Сергей Фёдорович Ольденбург
Введение в историю индийского искусства
Лекция V
Мы приближаемся теперь к периоду столь блестящего развития индийской культуры, что одно время его пытались обозначить как период «Возрождения». Понятие это, однако, неверное, так как «Возрождение» требует предварительной наличности упадка, между тем как, теперь уже по крайней мере, для исследователя Индии ясно, никакого упадка не было, а было непрерывное, если и замедляемое иногда внешними событиями, внутреннее развитие, которое и привело постепенно к замечательным результатам, делающим для нас культуру Индии того времени одной из самых замечательных культур, какие знало человечество, оказавшей теперь большое влияние как на старого своего учителя Персию, так и на другую великую культуру, владевшую Дальним Востоком, – китайскую.
Мы имеем, к счастью, чрезвычайно ценный и надежный источник, благодаря которому мы можем проследить в значительной мере постепенный ход этого развития культуры даже, в общем, за весьма темный период индийской истории первых веков нашей эры: индийцы, как и греки, как и китайцы, как, впрочем, и вообще культурные народы древности, любили высекать надписи в камне или металле, главным образом меди, и надписи эти часто носили характер литературных произведений – поэм. Если мы теперь ближе присмотримся к этим надписям и сопоставим их с некоторыми литературными преданиями, то мы сможем установить более или менее непрерывную цепь произведений санскритской, а отчасти и пракритской (рабски, впрочем, следующей за санскритской) литературы, и через эту литературу мы проследим постепенный рост и развитие идей и всей духовной культуры вообще. Вы припомните, что задолго до нашей эры индийский эпос уже сложился, а за три по крайней мере века до нашей эры уже существовала и изящная литература, о которой впоследствии отзывались как о слишком напыщенной, т. е. не умеющей соблюдать меры, столь необходимой для всякого художественного произведения. Около нашей эры комментарий на грамматику Панини дает выдержки из поэм, и уже во II в. н. э. мы находим в надписях все те элементы художественной литературы, приемам которой учит позднейшая поэтика. Первая из надписей, которую мы здесь укажем, принадлежит времени царя из той южной династии Андхра, о которой я уже говорил. Его имя Сирипулумаи было известно уже Птоломею, который называет его Сириполемиос или Сирополемайос. Надпись говорит о дарственной передаче пещеры одной монашеской общине, которой отдаются доходы с близлежащей деревни для поддержания росписи в пещере. В надписи главная поэтическая часть посвящена восхвалению царя. Я позволю себе разобрать ее немного подробнее, чтобы показать, насколько уже здесь развиты те литературные приемы, которые в руках талантливых поэтов дали столь блестящие результаты.
Прежде всего, мы видим длинные слова, которые должны составить «мощность» речи длиннотою сложных слов; так идет в течение нескольких строк, после чего во избежание монотонности идут краткие слова, и затем к концу опять переходит к более длинным словам, вводя сложение 16 слов с 45 слогами в одно. Наряду с этим мы встречаем сознательную, довольно обильную аллитерацию; чтобы не смущать вас чуждыми звуками, укажу лишь на несколько примеров: […]. От этих внешних приемов перейдем к содержанию; здесь мы сразу сталкиваемся при характеристике государя с типичным для индийского поэтического стиля приемом: индийские поэты любят сравнивать героев с горами, что и понятно, – гора своею массою импонирует, она господствует над окружающим, как герой, как царь над другими людьми; при этом выбираются особые горы, которые имеют в общем сознании свои отличительные свойства, в данном случае про царя сказано, что «сущность его подобна тому, что есть сущность гор Гималая, Меру и Мандара». Для всякого образованного индийца, а на таких рассчитывали надписи, это указание достаточно, чтобы связать его с определенными понятиями, всякий индиец думал, что Гималаи в недрах своих содержат сокровища, недаром мифология перенесла сюда местопребывание бога богатства Куберы; Меру – средоточие вселенной; Мандара – та гора, которую боги, добывая напиток бессмертия, употребили для пахтанья океана, причем из океана вышла тогда и Лакшми, богиня счастья и удачи, специально царского счастья и удачи. То, что составитель надписи ограничился словами о сущности трех гор, показывает нам, что он рассчитывал быть понятным для всех читателей надписи, иначе он не употребил бы этих выражений.
