Сергей Терентьевич Семенов
Брюханы
– Д-да, делаются дела!.. А бунтов у вас не было?
– Нет. Господ у нас мало, земли много, засеваем довольно, скот есть.
– И в вашем доме хорошо?
– И у нас порядком; только отец у меня безалаберный. Жил, жил, как следует – то, се, – под старость форсить вздумал: сбрую не сбрую, тележку не тележку… все деньги незнамо на что идут.
– Чего ж он рыскует?
– Сын – жених… У меня, говорит, вон какой сокол, – нужно за него невесту хорошую искать; перед хорошими людьми нужно и себя в грязь лицом не ударить… А хорошие люди-то это какие? Один жил в Москве, обобрал пьяного хозяйского сынка, приехал домой с деньгами, – вот и хороший человек. Другой урядником служил; в его участке лесную контору ограбили; он погнался за грабителем, пристрелил его, а деньги-то себе взял; след замел, – тоже богачом сделался. У обоих у них по дочери, – вот отец с ними и начал хороводиться.
– Что же, не подошло дело?
– Я отказался. Мне, говорю, эти невесты не нравятся, и я жениться на них не буду, – как хотите.
– Из-за этого ты и ушел?
– Из-за этого и ушел. Поживу вот, – домашнее маленько отстанет, а здешнее, може, пристанет; здесь, думаю, все полегче.
Захар замолчал и задумался. Ефим тоже молчал.
Смеркалось. На дворе было пусто и тихо. Из сторожки вышел дворник и, надевши на шею свисток и на фуражку бляху, отправился за ворота.
– Михайла, ты куда? – спросила его, глядя в окно сверху, Соломонида Яковлевна.
– Дежурить.
– Ты бы шубу надел, – ночью-то, чай, свежо.
– Ничего, стерпим, – проговорил Михайла и скрылся за калиткой.
– Как же, дежурить! – сквозь зубы проговорил Ефим, – обирай сайки с квасом. Небось, в ночевку куда-нибудь.
И, поднявшись, он добавил:
– Нет, брат, пожалуй, и в Москве тебе не задастся. Если вот, как Михайла, поведешь себя, ну, еще туда-сюда, и то ни себе, ни людям…
Сказавши это, он спустился с сеновала и пошел в свою спальню. Захар, немного погодя, направился вслед за ним.
VIII
Наступил канун праздника. Красильщики раньше обычного пошабашили, и кто мылся, кто чистил себе ваксой сапоги, кто пришивал пуговицу к пиджаку, кто чинил рубашку. В клеильне тоже покончили работу, и все собрались наверх. Одни сидели, другие лежали, перебрасываясь между собой кое-какими словами. В этот вечер должна была быть получка. У всех были приготовлены книжки; только ожидали хозяина, который должен был выдать деньги. Он еще не приезжал из города.
– И ты сегодня пойдешь получать, милая душа? – спросил дядя Алексей, обращаясь к сидевшему на своих нарах Захару.
– Мне еще книжки не выдавали.
– Выдадут и книжку и деньги; наш хозяин вперед дает.
– Мне денег не нужно пока.
– Как не нужно, милая душа? а попойку-то ставить? Ты к нам в артель поступил, а у нас, брат, такое положение: кто в артель поступает, должен четвертную поставить как-никак.
Захар этого не знал и удивился. Дядя Алексей доказал ему, что это правило ненарушимое, и всякий должен ему подчиняться. Захар убедился.
– Вот ужо-тка, как все получат, ты, значит, и веди их. Я-то, братец мой, не пойду, – я в трактиры не хожу; водки не пью, а чаем-то у меня и дома хоть залейся. А другие пойдут.
В клеильню кто-то вбежал и крикнул:
– За получкой! хозяин приехал.
Курчаки и клеильщики быстро повскакали с мест и, взявши книжки, торопливо пошли из спальни. Захар не знал, сейчас ли ему идти или после. Подумавши, он решил, что пойдет после, перешел к окну, выходящему на улицу, и стал глядеть сквозь него на Тейхеровскую фабрику, кто проходил тротуаром, кто ехал по улице. Так он провел все время, пока клеильщики получали получку.
