Сергей Николаевич Прокопьев
Когда на планете коронавирусня
Сон
Стал донимать сон – Заречное в цветах. Снится и снится. Едва не каждую ночь. В Заречном протока или затока. Весной по большой воде сильно разливалась, потом вода спадала, но всё одно много воды, а посредине остров. Цветов всегда росло. Одни из первых – жарки. Большой луг и весь горит, зелёная трава и огоньки цветов. Охапками рвали. Перед Троицей соседки, Хабина да Меженина, попросят: девчонки, принесите цветов. Мы расстараемся. Протока глубокая, по-хорошему на лодке бы плыть, нет лодки – всё одно знали место, где перейти можно. Рубашонки задерём, на голове завяжем, штанишек не было, место для глаз оставишь и бредёшь по воде. Обратно с цветами. Ромашек у нас мало встречалось, а вот незабудки росли. Вроде простенькие цветы, но я их очень любила.
На луговой стороне – черёмуха. Просто сад черёмуховый, столько росло. Голова кругом от запаха, настолько густой и насыщенный, хоть ножом режь. Начнёт цвет облетать, земля белым бела под деревьями. Багульник тоже своя красота, как зацветёт. А сколько черники, голубики, брусники. Клюквы не было поблизости, по клюкву практически не ходили, бруснику бочками заготавливали. И кедрач. Мужики, парни шишковали. В тайгу только пешком, на телеге не проедешь. На месте заготавливали и обрабатывали шишки, а чистый орех на себе тащили из тайги. Миша с Сашей всегда ходили, без орехов мы не сидели, пока ребят на фронт не забрали. Орех выручал нас здорово. Что только из него не делали. Нащёлкаем, немного мучки мама добавит, накатает, запечёт, сытно и вкусно.
А грибов сколько было. Заготовители сушёные на ура принимали. А также бруснику, сушёную чернику. Собирали, сдавали – всё лишняя копеечка. Теплоходы редко около Заречного останавливались, но бывало. Пойдёшь с ягодой, продашь пассажирам…
Летом можно было жить. Во время войны я разжилась сетёшкой, не ахти какая, а выручала. Лодка на троих соседей была куплена. По очереди пользовались. Сетёшка моя не для Оби, на речке ставила, на протоке. Там соровая рыба – щука, окунь, язь. С вечера на лодку сажусь, ставлю сеть, а наутро ведро рыбы. Бегу с ней к маме, вывалю, опорожню ведро, сама с ним в лес. Тут же рядом грибов, маслят, скажем, насобираю, домой принесу, мама их сушит, а ты снова в лес – теперь за черникой. Она рано поспевала. Сначала черника, потом голубика шла. На луговой стороне росла чёрная смородина и красная, люди знали места, на лодках туда плавали. Не помню, чтобы смородину я собирала. За реку плыть надо. Малины крайне мало было. И землянка редко-редко попадалась. Событие – кустик земляники найти. Где-нибудь на бугорке вдруг увидишь красные ягодки. Радости тогда. Зовёшь подружек, кто с тобой: идите скорее – земляника! Сбегутся, ахают, охают, нюхают. По сей день аромат помню. Самая запашистая из всех ягод.
Стали мне снится окрестности Заречного. Поляны жарков, незабудки… Будто иду, как когда-то за цветами… Рву их – украсить наш барак. Букет – в нём жарки, ромашки (хотя они вместе не цвели, ромашки позже, да и мало их было), незабудки. Все цветы, что росли у нас, в тот букет собрала… И такое счастье на сердце, такая радость…
Проснусь после такого сна сама не своя. Думаю, надо ехать. Было это в 1996 году. Самый развал в стране, денег в обрез, всё равно – надо. Зовёт родной край. Мама уже умерла, одна сестра Лена в Заречном осталась. Приехала туда под вечер, ночь с Леной проговорили, утром она на работу, на пенсии была, но подрабатывала, а я пошла по любимым местам. Жуть. Свалка. Засорили окрестности села, изгадили. В помине не осталось красоты, в которой я росла. Загажено, вырублено, захламлено. За реку, жаль, не удалось съездить. Некому было свозить.
И как пошептал кто после той поездки, перестали сны с цветами сниться. Бывает, лежу ночью без сна, начинаю представлять Заречное, остров по весне, черёмуховые заросли на луговой стороне, или склоны, багульником поросшие… Но чтобы это когда приснилось – никогда больше…
Но в Заречном хочется побывать.
