Сергей Николаевич Прокопьев
Когда на планете коронавирусня
В душе Владимира Павловича поднялась волна гнева, которая смела чувство умиротворения, обращённости к ушедшим в небеса. С этим чувством проснулся, жил всё утро…
От бессилия стукнул кулаком по рулю, повернул ключ зажигания, машина тронулась с места…
Четыре благодарности Сталина
Парад Победы сорок пятого
Эту идею подсказали Ивану Григорьевичу социальные сети. По ним прошёл призыв: шествие Бессмертного полка из-за эпидемии коронавируса отменяется, зажжём свечи памяти в честь отцов и дедов, отстоявших Родину в Великой Отечественной войне. Несколько лет Иван Григорьевич ходил Бессмертным полком с фотографией отца – Григория Калистратовича Петренко. Можно сказать, всего одна полноценная фотография отца военного времени и осталась. Но какая! На ней он с родным братом Иваном 25 июня 1945 года в Москве на фоне Спасской башни. 24 июня состоялся Парад Победы, на котором отец печатал победный шаг по брусчатке главной площади страны, а на следующий день братья прошлись по ней прогулочным шагом. Отец был в той же специально сшитой для участников парада форме, брат не так торжественно одет, в обычной гимнастёрке. Да какая разница! Оба живы, оба перемогли страшную войну. Последний раз виделись четыре года назад в родной деревне Березняки. И тот, и другой несколько лет ходили под пулями.
В конце мая был выстроен под Берлином полк, в котором служил Григорий Калистратович, командир вызвал из строя ефрейтора Петренко и объявил, что он единственный остался из всего полка, кто начинал воевать в нём в сорок втором году. Один-единственный. Так что заслужил представлять полк на Параде Победы, едет в Москву, а вся дивизия отправляется на Дальний Восток.
Встретились братья совершенно неожиданно, Григорий Калистратович приехал в столицу на подготовку к параду, часть Ивана (был он сапёром) недавно перебазировалась в Москву. Столкнулись братья у гостиницы «Москва», Иван, задрав голову, глазел на здание гостиницы, Григорий мимо шёл.
– И каку таку невидаль мы там узрели? – ехидно спросил Григорий.
Иван хотел отшить незнакомца, который лезет не в своё дело. Повернул голову и глазам не верит – брат!
Иван Григорьевич смотрел на фотографию братьев, отцу сорок лет, дяде Ване тридцать три, он с двенадцатого года, но оба для него сегодняшнего молодые. Оба давно умерли: дядя Ваня на десять лет раньше отца, а отец ровно тридцать лет назад. Восьмого мая Иван зашёл к нему в больницу. С час посидел, поговорили, Иван пообещал обязательно прийти на День Победы, в дверях, уходя, обернулся, будто какая-то сила заставила сделать это. Позже, восстанавливая в памяти последнюю встречу, поймёт, в те мгновения отец прощался с ним…
Два раза не умирать
В их Березняках была школа-четырёхлетка, с пятого класса учились дети в школе-интернате центральной усадьбы совхоза. На субботу-воскресенье Иван приезжал домой. В девятом классе ему поручили к смотру художественной самодеятельности выучить стихотворение Константина Симонова «Сын артиллериста». Мария Николаевна, учительница русского и литературы, давая стихотворение, сказала, что Симонов описал конкретный случай, на фронте было не раз, когда корректировщик вызывал огонь на себя, чтобы уничтожить, накрыть немцев ударом артиллерии. Стихотворение нравилось Ивану от первого до последнего слова. Вдохновенно чеканил ключевые строки:
– Учись, брат, барьеры брать!
Держись, мой мальчик: на свете
Два раза не умирать.
Ничто нас в жизни не может
Вышибить из седла! –
Такая уж поговорка
У майора была.
Учились они в первую смену, в субботу Иван после обеда, как обычно, сорвался домой. Доехал на автобусе до Березняков, попросил остановиться напротив их дома. Стоило подойти к калитке, радостно залаял Уран. На двери висел замок, Иван сунул руку под крыльцо, достал ключ. Толкнул дверь, прошёл холодные сени, дом встретил знакомым запахом. На плите нашёл чугунок с варёной картошкой, достал литровую банку молока, кусок хлеба, быстро поел и решил устроить репетицию. В интернате не получалось читать в полный голос с выражением. Дома, пока никого нет… Он встал в горнице перед большим, едва не до потолка, зеркалом и начал декламировать. Мария Николаевна наставляла читать без спешки (был такой изъян у Ивана), размеренно, представляя картины, описываемые в стихах. Читать с чувством, но не надо размахивать руками, не «делать громкость на всю катушку». С чувством и сдержанно.