Далее надпись говорит о том, что мужеством он был равен героям, длинная вереница которых перечисляется по именам, также как дается список имен царей, с которыми он сравнялся блеском своим. Здесь автор не проявил более тонкого умения использовать знаменитые имена преданий намеками на отличительные свойства или подвиги их носителей, а ограничился простым перечнем имен. Говоря далее о воинских доблестях царя, автор надписи прибегает к приему, который мы затем постоянно встречаем у придворных поэтов: он заставляет принимать участие в битве, в которой побеждают царь, всевозможные сверхъестественные силы и божества.
Можно было бы указать еще на ряд приемов автора надписи, как опытного писателя, умеющего использовать свой поэтический язык, но и сказанного достаточно, чтобы выяснить, что мы имеем дело с произведением, возникшим в культурной среде, где изящная литература занимала уже видное место. На целом ряде примеров мы могли бы показать, что литературное и культурное развитие продолжалось непрерывно; до нас дошла еще и поэма крупнейшего индийского поэта, современника царя Канишки, который жил в I или во II в. н. э., поэма, излагающая жизнь Будды и называющая себя техническим термином «поэма» – кавия, от того же поэта дошли до нас отрывки драмы, сохраненные нам песками Средней Азии. Непрерывность развития индийской культуры, на которую мы здесь указываем, можно было предположить и у скифов [саков], т. е. тех народов, которые в рассматриваемые столетия пытались покорять Индию и покоряли отдельные ее части, были настолько культурно ниже индийцев, что, естественно, всецело подчинялись индийской культуре и даже не делали попыток бороться с нею – настолько была для них очевидна польза восприятия, а не разрушения этой культуры.
Мы приблизились теперь к тому времени, когда, подобно тому как некогда Чандра Гупта, основатель династии Маурья, захватил сильною рукою власть для объединения страны, индийский государь положил основания могущественному государству и новой династии. Произошло это в первой четверти IV в. н. э., и царь, о котором мы говорим, по странной случайности тоже носил имя Чандра Гупта, он был женат на царевне, через которую получил владение старинною столицею Магадхи, о которой мы уже говорили и о которой приводили слова Мегасфена, Паталипутра около современной Патны. Чандра Гупта в отличие от своих отца и деда, которые, видимо, были мелкими князьками, принял титул «владыки царей», употреблявшийся обыкновенно лишь самодержавными государями, и основал новую эру в 320 г., которую принято называть эрою Гупта, как и всю династию Gupta. Его преемником был его воинственный и энергичный сын Самудра Гупта. От этого государя до нас дошла замечательная надпись второй половины IV в., которая является отчасти и поэтическим произведением немалого достоинства. Я не могу отказаться от того, чтобы привести вам перевод одного стиха, в котором в поразительно сжатой форме передается рассказ о важном политическом событии – выборе царем Чандра Гуптой царевича Самудра Гупты своим наследником и преемником, предпочтительно перед всеми другими царевичами. Стих, нами приводимый, составляет часть панегирика на Самудра Гупту:
«Благородный он», – с этими словами обнял его отец
с содроганием от радости, проявившим его расположение,
взглянул на него глазами, пораженными любовью
и отягощенными слезами, и сказал ему: «Охраняй всю
землю». Радостно вздохнули при этом придворные
и с грустными лицами смотрели на царевича.
Целая картина нарисована одним стихом. Любопытно отметить, что надпись Чандра Гупты высечена на старинной колонне с надписью царя Ашоки, вырезанной на шесть почти столетий раньше. Эта колонна была впоследствии перенесена со своего первоначального места на то, которое она занимает теперь, одним из мусульманских государей.