Получивши получку, фабричные приходили уже не такими, как шли туда. Все были довольны, весело побрякивали деньгами, говорили, волновались, один натягивал пиджак, другой поддевку, третий сапоги. «В трактир! в трактир!» – галдели некоторые. Захар никогда еще не видал среди них такого оживления.
Позвали и Захара в дом. Иван Федорович подал ему новенькую книжку, и Егор Федорович спросил:
– Сколько тебе?
– Рубля три… – робко сказал Захар.
Егор Федорович взял от него книжку, написал в ней: «Дано три рубля», – и подал ему деньги и книжку. Лишь только Захар вошел в спальню, как его встретил там Матвей. Он был артельным старостой. Обратившись к Захару, он проговорил:
– Ну, милый гусь, справляйся попойку ставить, – мы ждем.
Захару неприятно было и самое лицо Матвея, и тон его речи. Он нахмурился и сквозь зубы вымолвил:
– Вы возьмите с меня деньги, там и делайте, что хотите, а меня ослобоните.
– Это, брат, нельзя, – сказал Федор Рябой, – закон порядок требует; сам с нами пойди!
– Ты что же это, чуждаться вздумал нас? Это, брат, нехорошо: один семерым не указ. Они в трактир – и ты в трактир; у нас хозяин этому не препятствует, – сказал Гаврила.
– А ты постником-то не будь, – сказал Захару, ударяя его по плечу, дворник, – со всеми водись; мы тебя, брат, куда следует произведем. Жениться захочешь – женим…
Курчаки, которые хотели идти в трактир, все уже подправились. Гаврила проговорил:
– Ну, идем же, что ль?
– Идем, идем!
Красильщики уже стояли кучей на дворе, ожидая Матвея. Всех собравшихся в трактир было человек тридцать.
– Смотрите вы, чтобы завтра утром «варку» закладать, а то я вас! – крикнул на выходившую со двора толпу Иван Федорович.
– Заложим, Иван Федорович, нешто не знаем!
Из Тейхеровской фабрики тоже выходил народ. Там жили мужчины и женщины. Жаровские были серые, неуклюжие, некоторые в деревенских кафтанах, больших сапогах. Там все были чище, подбористей, одеты в пиджаки, только лица у всех были бледные, испитые. Михайла, увидав их, заломил картуз на макушку, заправил руки в карманы, остановился и крикнул:
– Луша! милая моя, что ж не здравствуешься! Ведь неделю не видались.
– Здравствуй! – крикнула с противоположного тротуара рыжая и весноватая девушка, в старом, светлом платье и кофточке внакидку.
– Как я здоров? – опять крикнул Михайла.
– Подойди поближе, – я погляжу…
– Мигом! – крикнул Михайла и вприпрыжку побежал на тот тротуар.
IX
Трактир, куда пришли фабричные, был обширный, низкий. Они прошли в самый грязный, но просторный зал и стали усаживаться за столы. Садились группами по четыре, по пять и по шесть человек. Все сначала требовали чаю, и когда чай подавали, заказывали: кто водку, кто пиво; непьющие требовали меду и клюквенного квасу. Всякий хотел как-нибудь спрыснуть получку. Захар уселся с Михайлой и Матвеем; к ним присоединились Федор Рябой и Гаврила. Они заказали пять пар чаю. Увидав, как другие заказывали разную выпивку, Матвей крикнул:
– Погодите вы, дайте попойку сперва выпить.
– Есть что, – отвечали ему. – Четвертной-то всем только губы мазать; мы уж на свои.
Матвей все-таки заказал четвертную. Захар спросил газету и только что хотел развернуть ее, как Михайла вырвал у него газету из рук и отложил в сторону.
– Вот чертовину выдумал! – с неудовольствием проговорил он, – читать тут! Зачитаешься – с ума сойдешь!
Захару было это очень неприятно, но он смолчал и, вздохнувши, стал наблюдать за тем, что происходит кругом.
Четвертная была подана и выпита. Все принимались за свое. Лица оживились еще больше, голоса возвышались, сыпались смех, шутки, делалось жарко. В зале зажгли лампы «молния». То и дело раздавался энергичный стук чайников; половые метались от стола к столу, чуть не высунув язык.
– Машину, машину заводи! – требовали фабричные.
– Нельзя: завтра праздник.
– Под праздник-то и повеселиться!