Всякий раз с первых строк, стоило оказаться во власти ритма стихотворения, сердце у Ивана начинало ускоряться. Оно рвалось горлом, когда подходил к кульминационным строфам.
Всю ночь, шагая как маятник,
Глаз майор не смыкал,
Пока по радио утром
Донесся первый сигнал:
– Все в порядке, добрался.
Немцы левей меня,
Координаты три, десять,
Скорей давайте огня!
Орудия зарядили,
Майор рассчитал все сам,
И с ревом первые залпы
Ударили по горам.
И снова сигнал по радио:
– Немцы правей меня,
Координаты пять, десять,
Скорее ещё огня!
Кульминацией было место, где лейтенант вызывал огонь на себя, чтобы уничтожить наседавших фашистов. Иван не мог не кричать.
«Огонь!» – летели снаряды.
«Огонь!» – заряжай скорей!
По квадрату четыре, десять
Било шесть батарей.
Радио час молчало,
Потом донесся сигнал:
– Молчал: оглушило взрывом.
Бейте, как я сказал.
Я верю, свои снаряды
Не могут тронуть меня.
Немцы бегут, нажмите,
Дайте море огня!
Иван, увлёкшись чтением, не слышал, как в дом зашёл отец. Он заглянул в горницу. Ваня замолк, засмущался.
– Так это, сын, про меня стих! Я же тоже корректировку огня вёл.
– С рацией ходил?
– Раций не было у нас в дивизионе, телефон. Тащишь за собой катушку с проводом. Бывало, перебьёт, и ползёшь, ищешь, где тот обрыв. Наши жарят, снаряды не жалеют, немцы тоже стараются… Их окопы с одной стороны, наши – с другой, я на нейтралке, не знаешь, от кого в первую очередь прилетит. Бог миловал. Ранениями отделался…
Это было открытием для Ивана. Не один раз доставал из дальнего угла комода чёрную старомодную дамскую сумочку с кнопкой-замком, отец привёз матери из Германии. В деревне с сумочкой куда пойдёшь. К соседям – засмеют, в клуб родители не ходили. Да и в клуб с такими сумочками не принято было. Это городские в театр так ходят. Хранились в сумочке всевозможные документы: свидетельства о рождении детей, их школьные табели, шофёрские права отца. Среди прочего – военный билет отца, из которого следовало, что он ефрейтор и старший телефонист. Ивану хотелось большего. И звание, что уж кривить душой, так себе, не будешь перед друзьями хвастаться отцом-ефрейтором, и специальность негероическая. Другое дело – танкист или лётчик, в крайнем случае – пулемётчик. Это да! Телефонист, считал, сродни счетоводу или бухгалтеру, конторская работа. Оказывается – ничего подобного. Отец, как Лёнька, прокрадывался к врагу и, сидя у него под носом, корректировал стрельбу батарей, чтоб наши накрывали фрицев морем огня.
На фронт
В Березники находились в двадцати пяти километрах от районного городка, весть о войне долетела в первый день. Григорий Петренко работал в колхозе на полуторке, призвали на фронт вместе с машиной. Был такой призыв в начале войны – водителей отправляли на фронт с машинами, армии нужна была техника в больших количествах. Военкомат решил по-своему: успеет Петренко на передовую, пусть пока молодые воюют. Придержали его, начали использовать в своих целях – доставлял на своей полуторке парней-призывников из дальних деревень.
– Первые полгода, – говорил Ивану, – воевал я в военкомате. Думал: Бог не хочет, чтобы я брал в руки оружие, но…
Был Григорий Калистратович баптистом. Березники основали столыпинские переселенцы в начале XX века, выходцы из Екатеринославской губернии, баптисты. После революции подавляющее большинство мужчин отошли от веры. Кто-то даже в партию вступил. Женщины продолжали сходиться на собрания, молиться, петь, мужчины – за редким исключением. Отошёл от веры и отец Григория – Калистрат Степанович. К куреву не пристрастился, а выпивать выпивал. Григорий остался верен Богу.
Баптист не должен нарушать заповедь «не убий», даже если враг пришёл к тебе, не бери в руки оружие.
Григорий для себя решил: должен идти воевать, а там как Бог даст. Власть от Бога, значит, должен защищать страну и её.
Эшелон, в котором ехали мобилизованные на фронт земляки-шофера со своими машинами, был разбомблен.