Самудра Гупта был не только государь просвещенный, покровитель наук и искусств, но и сам был поэт и музыкант, последнее обстоятельство подтверждается его монетами, на некоторых из которых он изображен играющим на лютне. Преемником своим он выбрал из числа многих своих сыновей способного и энергичного Чандра Гупту, которого принято называть в отличие от деда Чандра Гупта II и который носил прозвище Викрамадитья – «Солнце силы».
Есть основания думать, что именно к нему относятся многообразные легенды о таинственном даре Викрамадитье, любимом герое индийской народной сказки, легенды и песни и время жизни которого все еще нельзя считать выясненным, если не отождествлять его с Чандра Гуптой II. Царь этот продолжал завоевания отца и деда; он победил шаков и укрепил свою державу; свидетельства современников говорят о благоустроенных городах, о безопасности путей сообщения – одном из главных доказательств порядка и хорошего управления. На больших дорогах были дома для остановки путников, а в городах – странноприимные больницы, о которых современник китаец Фа Сянь говорит:
– Сюда приходят бедные или беспомощные больные, страдающие от самых разных недугов. О них заботятся и врачи и навещают их; пища и лекарства доставляются им соответственно потребностям. Так заботятся о них, и, когда они выздоравливают, они могут уйти.
Это сообщение принадлежит китайскому паломнику-буддисту, одному из тех многочисленных паломников, которые теперь являются в Индию – средоточие буддийской святости и учености. С воцарением династии Гупта и с необыкновенным развитием индийской культуры в это время мы видим наряду с национальным возрождением и, может быть, именно благодаря ему усиление сношений и с Западом, и Востоком. Это период наибольшего влияния Индии в Азии: мы видим, как это влияние захватывает Китай с Кореей и через них затем Японию, Индокитай, Индонезию, Тибет, Среднюю Азию, Персию. Замкнутая в значительной мере в своей внутренней жизни Индия выходит на широкую мировую арену, и движущим началом этого культурного воздействия Индии является создание индийского духа – буддизм.
Мне представляется совершенно необходимым познакомить вас, хотя бы самым кратким образом, с этим распространением индийского влияния, хотя бы в некоторых странах и особенно в Китае, для того, чтобы вам стала наглядно ясна культурная мощь Индии, которая могла повлиять на такую, в общем, самобытную и яркую культуру, как китайская. Я все время имею в виду культуру духовную и потому примеры свои буду черпать по преимуществу из жизни отдельных людей, соединивших в себе элементы обеих культур, постараюсь говорить, где возможно, их словами, чтобы вы могли стать к ним по возможности ближе.
Когда буддизм проник в Китай, эту страну одной из величайших мировых культур, он совершил чудо, он заставил людей, уверенных в своем превосходстве над миром, признать нечто выше себя. Это не было завоевание стран и диких народов более высокой культурой, это была победа величайшего религиозного творчества […][4] в соединении с глубочайшей моралью над […] сильного и замечательного народа: мнивший себя выше всего мира, горделивый Китай смиренно склонил голову перед светом, шедшим для […] из Индии. Сложны, конечно, те условия, которые позволили буддизму иметь такой поразительный успех вне Индии, их следует, очевидно, искать и в многогранности буддизма, отвечавшего самым разнообразным запросам, но, несомненно, и в том, что он нашел себе отклик в широких кругах последователей даосизма – учения о Пути, проповеданного, по преданию, великим Лао-цзы. Несмотря на постоянное соперничество, мы видим и тесную связь буддизма и даосизма.
