Сергей Фёдорович Ольденбург
Введение в историю индийского искусства
Лекция IX
Прошлый раз мы остановились на том исключительном значении, какое деревня имела и имеет в Индии; раньше, чем перейти к городу, я позволю себе привести некоторые цифры, которые наглядно выяснят громадное преобладание в Индии деревни над городом. Согласно переписи 1907 г., в Индии всего 28 городов с населением не менее 100000 жителей, это при 300 млн. с лишним жителей во всей стране, в то время как в Англия при примерно 40 с небольшим миллионах 39 таких городов. И общая сумма их жителей достигает примерно 1/50 всего числа жителей Индии, в то время как в Англии это же городское население дает 1/7 всего числа жителей. Это станет вполне понятным, если мы тут же приведем цифру деревень в Индии – 728 605 с населением в среднем 364 человека и укажем, что все городское население составляет в Индии не более 10 % общего числа жителей.
Цифры эти красноречиво говорят о том, что основою индийской жизни была деревня, а не город, и только европейское влияние, главным образом XIX столетия, дало сильный толчок развитию некоторых городов, но это уже явление не индийского, а мирового характера: Запад, с его высокоразвитой материальной культурой и цивилизацией, требует города, фабрики и завода. Чрезвычайная трудность исследовать историю городов и историю городского движения в Индии останавливала до сих пор исследователей, и данные наши по истории городов Индии поэтому крайне скудны и, главное, отрывочны. Тем не менее и здесь консерватизм индийской жизни, хотя и меньший, чем по отношению к деревне, помогает нам при помощи современного города разбираться в жизни средневекового и старинного города в Индии. Вы помните, может быть, что я ссылался вам на Мегасфена, посланца Селевка Никатора к царю Чандра Гупте в конце IV в. до н. э., как на источник, из которого мы черпаем драгоценные сведения об индийской государственной жизни того времени; у Мегасфена же мы находим и любопытные данные о Паталипутре, индийской столице Чандра Гупты, основанной, по-видимому, в V в. до н. э. Город был, видимо, укрепленный, окруженный высокими и крепкими палисадами, царский дворец занимал большое пространство окружавшими его садами с рощами и прудами.
Управление города было вверено особой коллегии из тридцати человек; вот что о нем говорит Мегасфен: «Управляющие городом делятся на шесть отделов, по пять в каждом. Члены первого надзирают за всем, что относится к ремеслам. Члены второго касаются призора за иностранцами, они определяют им жилища, присматривают за их жизнью при помощи лиц, которым поручается оказывать содействие иностранцам. Они сопровождают иностранца, когда он покидает страну, а в случае его смерти передают его имущество его родным. Они заботятся об иностранцах в случае болезни, а если те умирают, то они хоронят их. Третий отдел составляют те, кто расследуют рождения и смерти, и делают это не только в целях взыскания податей, но также и для того, чтобы случаи рождений и смертей среди низших и среди высших не оставались вне ведения правительства. Четвертый отдел надзирает за торговлей и продажей. Члены его имеют попечение о мерах и весах и надзирают за тем, чтобы разные произведения продавались в соответствующее время с казенным клеймом. Никому не разрешается торговать двоякого рода товаром, разве что он заплатит двойной налог. Пятый отдел заведует произведениями ремесел, которые продаются с казенными клеймами. Новое продается отдельно от старого, и за смешение того и другого налагается пеня. Шестой и последний отдел состоит из тех, кто собирает десятую долю со стоимости проданного».
С небольшими изменениями эта картина управления индийским городом до нового времени, с большим развитием цехов и гильдий, промышленно-торговых объединений, устрояющих и регулирующих промышленность и торговлю, под контролем правительственной власти. Уточняется регулирование прав и обязанностей, принимаются в расчет интересы рабочих, купцов и потребителей; так, например, в IV в. н. э. мы читаем в законнике: «Для людей, которые по сговору назначают цену в ущерб рабочим и ремесленникам, хотя они знают падение и рост цены, налагается высшая пеня. Для купцов, которые по сговору устраняют товар неверною ценою или продают его по неверной цене, назначается высшая пеня». И еще ранее того Ману вменяет в обязанность царю назначать цены для покупки и продажи товаров, сообразуясь с тем, куда идет товар, куда направляется, как долго хранился, какая вероятная прибыточность и вероятные издержки.