В начале 1942 года отправили Григория Калистратовича в действующую армию, уже без полуторки. Отец его, Калистрат Степанович, тяжело болел. Мать Григория умерла, когда ему было три с половиной года. Через год отец второй раз женился. Григорий помнил ту свадьбу, любил повторять: «Я на свадьбе отца рядом с женихом сидел». Брат Иван и пять сестёр родились после той свадьбы. Отец с трудом поднялся с кровати, слабые ноги держали плохо, обнял сына, дал наказ:
– Григорий, служи, как положено, семью нашу не позорь, она в почёте всегда была и на Украине, и здесь.
Не сел на кровать, стоял, держась за спинку, пока сын не вышел за порог, не стукнула калитка, а потом заплакал.
Невестке на следующий день скажет то, о чём думал всю ночь:
– Не дождусь Гриши, но буду ждать. Я хоть от веры отошёл, буду молиться, чтобы вернулся домой. И ты, Варвара, молись.
В тот раз не сказал, а потом повторял неоднократно, ему бы промолчать, не терзать лишний раз сердце невестке, да жила в голове старика эта мысль, не давала покоя, крутилась на языке:
– Что ты, Варвара, с тремя детьми будешь делать, если Гришу убьют? Я ещё у тебя на шее. Мне бы помогать тебе, а я сам лежу колодой.
Евангелие и мина
Определили рядового Петренко в гаубичный полк, но не артиллеристом. Известно, гаубичные батареи располагаются не впритык к линии фронта, как противотанковые орудия, на приличном удалении от передовой, на Петренко это не распространялось, его боевой пост был на передовой. Выполнял обязанности телефониста и корректировщика. Последний, как известно, в тылу не сидит. Он – глаза артиллеристов. Один, когда вдвоём, Петренко пробирался впритык к вражеским окопам, скрытно наблюдал за позициями немцев, передавал координаты целей командиру взвода управления дивизиона, а когда начиналась стрельба, корректировал её.
Иван спрашивал отца:
– Папа, ты хоть одного немца убил?
– Знаешь, сын, я передавал координаты, а наши по ним жарили. Ох, жарили немца, не позавидуешь!
– А если бы один на один с фрицем столкнулся? У тебя автомат был?
– И с винтовкой ходил на задания, и с автоматом. Без личного оружия, какой ты боец.
– Стрелял бы на поражение, окажись вооружённый немец перед тобой? Ведь «не убий»?
– Сейчас трудно говорить, как поступил бы тогда. Одно скажу – по моим координатам жарили здорово!
Ничего не рассказывал о войне. Иван знает лишь два эпизода из трёх лет, которые отец провёл на фронте. Однажды в День Победы он пришёл поздравить отца. Из Березняков давно они переехали в районный городок. Иван жил своим домом, работал в системе культуры. На День Победы, как всегда, в центре села состоялся митинг. Красные флаги, громкая музыка, море людей: ветераны с орденами и медалями, школьники с шарами и транспарантами, взрослые в праздничной одежде. Отец на такие мероприятия никогда не ходил, и его давно забыли в районном Совете ветеранов. Ему три раза приходили из Москвы приглашения на юбилейные Парады Победы, не ездил. За год до смерти отца Иван узнал, что готовится Книга памяти с именами участников Великой Отечественной войны. В таких случаях, посчитал, лучше лишний раз напомнить о себе, как бы не забыли включить отца в списки. Иван протянул председателю Совета ветеранов удостоверение о награждении отца медалью «За победу над Германией в Великой Отечественной войне». Медаль отец получил в Москве в июне 1945 года, все участники Парада Победы шагали с новенькими медалями на груди. Парад шёл под дождём, удостоверение, хоть и лежало во внутреннем кармане, промокло, с коленкоровой обложки слезла краска, лишь кое-где осталась.
Председатель Совета со скептическим лицом покрутил удостоверение в руках.
– Странно. Не могли быть корочки красными, – уверенно произнёс.
– Почему?
– Потому – с красными давали участникам Парада Победы в июне 1945 года. Понятно. У всех остальных серые корочки.
– Так он участник Парада Победы.
– Какой он участник? – по выражению лица председателя читалось: ври-ври да не завирайся. – У нас в районе всего шесть участников Парада Победы.