Буддизм овладел Китаем […] развития, которое на его родине, в Индии, было близко к его упадку. Стройная и величавая религиозно-философская система, разработанная […] удивительно по глубине […] выражению проповеди великого индийского учителя покорила и очаровала умы и сердца лучших людей того века; мы видим целые поколения выдающихся людей, всецело отдающих себя изучению, проповеди и распространению буддизма: Китай покрылся […] монастырями, появилась громадная литература, переводная с санскритского […] искусство, принесшее из Индии […] эллинистического периода и воспоминания […] Передней Азии и Ирана […] самой Индии, породило могучее движение и в Китае, влияя и на форму, а особенно на содержание. Вереницею потянулись китайские паломники к буддийским святыням Индии, являясь могущественным двигателем культурного общения разнообразнейших стран и народов; эти паломники оставили нам ряд замечательнейших описаний своих путешествий, без которых многое в истории и географии Азии навсегда осталось бы нам непонятным. В нашу задачу не входит подробное рассмотрение перемены, которую буддизм внес в культуру Азии, и потому мы остановимся на этих китайских паломниках лишь с одной точки зрения, мы постараемся выбрать из их среды несколько образов, которые покажут нам, чем был китайский буддист-монах. Мы видели буддистов сперва в житийных образах личных учеников Будды, затем в более исторических фигурах следующих поколений индийских учителей буддизма, теперь мы увидим последователей Будды в Китае – ничто так не помогает понять сущность религии, как знание ее исповедников.
Мы имеем перед собой широкий выбор очень выдающихся или, во всяком случае, примечательных китайских буддистов, число которых особенно во время великой Танской династии было весьма значительно, и биографический материал, которым мы располагаем, тоже весьма значителен. Мы остановимся подробнее на одном лице, одном из наиболее замечательных, если не наиболее замечательном учителе буддизма, имя которого, Сюан-Цзан, хорошо известно во всех странах так называемого северного буддизма и картины из путешествий которого или его портрет как паломника, несущего священные буддийские книги, вы можете встретить в кумирне каждого захолустного городка или на стенах пещерных храмов. Я имею в виду Сюан-Цзана, жившего в VII в. н. э., блестящем веке для буддизма в Китае. Для полноты мы коснемся затем и некоторых других китайских учителей, менее замечательных, но не менее характерных.
Сведения о Сюан-Цзане черпаются как из его биографии, так и из подробного описания его путешествия в Индию и обратно, одного из драгоценнейших памятников историко-географической литературы Азии.
Сюан-Цзан родился в образованной семье, и отец его много времени посвящал чтению. Мальчик, способный и умный, с детства отличался уже большою серьезностью и любовью к занятиям. Старший брат его сделался монахом и, видя раннюю зрелость Сюан-Цзана и приверженность к религии Будды, взял его к себе в монастырь, чтобы заняться с ним священными книгами. В монастыре Сюан-Цзан скоро выдвинулся своею ревностью к учению и набожностью и, несмотря на крайнюю молодость, был посвящен – ему было около 13 лет. Времена тогда, в начале VII в., в Китае были неспокойные, и вера, конечно, страдала во время этих междоусобиц – братьям пришлось переменить монастырь. Сюан-Цзан, верный своей ревности к учению Будды, умел заниматься среди всех этих волнений, работал сам и слушал всех выдающихся учителей. Но занятия эти не приносили ему удовлетворения, потому что, как говорит его жизнеописание, «когда он стал сравнивать слова учителей со священными книгами, то увидел в них крупные разногласия и не знал, кому следовать». Тогда он решился отправиться на запад – в Индию, страну Будды, чтобы у индийских ученых найти разрешение своим сомнениям, ибо целью жизни он поставил себе распространение святого закона в Китае, для этого надо было действительно знать закон. Тотчас же он, вместе с некоторыми другими монахами, подал на имя императора прошение о дозволении посетить западные страны для усовершенствования в учении Будды.
На прошение последовал отказ. Другие монахи успокоились на этом отказе, но Сюан-Цзан дал себе клятву не отступать. И вот он увидел знаменательный сон, который ободрил его: «Во сне он увидел волшебную гору Сумеру, состоит она из четырех драгоценностей и вздымается среди великого моря, величественная и блестящая. Хотел он взойти на ее вершину и не мог, потому что вокруг подножия горы ярились волны. Нигде не было ни лодки, ни плота, но Сюан-Цзан мужественно бросился в пенящиеся волны. Внезапно под ногами его из волн вырос каменный лотос, и Сюан-Цзан почувствовал, что двигается вместе с лотосом; внезапно лотос исчез – тут Сюан-Цзан очутился у подножия горы, такой высокой и крутой, что никак нельзя было взобраться на нее. И все-таки он напряг все свои силы, и в то же мгновение поднялся вихрь и вознес его на гору. И стал он тогда на вершине горы, и бросил взгляд во все стороны – вокруг него расстилалась всюду необозримая даль; как далеко хватал глаз, нигде не было препятствий его взорам. Радость неизъяснимая наполнила сердце Сюан-Цзана, и он проснулся».