Все это, однако, распространяется не на один город и мало содействует росту городской жизни, в которой самодовлеющая почти деревня не чувствует потребности. И мы видим, что городские центры создаются лишь из следующих причин: необходимы, во-первых, царские резиденции, около которых, естественно, образуются и крупные административные центры; размеры таких городов увеличивает большое число храмов и частных жилищ людей, обслуживающих резиденцию, администрацию и храмы; необходимы города, укрепленные для защиты страны, затем, наконец, и города, крупные религиозные центры с сотнями храмов, священных рощ, прудов. К этим трем категориям мы и можем свести все типы индийских городов. Вы, может быть, помните описание такого города-столицы, столицы Менандра в Северо-Западной Индии во II в. до н. э., которое я прочитал вам по буддийскому источнику; если вы откроете любую книгу путешественника по Индии XIX столетия, то вы найдете в ней описание таких же точно городов с той только разницей, что к чисто индийским элементам в архитектуре и вообще жизни прибавятся индийско-мусульманские.
Конечно, у большинства городов, особенно больших городов, свои особенности, но это особенности, которые были присущи многим из них и тысячу и две тысячи лет тому назад. Только появление фабрики или завода вносит коренную ломку и в жизнь, и даже во внешний вид города, а потому сейчас трудно предсказать будущее индийского города. Однако среди городов Индии один стоит совсем особенно, это священнейший город Индии Бенарес на Ганге. Это старинный город, время основания которого нам пока неизвестно, и в окрестностях его сохранилось много памятников старины, но сам город именно вследствие своей святости подвергался разрушениям со стороны мусульманского фанатизма, нетерпимого к тому, что он считает идолопоклонством, и потому многочисленные храмы Бенареса сравнительно недавней постройки. Несмотря на это обстоятельство и на наличность в Индии очень старинных святынь, Бенарес сохраняет свое исключительное значение.
Всматриваясь ближе в городскую жизнь Индии, мы не можем, если только исключить правительственный административный аппарат, найти в ней ничего такого, что бы по существу отличало ее от деревни. Конечно, город имеет великолепные храмы и дворцы, но и деревня имеет часто храмы прекрасной архитектуры, город имеет большую промышленность и торговлю, но, как мы видели, и индийская деревня в значительной мере самодовлеющая, имеет своих ремесленников и свою торговлю, наконец, даже в смысле управления, если опять исключить государственную администрацию, город имеет те же «пятерки», которые заправляют и деревней, с той только разницей, что в городе несколько административных пятерок. Мы вправе поэтому сказать, что, в сущности, индийский город – большая или очень большая деревня и по характеру своему отличается от западных городов, стремление которых в большинстве случаев было сделаться крупными промышленными или торговыми центрами, выполняя, таким образом, ту задачу крайней дифференциации жизни, которая столь характерна для западной цивилизации и которая Западом считается, по-видимому, необходимым и неизбежным элементом прогресса. Индия до последнего времени по этому пути не пошла, не считая необходимым даже для высокоразвитой культуры такую крайнюю дифференциацию. Если и есть в индийской жизни один такой элемент дифференциации – каста, то этот элемент существует в Индии издревле, и все, что было более просвещенного и глубокого в области духовной жизни, как буддизм и средневековые реформаторы, боролось с кастой.