В конечном итоге в Москву был сделан запрос, истина восторжествовала. Это будет много позже, а в тот День Победы Иван пришёл в дом к родителям. Поздравил отца, матери где-то не было, и вдруг Григорий Калистратович разоткровенничался. Со слезами. Нет, не водка плакала, вкуса водки он не знал вообще. Как и вкуса табака. На протяжении всей своей долгой жизни неукоснительно соблюдал эти запреты для баптистов. Похороны родных и близких, свадьбы детей – никогда. Так что совершенно трезвым в тот день не удержался от слёз.
Повинился в смертях, которые, считал, мог предотвратить и должен был сделать это.
– Не выгнал ребят из землянки, – сетовал Ивану. – Надо было вытолкать взашей.
Воевал Григорий Калистратович с Евангелием. Карманного формата, твёрдая, покрытая добротной искусственной кожей обложка. В части он не скрывал веры в Бога, приверженности баптизму. Притеснений, как на гражданке не было, никто не косился. Ни командиры, ни однополчане. Случалось, иронизировали по поводу частого чтения Евангелия, его Петренко раскрывал в каждую свободную минуту, но иронизировали чаще беззлобно. Смерть ходила рядом, на многое смотрели иначе.
В те дни на фронте выдалось затишье, вчетвером они сидели в землянке. Кроме Петренко – Витька Агеев, Саша Орехов и Генка Лаптев. В этой троице верховодил Витька. По натуре жёсткий, себе на уме. Его ухватки наводили на мысль: успел отведать лагерной жизни или колонии для малолеток. Но об этом Витька молчал.
Генка Лаптев был из смешливых. Палец покажи – и затыкай уши. Над самой плоской шуткой хохотал в полный голос. При этом раскрывал вовсю ширь и без того немаленький рот, и округлял глаза. Витька осаживал:
– Лапоть, чё ты ржёшь во всё хлебало? Гланды видать! Страшно смотреть!
– Ой, не могу, – Генка заливался ещё больше, – испужался гландов! Они без зубов у меня! Не кусаются!
– Я сам тебя цапну зубами, если ржать не перестанешь!
– Ой, цапнет! – гоготал Генка. – Я не вкусный.
– Это уж точно! Дерьма в тебе, Лапоть, от пяток до гландов, и вместо мозгов дерьмо!
Тюменец Саша Орехов мастерски играл в карты, держал в памяти всю картину игры, чем вызывал недовольство Агеева, тот считал себя асом, проигрывая, злился.
Петренко был едва не в два раза старше каждого. Парни звали его дядей Гришей. Зная нелюбовь дяди Гриши к матам, старались сдерживать язык, но в пылу игры, шлёпая картами по столу, то и дело выражали эмоции крепкими словесами. Петренко в другом углу, сидя на нарах, читал Евангелие. И вдруг на сердце пало беспокойство, оно оформилось в чёткую мысль: надо бежать из землянки.
– Ребята, – сказал парням, – что-то нехорошо мне: давайте уйдём. Бросайте свои карты, пошли!
– Дядя Гриша, – Витька тасовал замызганную колоду, – начитался ты своей церковной книжки, мерещится незнамо что. Сиди пока затишье, а то прикажет ротный укрытия рыть, наработаешься до мокрой задницы!
Лаптев по своему обыкновению загоготал, раскрыв до предела рот:
– Дядь Гриш, получишь пот во всю задницу!
– Я вам говорю, – пытался убедить молодежь, – срочно надо уходить! Пошли!
Никто не сдвинулся с места.
– Ну как хотите.
Он взял шинель с нар, вышел из землянки.
Стояла середина мая, хорошо поднялась трава. По тропинке, ведущей от землянки к сосняку, он стоял в ста метрах, бросил шинель на устланную серыми иголками землю, сел спиной к стволу, открыл Евангелие. Эти строчки знал давным-давно давно: «Истинно также говорю вам, что если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то, чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного, ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них». Не один раз толковал эту цитату из Евангелия от Матфея на собраниях общины. Но с того случая всякий раз читая это место, слышал нарастающий, пронзительный, воющий звук мины и взрыв. Короткий взрыв… Мина угодила точно в землянку, будто кто-то до миллиметра рассчитал цель…
– Мне бы вытолкнуть их, – говорил Ивану. – Вырвать колоду карт у Агеева. Они уважали меня, в отцы годился. Витька догадывался, я понимаю его сущность, но не лез на рожон. И Саша, и Генка послушались бы. Да хоть одного схватил бы за руку, вытащил… С Генкой однажды шли к полевой кухне, он говорит: «Мама у меня верующая, иконы дома есть, перекрестила, провожая на войну». Бог дал мне возможность уберечь его и всех остальных, а я только себя…
Сеня Гоч
Была ещё одна боль у Григория Калистратовича – Сеня Гоч. Это второй фронтовой случай, о котором рассказал отец Ивану в тот единственный раз, когда заговорил с сыном о войне. Случай произошёл в сорок третьем году, командир взвода управления дивизиона капитан Снежин вызвал Петренко к себе и сказал, что в его распоряжение поступает новобранец в качестве стажёра.