Компаньоны Захара тоже после четвертной выпили бутылку. Гаврила вынул деньги, отсчитал рубль с мелочью и сказал:
– Вот это можно прожить, а то домой послать. Пишут, чтобы присылал.
– И мне пишут, – проговорил, оскалив зубы, почесывая в затылке, Федор, – да нешто мы не знаем, как тут-то их прожить? И тут, брат, их за настоящую цену возьмут.
– Оно верно; только твое особое дело: у тебя жена здесь, детей нет, а у меня, брат, все дома…
– Там они за глазами…
Михайла поминутно выскакивал из-за стола и бегал в другую залу. Там сидели тейхеровские. Один раз он вернулся, ведя за собой ту Лушку, с которой зубоскалил при выходе с фабрики. Он усадил ее рядом и потребовал отдельно полбутылки. Гаврила с Матвеем переглянулись между собой и лукаво улыбнулись. Федор сказал:
– Вот и у нас бабой запахло…
– А то что ж, зевать, что ль? Ну, вы-то старичье, вам простительно, а вот этот-то, – кивнул Михаила на Захара, – совсем монахом сидит.
– Какое ж мы, в рожь те зарыть, старичье? – обиделся Федор. – Что ж мы из годов, что ли, выжили? Мы тоже, брат, коли захотим, себя не выдадим. Знаешь пословицу «Старый конь борозды не портит»?
– Верно, – сказал Гаврила. – Что ты очень бахвалишься, куренок!..
Михайла, глядя на них, захохотал.
– Тоже топорщатся! Луша, нет ли у тебя подруг каких, поди позови: все равно гулять, а они попотчуют.
– Не беспокойся, сами найдем; мы тоже в редьке скус понимаем, – проговорил совсем захмелевший Гаврила.
Матвей только посмеивался. Наконец он потянулся к Гавриле и что-то шепнул ему. Тот радостно заржал. Оба они встали из-за стола, положили деньги за чай и, надвинув картузы, вышли из трактира. Захар тоже поднялся и стал рассчитываться.
– Что же это я один остаюсь? – опять выругался Федор. – Нешто можно одному! Луша, милая, не подыщешь ли мне товарку?
– Найдем! – уверенно сказал Михайла. – Лушка! Поди зови Федосью, ступай!..
– Сейчас, – сказала Лушка и, поднявшись из-за стола, вышла в другую залу.
Столы больше и больше пестрели: между поддевками и пиджаками появлялись и разноцветные платья. Жара в трактире увеличивалась. За столами уж не выговаривали, а выкрикивали слова. У всех были раскрасневшиеся лица, помутившиеся глаза. То здесь, то там затягивалась песня. Юркий, сутуловатый, белобрысый буфетчик выскакивал из-за стойки и просил не петь. Он говорил ласково, вежливо и доказывал, что это не его воля, а начальство велит.
X
Когда Захар пришел домой, на дворе было темно и тихо. У хозяев вверху и внизу горели лампадки. В спальне красильщиков тоже виднелся огонь. Захар зашел туда поглядеть, что делается. Вся спальня почти была пуста, только в самом заду сидело несколько человек. На нарах был поставлен большой сундук, на сундуке стояла лампа. Вокруг него сидело пятеро красильщиков и дулись в карты в три листа. Они так были увлечены игрой, что не обратили никакого внимания на вошедшего Захара. Захар постоял, постоял, повернулся и пошел назад. Взглянув на лошадей в конюшне, он пошел в свою спальню. Там тоже было тихо и темно. Захар чиркнул спичку и заметил в углу фигуру спавшего человека, но когда он зажег свечку, то человек, оказалось, не спал. Он зашевелился и бодрым голосом проговорил:
– Что, не разрешил московского-то?
Захар по голосу узнал, что это был Ефим.
– Нет, – сказал Захар.
– Небось те-то назюзюкались?
– Кто как…
Ефим немного помолчал, потом проговорил:
– Вот всегда так: за копейкой гонятся, шут знает как – работают, ломают, обрывают себя во всем, а когда попадет эта копейка в руки, сейчас ее ребром.
– Погулять хочется, – чтобы сказать что-нибудь, молвил Захар.
– Да какой от этого гулянья толк! Налопаются, ходят, как мухи отравленные, начнут козла драть, с похмелья мучаются… за свои же деньги да так себя терзать?.. Дурачье безголовое!..