Подводя итог тому, что мы говорили об индийских деревне и городе, мы вправе признать, что мы не можем здесь, как на Западе, провести заметной черты между культурой деревенской и городской: по существу, индийская деревня никогда не была так оторвана от культуры, как мы это видим на Западе, и потому, переходя теперь к рассмотрению третьей из сторон индийской жизни – тому, что мы определили как жизнь душевную, будем говорить об Индии вообще, как говорили о чисто духовной стороне культуры. Здесь мы, конечно, должны признать длинный период развития и в связи с этим большие перемены, в смысле осложнения и уточнения жизни в зависимости от роста всей культуры, причем, однако, наиболее блестящий период развития, как вы уже видели, не совпадает с нашим временем, которое в значительной мере время упадка, а приходится на период, отвечающий концу древнего периода и началу средних веков на Западе; мусульманство в Индии, как и во многих других местах Азии, явилось в момент упадка и быстро довершило начинавшийся процесс разложения, внеся положительный элемент почти исключительно в область административную, подвергшись зато во всем, что касалось культуры духовной, сильнейшему влиянию индийских элементов: вполне понятно, почему здесь мусульманство не могло играть той роли, которую оно сыграло в Испании и Сицилии и во время крестовых походов благодаря тому, что там оно представляло культуру более высокую, чем западная того времени. В Индии мусульмане, явившиеся завоевателями, были культурно значительно ниже индийцев, потому, естественно, и подпадали их влиянию.
Чрезвычайно важным и характерным для каждой культуры является положение женщины, и здесь мы сталкиваемся в Индии с постановкою вопроса, возникшего явно под влиянием религиозных течений, смотрящих особенно ревниво на отношение полов, и потому нам приходится видеть двойственное отношение к женщине: к женщине, как таковой, и к женщине, как человеку. Вот почему так странно для нас звучат теперь слова Ману, которые, однако, чрезвычайно близки к тому, что раньше и еще недавно думал Запад, да, к сожалению, отчасти еще и думает теперь: «Отец охраняет ее в детстве, муж в молодости, сыновья в старости; никогда женщина не должна быть самостоятельна». Правда, что рядом с этим у того же Ману стоит: «Женщины, заключенные в доме под надзором надежных слуг, не охранены; те же, которые сами себя блюдут, те истинно охранены». Другой законодатель говорит: «Где между супругами единомыслие, там соблюдены законы, любовь и выгода». И Ману говорит: «Где чтутся женщины, там радуются боги; где они не чтутся, все жертвы напрасны. Семья, где страдают женщины, гибнет; где же они не страдают, та семья благоденствует. Дом, который проклянет женщина, истинно не почтенная, гибнет вполне, как бы пораженный волшебством». Все эти ограничения не могут, однако, уничтожить факта подозрения, питаемого к женщине как к источнику соблазна. Даже Будда, столь глубокий и широкий в своих взглядах, не хотел допустить женщин в общину: когда он умирал, с ним беседовал любимый ученик его Ананда и спросил его:
– Как нам поступить, Господи, по отношению к женщинам?
– Не смотреть на них, о Ананда.
– А если взглянешь, Господи, как быть?
– Не говорить, о Ананда.
– А если, Господи, заговоришь, как быть?
– Блюсти мысль, о Ананда.
И с укоризною Будда говорил тому же Ананде, который умолил его принять женщин в общину:
– Если бы, о Ананда, женщины не получили дозволения покинуть домашнюю жизнь и стать отшельницами по закону и установлениям Будды, то святая вера просуществовала бы долго, благой закон стоял бы твердо в течение 1000 лет, но так как женщины получили теперь это дозволение, то святая вера не просуществует так долго, благой закон будет твердо стоять лишь 500 лет. Подобно тому как дом, в котором много женщин и мало мужчин, легко ограбляется разбойниками, так и вера, по закону и установлениям которой женщинам дозволяется покинуть домашнюю жизнь и стать отшельницами, не просуществует долго.
Великий Учитель ошибся; то, о чем он сожалел, стало источником великого блага для индийской женщины, ибо теперь для нее открылся путь к духовной свободе, и если мы припомним, что произошло это уже в V в. до н. э., и если мы подумаем о тогдашнем положении женщины во всем мире, то мы поймем громадное значение того шага, который был сделан по почину любимого ученика Будды – Ананды. Недаром так привлекательны эти образы буддийских «стариц», из которых многие, молодые и прекрасные, ища пути, покидали мир.
