Сергей Кузнецов
Хоровод воды
26. Запотевшее стекло «тойоты»
Никита часто спрашивает себя: за что любят рыб? Наверное, за то, что они молчат. Молчат всегда. Хранят тайны. Надежней, чем Мидасов тростник. Надежней, чем та ямка – дупло? дырка в стене? – куда в финале “In the Mood for Love” шепчет Тони Люн. Рыбам можно поведать любые секреты.
Незаменимая вещь в бизнесе, я так думаю. Ну, насколько я могу судить, конечно. Я в бизнесе вообще-то не очень понимаю.
Но вот сейчас я представляю себе Никиту в полутемной комнате. Наверное, это часть его офиса. Должно же быть в его офисе место, где хранятся аквариумы с рыбками? Клиенты не забрали, или декорация не готова, или показывать образцы работ… не знаю, короче, зачем ему в офисе рыбки, но вот он стоит посреди аквариумов и разговаривает с рыбами. Буквально как святой Франциск. Но птички хотя бы щебечут, рыбы же, слава богу, немы.
Только шевелят плавниками да открывают рты. Пузырьки поднимаются вверх, и от этого слышен такой как бы шелест. Тихий-тихий. Вот и Никита говорит тихо-тихо, прислонившись лбом к аквариуму с гуппи.
Простые такие рыбки, неприхотливые, разноцветные. Очень популярные у начинающих аквариумистов.
Как же оно случилось, а? – спрашивает Никита своих рыбок.
Я же специально выбрал людное место, демократичное «Азия-кафе», на вывеске – красно-белые инь и ян, официантки в кимоно, народу – что рыб в переполненном аквариуме. С трудом свободный столик нашли, сели, попросили меню. Даша села – и молчит. Я-то думал, она сразу спрашивать начнет, куда я исчез, почему не подходил к телефону, что случилось, – а она сказала «Привет» и замолчала. Сидит, листает меню, оглядывается по сторонам. Я тоже молчу – и смотрю на нее во все глаза.
Я вот так в детстве напротив аквариума любил сидеть. Гуппи – мои первые рыбки были. Неприхотливые, разноцветные. Плавали туда-сюда стайкой, как девочки в весенних платьях. О девочках я, впрочем, тогда не думал. Мне казалось – у меня в аквариуме живой калейдоскоп. Очень мне нравилось.
Девочки в «Азия-кафе» тоже ходят стайками. В цветных весенних платьях. Все-таки первый солнечный день, на мостовой – желтые, оранжевые пятна, из окна хорошо видно. И девочки заходят по трое, по четверо, присаживаются за столики, о чем-то говорят вполголоса. Наверное, думаю я, Даша хотела бы сидеть здесь с подружками, а не с малознакомым лысеющим мужчиной, который то исчезает на месяц, то звонит и просит срочно встретиться. Потому что у него очень важный вопрос, не терпящий отлагательств.
На Даше – белая майка на бретельках и длинная цветная юбка. Она давно не брила голову: подросшие волосы топорщатся, как иглы морского ежа.
Ежей разводят в морских аквариумах. Некоторые их виды относятся к хищникам, поэтому следует избегать помещения в аквариум с анемонами и кораллами неизвестных морских ежей. Живут ежи большими группами, размножаются путем массового нереста. Икра и сперма перемешиваются в воде, а оплодотворенные икринки далеко распространяются в слоях планктона, где и превращаются в личинок.
Даша выбирает суши и кайса-сарада, японский салат из водорослей.
– Говорят, у японцев еда низкокалорийная, – говорит она, – а я как раз худею. Я каждый год зимой вес набираю, а весной – худею. Чтобы летом лучше выглядеть.
Она улыбается Никите, и он тоже заказывает кайса-сарада, хотя совершенно не собирается худеть.
Не всякие водоросли съедобны для рыб. Опытный аквариумист умеет подобрать водоросли так, чтобы они росли в гармонии со всеми обитателями аквариума.
Из какой водоросли сделан кайса-сарада, Никита определить не может.
– А у тебя как дела? – спрашивает Даша.
Она смотрит на Никиту с легким любопытством, как будто они только что познакомились или, наоборот, не виделись много лет, встретились после долгой разлуки и не могут вспомнить друг друга.
– Да нормально дела, – отвечает Никита. – Бизнес развивается, от клиентов отбою нет. Вообще, пока цены на нефть выше пятидесяти долларов, у всех все будет хорошо.
– Здорово, – отвечает Даша, – а меня как раз уволили недели три назад. Сказали, часто опаздываю.
– И что ты теперь будешь делать?