Да куда мне теперь? Отъездила своё – умру ещё по дороге, наделаю забот людям. Серёже говорю: а и похоронишь меня в Заречном, чтобы не таскаться. Рядом с мамой. Беда только, боюсь, могилку её не найдёшь. Сколько лет без догляда. Заросло за двадцать лет, как сестра Лена уехала, больше никто там не был.
А умирать легко, это поняла, когда ногу ломала. В один момент хорошо-хорошо сделалось, поплыла я. Но вдруг глаза открываю – медбрат передо мной. Нерусский был, татарин. Потом опять всё поплыло, исчезло. Снова глаза открываю, он передо мной. Думаю, что он стоит. А он выхаживал меня. Не дал умереть. И повезло, врач, он мне штырь титановый вставил, сказал:
– Если бы, бабушка, шейку бедра сломала, не выжила.
Видимо, и тут срок не пришёл. Снова Бог воскресил. Мама всё удивлялась:
– Как я тебя живой довезла в санях, ведь мороз был жуткий. Отец взрослый, простудился, а у тебя даже соплей не было. Зато потом два раза умирала.
А как начнёт рассказывать, как в гроб меня положила. И обязательно заплачет. Вроде в шутку начнёт, что уж горевать, столько лет миновало, но всё равно со слезами закончит.
– До того была опухшая, – рассказывала, – чуть дотронешься до тебя – орёшь от боли. Опухла, как водой налита… Потом затихла. Закричала я: «Умерла моя Манечка!» Время пришло гробик, ящичек этот, с тобой выносить. Хабина мне вызвалась в помощницы. Жду её, на кладбище идти. Присела рядом с тобой и смотрю, какая-то не такая ты. Тут-то Бог и надоумил. Головой крутнула, гляжу – из подушки перьевой пушинка торчит, выдернула, к носику поднесла… Да как зареву дурнинушкой! Хабина вбегает, перепугалась за меня, думала: помешалась с горя. Я ей: «Живая ведь Манька! Живая! Чуть девчонку не схоронила живьём». Выхватила тебя из гробика… И ну скакать по комнате…
Маме как-то говорю, уже в девушках была:
– Мам, ну и схоронила бы, кто узнал: жива, не жива?
– Нет, доченька, ты бы мне обязательно знак потом дала… Во сне ли приснилась или как… Я бы мучилась всю жизнь, родную дочь живой закопать… Как жить с этим…
Коронавирусная дурота
Марии Петровне исполнилось девяносто два, и засобиралась она в Заречное. Что ни ночь, снится родной посёлок (пусть был он «спец» долгое время), весенний, цветущий. Заросли черёмухи на луговой стороне, будто молоком облитые… И запах медовый. Даже дурманящий запах от белых гроздьев чувствовала во сне. А ещё жарки! В прохладе утра горящий оранжевым огнём луг. Кажется, вот-вот пламя лизнёт подступающий к лугу лес, тот полыхнёт задорным пламенем. Проснётся – и сама не своя, нет на душе покоя.
– Серёжа, надо ехать, – стала твердить Мария Петровна сыну. – Напоследок пройтись по посёлку, на кладбище к маме сходить.
– Ты же сама говорила, – возражал сын, – не найти могилку.
– Найду не найду, а на кладбище побывать – уже дело. Мама простит, зовёт. Бог даст, и в Леуши к папе заедем. Его могилки вообще нет, а всё одно. Никто к маме и папе никогда не придёт – я одна осталась, значит, надо ехать.
– Да куда ехать?! – заводился Сергей, – случится по дороге что. Давление подскочит, сердце заболит! Мешок таблеток каждый день пьёшь, штырь в ноге. Куда? А в твоём Заречном что? «Скорой» точно нет, и фельдшер, навряд ли есть. Там сейчас живёт двести человек всего.
– Я тебе говорю, ничего не случится. А если в Заречном помру, с мамой похоронишь. Как хорошо.
– Ты хоть понимаешь, что ты несёшь? – выходил из себя Сергей. – На стороне далёкой лежи, мама дорогая, радуйся. А мне как тут жить тогда?
– Не умру, не торопись хоронить. Вот съездим, а там видно будет.
– То «хорони», то «не хорони»! Мама, давай уже не разводи турусы на колёсах! Ночью не спится, всякую всячину напридумываешь, а потом меня достаёшь фантазиями на вольную тему.
Сергей хоть и не мог спокойно слушать мечты Марии Петровны, не мог промолчать в ответ на её прихоти, в душе считал: помечтает и угомонится. Бывало не раз. Лет десять назад на Байкал засобиралась. Просто бросай всё и вези её. Он тогда ещё работал.