– Научи всему, – наказал командир. – Парень вроде толковый, но из-под мамкиной юбки! Пороху не нюхал.
– Нанюхается, – сказал Григорий Калистратович. – У нас этого запашистого одеколона хватает!
Прибыл на фронт Сеня из Серова, что на Урале, да только были они с Петренко земляками по нэньке Украине. Сеня на Урал попал перед войной. Отец работал на кораблестроительном заводе в Николаеве, за год до войны, железная балка сорвалась с крана, а он оказался внизу. Мать после похорон отправила сына на Урал к сестре. Так что, если быть до конца точным, не из-под мамкиной юбки прибыл Сеня, а из-под тёткиной.
– Буду маму освобождать, – говорил Сеня. – Николаев и моя Варваровка под немцами.
– Освободим, – обещал Петренко. – Всех освободим. Это тебе не сорок второй год.
– Дядя Гриша, знаете, какая красота у нас весной! – с восторгом рассказывал Сеня. – Я ходил в Николаев в яхт-клуб. Оттуда весной смотришь через Буг, а вся Варваровка в цвету, белым бело. Только крыши из красной черепицы торчат, а так яблони, абрикоса, груша.
Петренко в свою очередь описывал Березняки, где по главной улице на всём её протяжении справа и слева перед домами росли в четыре ряда насаждения. Первый – сирень, второй – жёлтая акация, третий – черёмуха и последний, уже перед палисадниками, – тополь. Черёмуха отцвела, сирень пошла, потом акация. А колхозный сад! Там и яблони, и груши, и вишня, и малина. И пасека.
– Тю, дядя Гриша, брэшэшь! – весело не верил Сеня. – Шо в той Сибири можэ цвести.
Как ни пытался Петренко убедить, что Сибирь большая, его Березняки на юге, рядом с Казахстаном, Сеня и верил, и не очень. В его представлении, Сибирь – это холод, снег. Север Урала ещё больше убедил в этом, лета в Серове, в его понимании, не было. Холодно, дождливо. И вдруг дядя Гриша рассказывает о яблонях, вишнях, акации.
Петренко научил стажёра работать с телефоном, картой, ориентироваться на местности, вычислять координаты целей. Сеня на самом деле был толковым парнем и ему не терпелось в дело. Григорий Калистратович оттягивал, пока капитан Снежин не приказал:
– Завтра вдвоём пойдёте. Вдарим по фрицу! Сеня пусть пороху понюхает.
Позицию Петренко оборудовал заранее. Напротив, чуть сбоку был немецкий командный пункт. На это указали разведчики, наблюдения Петренко подтвердили. Дал артиллеристам координаты.
Ещё затемно с тремя автоматчиками, у одного был ручной пулемёт, прошли по небольшой, но глубокой балке, в сторону немцев, поднялись по склону, осмотрелись, автоматчики залегли, прикрыть если что. Дальше идти вдвоём. Метров сто им предстояло проползти по открытой местности.
– Ну, с Богом! – сказал Петренко. – Ползём вон к тем кустам шиповника.
Гимнастёрки на груди и брюки сразу намокли, ночью прошёл небольшой дождь, трава была сырой. Два раза Петренко командовал Сене остановиться, смотрел в сторону линии немецких окопов, прислушивался. Вроде бы тихо. Вот и шиповник.
Место хорошо тем, что с двух сторон подступали реденьки кусты, между ними как бы проход. Его под наблюдательный пункт выбрал Петренко два дня назад. Также по темноте подполз, вырыл неглубокий, только-только скрыться окопчик. А когда рассвело, похвалил себя за выбор – видимость была отличной. Окопчик вырыл на передней линии кустов, обзор они не закрывали. Командный пункт немцев засёк по отблеску оптики, движению в той стороне.
Немецкий снайпер рассуждал точно так же, предполагая, где удобнее всего разместится русскому снайперу или корректировщику.
Сеня лежал тихо, соблюдая наказы Петренко. Чуть вздрогнул, когда услышал чужую речь, утренний ветер тянул с немецкой стороны.
