты как?
– Ну, что могу сказать Владимир Иванович?! – проговорил Николай – Благодарю за доверие! Постараюсь оправдать!
Листок с заявлением Николай судорожно смял в руке.
***
По стеклу ползли грязные капли дождя. Капли на самом деле были чистые, грязное было немытое с самой зимы окно и, попадая на него, дождь вбирал в себя всю эту прошлогоднюю грязь.
Открывать его и мыть Раиса Васильевна панически боялась. На улице, знала она, бушевала чума, и она, казалось, только и ждет, чтобы ворваться в комнату и заразить Раису Васильевну. И от этого уже никуда не убежишь, и смерть заставит ее лежать и ждать в этой наглухо закрытой квартире, дверь в которую открывалась только в избранных случаях, раза – два в неделю, когда сын привозил еду и забирал мусор.
Происходило это так. Сын ставил пакет с едой на лестничной площадке, звонил в дверь, Раиса Васильевна ждала пять минут, чтобы сын спустился на один пролет, глухо обвязывалась маской и зачем-то шарфом, мгновенно открывала дверь, схватывая пакеты и оставляя пакет с мусором, захлопывала дверь, он забирал мусор, и на этом выход на волю заканчивался.
Заразиться Раиса Васильевна боялась панически. Даже по телефону с сыном, невесткой и немногими оставшимися подругами она созванивалась редко, потому что казалось ей, даже через телефонную трубку через дырочки в микрофоне зараза могла проникнуть, пробегая по проводам, и все! И смерть!
Конечно, она понимала, что это перебор, что по проводам зараза не передается, но поделать с собой ничего не могла, и старательно, заклеила дырочки в микрофоне скотчем.
Восемь месяцев уже сидела она в своем заточении, и связь с миром была только через телевизор, который не приносил никакого утешения, наоборот сообщал все новые и новые цифры заболевших и умерших.