«Царевна Сумеда, уже просватанная, горячею защитою необходимости отрешения от мира убедила своего жениха и родителей отпустить ее в монашество: она обрезала свои черные, прекрасные волосы и предалась созерцанию. Пред ней предстал жених ее, царь Аникаракта, и стал умолять ее:
– Власть в царстве, сокровища, могущество, богатство приятны, и ты молода; вкуси наслаждения любви, труднодостижимо в мире счастье любви. Царство отдано тебе, наслаждайся, не печалься, раздавай дары, отец и мать твои тоскуют по тебе.
И ему ответила Сумеда, желаний не имевшая, от заблуждений отрешившаяся:
– Желаниям не радуйся, взирай на зло от заблуждений. Царем четырех материков был Мандхатар, который больше всех наслаждался, и, неудовлетворенный, он умер, и желаний своих он не исполнил. Если бы со всех сторон пошел дождь из семи родов драгоценностей, не было бы удовлетворения желаниям: неудовлетворенные умирают люди.
Нарисовав ужасную картину тех вечных, мучительных перерождений, которым должен подвергнуться всякий, кто в безумстве своем не хочет отрешиться от желаний, она продолжает:
– Горящая головня жжет того, кто ее держит, и не жжет того, кто ее бросает; подобно головне, жгут желания тех, кто от них не отрешается. Не покидай великого счастья ради малого счастья удовлетворения желаний, чтобы не жалеть тебе, как рыбе, проглотившей крючок… Когда ты нашел то, что не стареется, зачем тебе желания, которые стареются! Все существа и всегда во власти смерти и болезни.
Царевна кончает восхвалением веры, которая и есть истинное бессмертие, и убежденный Аникаракта сам просит родителей Сумеды отпустить ее, позволить ей посвятиться».
«Красавица Суба в юности уже чувствовала отвращение к миру и приняла посвящение, не захотев выйти замуж. Однажды ее увидел юноша, который, увлеченный ею, стал следовать за нею. Суба, видя, что она внушила ему преступную страсть и что юноша увлечен главным образом ее глазами, вырвала один глаз и дала его юноше. В ужасе он стал молить у ней прощения и, поборов свою страсть, ушел. Монахиня же пошла слушать проповедь Будды, и, как только она предстала перед Учителем, глаз ее стал опять видеть». Эта легенда, может быть, перешла да Запад, ибо мы встречаемся с подобной ей в христианской среде. То боевое, не найду более верного слова для выражения мысли, отношение, которое оказывалось в монашестве к женщине, находило себе часто резкое и даже грубое выражение; вот одно из этих монашеских изречений: «То же самое тело красавицы для трех существ разное: для собаки- это пища, для любовника – существо, для монаха – падаль». Но если так велико было непонимание истинной глубины женской природы, поскольку она является именно половиною человеческой природы и равноценною с мужскою, то буддийское монашество […] сделало громадный шаг вперед, признав в женщине человека с правом самостоятельного искания пути. Не забудем и того, что если монашество ставило низко женщину, то и мужчину, поскольку он мужчина, а не человек вообще, монашество с своей точки зрения тоже ставило низко.
И женщины наравне с мужчинами ищут спасения, научаются твердою рукою вынимать из глубокой раны человеческого сердца «стрелу тоски». Они, как и мужчины, глубоко проникаются тою проповедью, которая говорит: «Беспричинна, неведома здесь жизнь людей, несчастна и кратка, да и то со скорбью связана. Нет того средства, через которое рожденные не умирали бы; даже хоть старости достигнешь, все же наступит смерть, такова природа живых существ. Как утром уже боятся, что плоды упадут, когда они спелы, так, как только родятся люди, они боятся всегда смерти. Как глиняные сосуды, которые сделал горшечник, все, наконец, разбиваются, так и разбивается и жизнь людей. И малые и большие, и те, кто глупы, и те, кто мудры, – все попадают под власть смерти, все подвластны смерти… Из тех, кто уничтожен смертью, кто уходит в иной мир, – ни