Однако Сергей ошибся. Мария Петровна стояла на своём, била в одну точку: едем! И Сергей сдался. Глядя на мать, утвердился в мысли: а ведь доедет. Если разобраться, не такой длинный путь, меньше суток на поезде, дальше по воде или по дороге. Не жадничать, купить места в мягком вагоне. В кои-то веки в полном комфорте. Решили в мае отправиться в путешествие по родным местам, не так жарко. Синоптики грозились знойным летом.
– В мае как раз на цветение попадём! – воодушевлённо говорила Мария Петровна. – Надо будет лодку взять да на луговую сторону сплавать в черёмушники.
– Тебя на вёсла посадим! – подхватывал Сергей тему.
– А чё! Я ещё как гребла, бывало!
– Ага! И рыба тебе в лодку будет мешками заскакивать!
– Тебе бы только подсмеяться над матерью!
Окрылённая идеей поездки Мария Петровна даже зарядку стала делать. Само собой, без отжиманий и поднятия тяжестей. Повороты, наклоны головы, размахивание руками. Каждый день часовые прогулки по улице.
И вдруг гром среди ясного неба – коронавирус, самоизоляция, маски на нос и рот, перчатки, мыть руки по десять раз на дню, сидеть дома, никого к себе не пускать… У восьмидесятилетней подружки Марии Петровны из соседнего дома скандал с дочерью произошёл. Та хотела мать под домашний арест от коронавируса посадить, забрать ключи от входной двери. Старушка отбилась, боевая, в охране военного завода всю жизнь работала. «Помру так, помру, – заявила дочери, – я что зечка, век воли не видать, дома сидеть! Мне нужно общение!»
Мария Петровна тоже сыну заявила:
– Да что это за такое? Сиди дома и не рыпайся! Я так быстрее окочурюсь! Врач говорит: не засиживайтесь, не залёживайтесь, свежий воздух, движение – это жизнь.
– Ходи по квартире, – говорил Сергей.
– Как тигр в клетке?
Договорились, в магазин ходить не будет, прогулки вокруг дома продолжит.
– Маску обязательно одевай, – настаивал Сергей.
– Меня мама в три года хоронить хотела, в гроб уложила, а ничего, сколько лет после этого живу без всякой маски.
Не хотела слышать никакие «нельзя».
– Обещают за месяц скрутить в бараний рог этот вирус, – уверенно говорила, – сразу надо ехать, пока ещё какую-нибудь дуроту не придумают.
«Дуроту» продлили на май, при этом говоря, навряд ли маем дело окончится, а потом вторая волна будат. Мария Петровна услышала об этом и сникла. Перестала делать зарядку, ходить на улицу. Сергей пытался расшевелить её.
– Мама, давай на дачу свожу. Хорошо там. Первые числа мая, а лето. Шутка ли, на сегодня тридцать градусов обещают.
– Ничего, Серёжа, не хочу уже.
Сергей привёз с дачи первую редиску, Мария Петровна всегда радовалась, резала кружочками, посыпала крупной солью. Именно крупной, тут съела целиков парочку плодов без аппетита. И черемшу, любимую её черемшу восприняла без эмоций. Сергей попросил товарища, тот на север области ездил, привезти. Покрутила пучок в руках, вздохнула:
– Серёжа, забери себе, всего уже наелась.
– Мам, давай накрошу, толкушкой потолку, как ты всегда делала, со сметанкой.
– Не, Серёжа, забери, дома сделаешь себе…
После этого Сергей позвонил мне и пригласил на черемшу. Запомнил, что я более чем неравнодушен к таёжному чесноку. И пожаловался:
– Сдулась бабушка. Ничего не поможет, кроме Заречного. Надо везти, иначе уныние доконает. А если везти – сейчас. Снимут, нет дуроту коронавирусную к лету. Она может и не дотянуть. Как ни приду, сидит тупо на диване… Или лежит. Скажу: «Сама говорила – нельзя залёживаться». Рукой махнёт, отстань, дескать. Никогда такой апатии не было. И слабеет заметно. А как везти? Ни в вагон, ни в самолёт её не пустят, только на машине. У сына джип, может, прорвёмся. Придётся заночевать по дороге. А что делать? Боюсь, захиреет без Заречного. Сейчас сыну позвоню, а потом ей, пусть настраивается бабушка на черёмуху в цвету на луговой стороне…