В 629 г. двадцати шести лет от роду он пустился в дорогу. На каждом шагу являлись препятствия; за ним вдогонку послали людей, чтобы вернуть его. Пограничной страже был отдан приказ задержать его; проводник покинул его, на границе в него стреляли. Но ни на одну минуту решимость его не поколебалась: он шел за светом несравненного закона, которым хотел осветить свою родину на благо людей, и готов был скорее умереть в пути, чем вернуться. Страже, которая хотела задержать его, он ответил:
– Вы хотите задержать меня? Тогда лучше убейте, позволяю вам это, но знайте, Сюан-Цзан поклялся, что не сделает ни одного шага назад.
Теперь он вступил в безводную, песчаную Гоби, которую другой старинный паломник описал в немногих ярких словах: «Ни птицы не видно в воздухе, ни зверя на земле. Сколько ни вглядывайся в пустыню – не узнаешь, как перейти через нее, и единственный указатель пути по ней – то кости погибших здесь путников».
Страшные миражи – полчища демонов окружали его, но он все подвигался вперед, подкрепляя себя чтением священных книг о милосердном бодхисаттве Авалокитешваре, прибежище страждущих. Книгу эту он несколько лет перед тем получил в дар от нищего, покрытого отвратительными ранами, которого он приютил у себя в монастыре и обласкал. Вскоре положение его стало еще более трудным: мех с водою выпал из его утомленных рук, и вся вода вылилась; тут на короткое время не устояла его решимость, и он повернул лошадь назад к последней сторожевой башне; но отъехал он недалеко: громко заговорила совесть, и он опять поехал вперед, говоря себе:
– Лучше умереть, идя на запад, чем жить, вернувшись на восток.
А смерть действительно была близка: он ехал по совершенно безводной, песчаной пустыне – ночью ему казалось, будто злые Духи зажигают вокруг него бесчисленные факелы, днем ветер подымал песок, который падал с неба, точно потоки дождя. Но крепкое верою сердце Сюан-Цзана не знало страха; жажда мучила жестоко, он все двигался вперед – четыре ночи и пять дней ни одна капля воды не коснулась его иссохших уст, огонь жег его внутренности; обессиленный, он упал на песок и вознес тогда пламенную молитву милосердному Авалокитешваре:
«В путь отправляясь, Сюан-Цзан не ищет ни богатства, ни выгоды, не нужны ему хвала и слава. Единая цель его – найти высшее разумение и истинный закон, дабы распространить его среди людей. О бодхисаттва, тебе молюсь я, ибо ведаю, что милосердное сердце твое непрестанно тщится освободить все существа от горькой жизни. Внемли мне, не было страданий сильнее моих; неужели ты от них отвратишь лик свой?»
Так молился он полночи, и вдруг повеял живительный ветерок и освежил тело его, я все члены его стали мягкими и гибкими, точно их коснулась свежая вода, потухшие глаза его снова узрели, и даже немощный конь его поднялся на ноги. Сон закрыл усталые глаза, и Сюан-Цзан заснул, но во сне он увидел духа, который говорил ему:
– Зачем спать, когда надо идти вперед?
Сюан-Цзан тотчас вскочил на ноги, двинулся в путь и вскоре увидел зеленую траву и озеро чистой прозрачной воды; всадник и конь напились и легли отдыхать. Много трудностей пришлось ему еще испытать на пути, много разных стран и государств прошел он, почти всюду встречали его как желанного гостя и пробовали удерживать, но Сюан-Цзан стремился все вперед, к заветной цели своих желаний – Индии.