– Спокойно, – прошептал Петренко, – это они между собой.
Когда рассвело, он чуть приподнял голову, приложил к глазам бинокль. Осмотрелся. Доложил по телефону обстановку капитану Снежину: ничего не изменилось со вчерашнего дня.
– Через полчаса глянь на всякий случай ещё разок! Стреляем через пятьдесят минут, – скомандовал капитан.
– Дядя Гриша, дай посмотреть? – прошептал Сеня.
– Подожди!
Через двадцать пять минут Петренко протянул ему бинокль. Пусть посмотрит, потом сам ещё раз глянет и доложит капитану.
Сеня приподнял голову, приложил бинокль, тут же раздался выстрел. Сеня уронил голову. Пуля вошла над левой бровью. Петренко заскрипел зубами, сжал до боли в ладонях кулаки. Получается, он выдал себя снайперу, когда смотрел в первый раз, оптика дала блик, снайпер понял: под боком мишень. И терпеливо ждал момента.
К Сене Петренко относился как к сыну. С Варварой они поженились в двадцать седьмом году. Первый сын умер, прожив месяц, второй, Петя, в три года переболел менингитом. Почти не разговаривал. Самую малость, и то лишь родители понимали, что говорил. В семь лет взяли Петю в районный городок в школу-интернат для глухонемых. В начале следующего учебного года Петя пропал. В пяти километрах от их деревни проходила железнодорожная ветка. Как оказалось, Петя ушёл из интерната на вокзал, забрался на тормозную площадку товарняка, почему-то решил, что все составы идут в сторону Березняков. И уехал на запад. Подали во всесоюзный розыск. В те долгие месяцы Григорий Калистратович молился как никогда. Петя пропал в сентябре, на следующий год в августе в районную милицию пришло письмо: в Куйбышеве (сейчас – Самара) задержан мальчик, похожий по описанию на Петю. Григорий Калистратович поехал. В Куйбышеве его из милиции направил в приют. Директор объяснил: «Выведут несколько мальчиков, один из них предположительно ваш сын». Мальчишки были одного возраста, одинаково одеты. Петренко побежал глазами по строю, и вдруг от него отделился Петя, худой, со счастливыми глазами:
– Папа! – бросился к отцу.
«Папа» произнёс с трудом, но произнёс.
Почти целый год ездил он на поездах, надеясь вернуться домой.
Они были чем-то схожи с Сеней. Оба белобрысые, с торчащими ушами.
До войны после Пети шесть раз рожала Варвара, четверо умерли, Люба и Миша выжили. К Пете было особое чувство, замешанное на собственной вине, не уберегли от болезни мальчишку, хотя как тут убережёшь. Петя тосковал в интернате по дому, приезжая, прижимался к отцу, а когда смотрел в глаза, казалось, знает что-то такое, чего отец не ведает, а он сказать ему не может. Не ожесточился после своих мытарств, но если вдруг раздавался резкий звук, сжимался, как собачонка. А потом смеялся над своими страхами.
Петренко лежал рядом с Сеней. Слева по диагонали от окопчика, если смотреть в сторону немцев, метрах в трёхстах, росла купа деревьев, скорее всего, снайпер там устроил лежбище. Наши позиции оттуда как на ладони. Дать бы залп.
Петренко под прикрытием кустов отполз назад. Был у него запасной вариант – воронка. Доложил капитану о случившемся. Снежин выматерился:
– Эх, не сберегли пацана. Что ж ты… Ладно, больше не высовывайся. – После первого залпа скорректируешь, может, и стрелка накроем, во всяком случае, очко у него сыграет! Подсыплем немчуре перцу, а то он заскучал.
Перцу подсыпали. Командный пункт накрыли со второго залпа. По первой и второй линии окопов прошлись. Немцы со своей стороны в долгу не остались.
С темнотой подползли к Петренко два разведчика, помогли вытащить тело Сени.
Накануне вечером, после ужина, Сеня протянул сложенный вдвое листочек:
– Дядя Гриша, это адрес тёти, если убьют, напишите ей. Она маме передаст, когда их освободят.
– Да брось ты, Сеня, тебе надо маму освобождать. Я что ли за тебя должен? Ты на меня не перекладывай свою Варваровку.
Петренко написал в Серов. После войны лет пятнадцать переписывался с матерью Сени.
Она по описанию Петренко отыскала могилу сына. В той могиле похоронили ещё разведчика, подорвался на мине, возвращаясь из-за линии фронта.