сын не спасается отцом, ни родственник родственниками. На глазах у родных, горько плачущих, взгляни, каждый из людей уводится как бы на заклание. Так мучится мир смертью и старостью, оттого мудрецы не печалятся, зная ход мира. Чьего пути ты не знаешь, приходящего и уходящего, и не видишь обоих концов его, напрасно о том ты сокрушаешься. Если бы, сокрушаясь и в безумстве поражая себя, можно было извлечь какую-нибудь пользу, то мудрец поступал бы так. Ведь плачем и гореванием спокойствия души не достигнешь, больше еще только становится печаль и страдает тело. Худым и бледным становится тот, кто поражает себя самого собою; не оберегает от мертвых; напрасен плач. Человек, печаль не оставляющий, еще больше страдает: кто оплакивает умершего, попадает во власть горя. Взгляни, как другие люди уходят, перерождаясь сообразно делам своим. Дрожат здесь на земле люди, попав во власть смерти. Думают одно, а происходит другое – такова разница между мыслью и исполнением. Вглядывайся в ход мира. Если бы человек жил 100 лет и более, все же бы он разлучился с родными и покинул бы здесь свою жизнь. Поэтому, послушав святых, оставь плач, думая, когда ты увидишь покойника: „Не будет он вновь моим“. Как горящий дом тушат водою, так человек стойкий, разумный, мудрый пусть быстро разгонит тоску, как ветер раскидывает хлопок. Пусть тот, кто ищет себе счастья, вырвет стрелу из души – плач и стенание и мучение самого себя. Вырвав стрелу, спокойный, человек достиг мира душевного, преодолев горести, станет он беспечален».
Вы видите, что здесь вопрос основной и глубочайший, об отношении к смерти, поставлен на почву общечеловеческую, где нет ни женщин, ни мужчин, а есть только люди. И мы видим, что буддизм здесь равняет женщину с мужчиной; вот беседа искусителя Мары со старицею Сома. Когда злой дух, искушая монахиню Сома, выставляет ей на вид всю недостаточность женского ума для постижения высших истин, она с гордостью опровергает его. Мара говорит:
– То труднодостижимое положение, которого и мудрецы добиваются, не может оно быть достигнуто женщиною, разум у которой меркою в два пальца.
Житие поясняет, что значит мерка в два пальца: когда женщины варят рис, хотя они это делают уже с восьмилетнего возраста, они всегда имеют привычку говорить: рис уже готов, хотя они этого не знают и только узнают, готов ли рис, когда вынут и потрут между пальцами; оттого и говорят, что разум у женщины меркою в два пальца. На вызов Мары Сома отвечает: «Что значит для нас, что мы женщины, когда мысль наша спокойна, когда явилось высшее познание от истинного понимания закона. Всюду уничтожено наслаждение, рассеян мрак. Знай же, злой, уничтожен ты, губитель».
Не напрасно Будда придавал громадное значение принятию женщин в общину, силою своего, великого проникновения ума он понимал, что создает этим нечто до того в Индии, да, в сущности, и в мире, небывалое – признание за женщиною права наравне с мужчиною идти к вечному спасению, идти самостоятельно, собственным умом и сердцем искать истину. И потому даже не важно с этой основной, общей точки зрения, что женское монашество в Индии и странах буддийских продержалось сравнительно недолго на той высоте, на которую его поставили первые старицы, ибо ведь и мужское монашество испытало немало падений и отступлений, важно здесь признание права, признание в женщине человеческой личности. Потому нам понятны и сомнения учителя-монаха, и гнев его последователей-монахов на Ананду за введение женщин в общину. Здесь в этом решении буддизма иной дух, чем у Ману и законодателей, которые, несмотря на все оговорки, ими делаемые, несмотря на все признания прав женщин, необходимости их уважать и беречь, стоят на определенной точке зрения: «женщина всегда зависела от мужчины». Буддизм в Индии провозгласил по отношению к женщине первый и задолго до других право самостоятельной мысли.