Наконец, он вступает в священную для него землю. Здесь все на каждом шагу напоминает ему о жизни и подвигах великого учителя, который уже более чем за тысячелетие вошел в нирвану. И мы видим, что он, вдумчивый молодой ученый, критически проверявший слова своих наставников, вместе с тем и глубоко верующий буддист, умиляющийся каждому преданию о Будде, благоговейно посещающий все святыни, тщательно отмечающий в своих записках все рассказы о чудесах, какие ему приходится слышать во время паломничества, и те чудеса, которые он сам сподобился видеть. Одна из заметок особенно ярко передает нам то восторженно верующее настроение, которое испытывал Сюан-Цзан.
«В стране Нагарахары, на юго-запад от главного города, находится монастырь, близ него горный поток свергается водопадом с крутой горы. В отвесной скале у водопада пещера, к которой ведет узкая тропинка, скользкая от капающей со скалы воды; в пещере, по преданию, верующим являлась тень Будды. Сюан-Цзана отговаривали идти в пещеру, потому что и дорога была опасная, и в окрестностях поселились разбойники: за последние годы, говорили ему, многие из ходивших в пещеру не возвращались назад, и потому ее почти перестали посещать. Но Сюан-Цзан остался при своем решении, с трудом нашел себе проводника-старика и пошел к пещере. Когда они прошли уже часть дороги, навстречу им вышли пять разбойников с мечами. Сюан-Цзан указал на свое монашеское одеяние и сказал, что идет увидеть тень Будды.
– Учитель, – спросили разбойники, – разве вы не слыхали про разбойников этих мест?
– Разбойники – люди, – ответил Сюан-Цзан. – Я иду поклониться тени Будды и не убоюсь диких зверей на пути своем, а вас, конечно, и того менее – вы люди, и у вас есть сердце.
Тронутые его словами, разбойники пошли за ним, полные веры. Когда они все подошли к пещере, Сюан-Цзан заглянул в нее – там было темно и мрачно. Проводник сказал ему, что надобно войти в пещеру, дойти до восточной стены, потом отойти и смотреть на восток, так и явится тень. Сюан-Цзан поступил, как было указано, но ничего не увидел. С глубокою верою он положил тогда сто поклонов, но тени все не было видно. Горечь наполнила сердце его, и он зарыдал, упрекая себя в грехах. Затем начал читать молитвы и славословия, после каждого стиха кладя земные поклоны; он сделал их сто, когда увидел на стене небольшой свет величиною с чашу монаха, но свет скоро исчез. Полный радости и горя, Сюан-Цзан продолжал класть поклоны, и свет явился вновь, тогда восторг овладел им, и он поклялся, что не уйдет, пока не узрит тени Будды. Он положил уже двести поклонов, как вдруг вся пещера озарилась светом и на восточной стене появилась тень учителя, ослепительной белизны лик его сиял. Сюан-Цзан, восхищенный, взирал на несравненный образ. Тело Будды и платье его были желтовато-красные, и, начиная с колен, все тело ярко обозначалось на стене, низ же лотосного престола учителя был как бы в тумане. По бокам Будды и сзади стояли монахи и бодхисаттвы. Сюан-Цзан велел шести человекам, которые находились у входа в пещеру, принести огня, чтобы возжечь куренья. Когда принесли огонь, тень исчезла. Сюан-Цзан тотчас велел унести его, и тень вновь явилась. Из тех шести человек пятеро видели тень, а шестой ничего не увидел. Сюан-Цзан, прежде чем уйти, сделал приношение из цветов и курений и произнес славословие Будды. Тень исчезла, и Сюан-Цзан вышел из пещеры».
Перед нами рассказ о чуде верующего буддиста. Для того, кому пришлось посещать буддийские пещеры с их поразительно иногда реалистической скульптурой и росписью, этот рассказ чрезвычайно понятен – мне приходилось самому часто думать, что в пещере стоит буддийский монах, и, только вглядевшись, убеждаться, что передо мною статуя. При этих условиях так понятно впечатление о чуде, особенно у верующего.