Если Ману и законодательство, да и сама индийская жизнь дали, как мы видели, женщине, желавшей остаться в миру и семье, мало простора, то та же жизнь все же выдвинула ряд выдающихся женщин и женских типов; для нас безразлично, можем ли мы или не можем доказать историческое существование Драупади, Дамаянти, Савитри, безразлично, что Шакунтала, почти наверное, только создание поэтического творчества, для нас достаточно, что истинное художественное творчество, которое творит только из жизни, создало эти и многие другие чарующие женские образы, чтобы понять, что женщина не была забыта индийскою культурою и внесла в нее и имеет в ней свое определенное и немаловажное место. Я говорю здесь об общечеловеческой роли женщины в жизни, ибо нет, конечно, сомнения в том, что, как существо обожаемое, внушающее страсть и восхищение, женщина наравне с природою занимала первенствующее место в душевной жизни индийского народа, любовь наполняет его поэзию и царит в ней и в сложнейших и изящнейших стихах великих поэтов, и в простой песне деревенской девушки или юноши, она вдохновляет индийца и дает ему ту удивительную чуткость, которая чарует нас в этих часто столь кратких любовных стансах. Позвольте раньше, чем перейти к характеристике этой поэзии, отразившей и отражающей «душевную жизнь» Индии, третью сторону индийской жизни вообще, прочесть вам несколько стансов, которые покажут, как полно и глубоко любовь захватывает и индийского поэта, и тех, очевидно, кто в Индии его слушает или читает:
«Сегодня утром, подруга, кто-то пел песню, вспоминая, казалось мне, свою милую: открылись все раны моего сердца, пораженного стрелами бога любви».
«Он так на нее взглянул, она послала ему такой взгляд, что любовь обоих стала совершенством».
«Глядите: вдыхает в себя благоухание, трогает, целует, содрогаясь от волнения, и кладет себе на сердце цветок […][7] странник, глядя на цветок, подобный щеке его жены».
«Что вы повторяете, подруги, „не умирай“, ты увидишь его вновь, если останешься жива. Это слова деловые, путь любви иной».
В бесконечном разнообразии мы видим эти любовные картинки, где часто просто намек один, а вы видите целую картину, живых людей, бессмертных своею любовью в стихах поэта. Если мы всмотримся внимательно в душевную жизнь Индии так, как она находит себе яркое и разностороннее выражение в ее литературе, то мы увидим большую сложность и глубину, подобные тем, какие мы видели, когда речь шла о духовных исканиях индийца: он ко всему подходит с вниманием, чрезвычайно интенсивно и глубоко переживает, никогда не скользя по поверхности; его душевные переживания сложны и многообразны, и, чтобы понять их, мы должны проследить их в тех тоже сложных теоретических построениях, которые он облекает в форму шастр. Из них две имеют непосредственное отношение к исследуемому нами предмету. Это камашастра, теория науки о любви, и аланкарашастра, теория науки о поэзии.
Камашастра говорит, впрочем, не только о любви, а рисует нам требования от светского человека вообще, как бы мы точнее сказали, от культурного человека вообще. Предполагается, что он прошел учение и стал домохозяином. Жить он должен в столице или в городе, или же в деревне – мы здесь находим ценное подтверждение взгляда на деревню, как на нечто, по существу, не отличное от города. Для нас сейчас особенно важна та часть его обихода, которая касается его духовной и душевной жизни. Мы видим требования религиозные, домашний алтарь и, с другой стороны, требования участия в общественном культе, в церемониях и религиозных процессах. Особенно затем налегается на занятия литературою и искусствами, говорится о необходимости всегда иметь то, что мы называем «последнею книжкою», далее требуется в широкой мере занятие искусством, не только теоретическое, но и практическое; я прошу вас обратить на это особенное внимание, ибо здесь лежит ключ к пониманию широкого развития искусства и художественного чутья в Индии. Вы помните, что я указал, как близость к природе развила наблюдательность и художественное чутье индийского ремесленника – деревенского жителя. Теперь вы видите, что от горожанина и образованного человека вообще требуется живое отношение к искусству, как одному из необходимейших элементов культурной жизни. Считается желательным и понимание, а по возможности и практика в художественных ремеслах, и это чрезвычайно важно, ибо таким образом на каждом шагу, даже в мелочах обихода, внимание направляется на форму, которая так много значит в искусстве. Но мало того, что от самого человека требуется такое личное отношение к искусству и литературе, сознание необходимости общения на этой почве в самых разнообразных формах считается необходимым: недостаточно наслаждаться самому, необходимо среди знатоков и ценителей прекрасного обмениваться впечатлениями и пониманием художественных произведений.