Она пожимает полными плечами:
– Не знаю. Устроюсь куда-нибудь. Или так буду жить.
– А деньги? – спрашивает Никита.
– А что деньги? – отвечает Даша. – Мир не без добрых людей. Надо всего лишь изменить свое сознание так, чтобы деньги сами нашли к тебе дорогу, – и тогда можно не работать. Я считаю, мы все достаточно прекрасны, чтобы жить не для работы, а для себя. В смысле, для своего духовного развития. Как буддийские монахи.
Среди многочисленных видов золотых рыбок существует несколько разновидностей ярко-оранжевого цвета, напоминающего цвет одежд буддийских монахов. Подобно буддизму, золотые рыбки прибыли к нам с Востока: все они – вариеты китайского серебристого карася.
У себя в офисе Никита смотрит на танец золотых рыбок в аквариуме и думает, что Даша могла бы брить голову не только в поддержку НБП.
– Я как-то целый год не работала, – продолжает Даша, – снимала квартиру вместе с Леркой. То есть снимала Лерка, а я там просто так жила, чтобы ей было не скучно одной. У Лерки родители богатые, они ей целые хоромы снимали.
– А чего съехала?
– Да мы поссорились. То есть Лерка со мной поссорилась. Из-за парня. Хотя нахрен он был мне не нужен, этот Стас… – Даша задумывается, – или Валера? Не помню даже, как звали. И трахался он фигово.
Многие виды рыб не отличаются моногамией – и это относится как к самцам, так и к самкам. Например, самки многих малавийских рыб, выметав несколько икринок перед одним самцом, дожидаются, когда он их оплодотворит, забирают в рот и продолжают нерест с другим. В свою очередь самцы постоянно оплодотворяют икру от всех самок, которые появляются у них на участке. В отличие от моногамных рыб самцы и самки полигамных видов окрашены по-разному, и эта разница становится еще больше в период нереста.
Не хочет ли природа сказать нам, что полигамия эстетически привлекательней моногамии?
– Ревность – это только еще одна привязанность, – подводит итог Даша. – Истинно мудрый не ревнует.
Если посадить в небольшой аквариум двух самцов-анциструсов, стычки между ними могут привести к гибели одного из них от полученных травм, недоедания и постоянного стресса. Поэтому надо помещать анциструсов в просторный аквариум с многочисленными укрытиями – керамическими трубками, половинками цветочных горшков и так далее. Самцы занимают наиболее привлекательное для них укрытие, покидая его только для кормежки, и быстро возвращаются туда в случае опасности или при появлении конкурентов. Очень любят различные коряги, которые со временем отполировывают до блеска.
Никита представляет себе этого Стаса или Валеру… наверное, Дашин сверстник… тоже молодой, красивый, сильный. А может, наоборот – смешной, глупый, в юношеских прыщах? Интересно, когда Даша с ним трахалась – она кончала так же, как с Никитой? Вообще – как у нее было с другими мужчинами? Может, спросить? Ведь Никита не собирается больше с ней спать, они постараются быть просто друзьями. Хотя какая дружба при такой разнице в возрасте?
– Что значит «так же, как с тобой»? – удивляется Даша. – Со всеми по-разному, конечно. Какой тогда смысл с разными трахаться, если бы со всеми было одинаково? Я ведь даже слово каждый раз новое говорю – ни разу не повторилась, я бы заметила.
Возвращается официантка, приносит суши и салат. У нее плоское азиатское лицо, она изображает японку, хотя на самом деле она бурятка, казашка или вообще татарка. Многие рыбы маскируются под более сильные и влиятельные виды. Разница только в том, что у людей никак не узнаешь, кто будет в топе лет через пятьсот. Могли бы монголы во времена Чингисхана предполагать, что дикие восточные островитяне покорят мир с помощью риса, рыбы и бытовой электроники куда лучше, чем сами монголы с помощью лошадей и луков?
Приносят счет. Никита расплачивается, Даша улыбается, говорит:
– Спасибо, чудесный ужин.
Они идут к выходу. Если мы друзья, думает Никита, удобно ли предложить денег в долг? Если она временно на мели?
Они выходят на улицу. Даша ежится – пока они ужинали, резко похолодало. Пар идет у нее изо рта.
– Ты на машине? – спрашивает она, обернувшись.
Никита кивает.
– Подбросишь меня до Садового? А там я уже до дома поймаю.
Некоторые рыбы путешествуют, присосавшись к представителям своего или другого вида. Наиболее известны рыбы-прилипалы, способные передвигаться на большие расстояния, присосавшись к крупным рыбам с помощью переднего спинного плавника.
Час назад на улице не было свободных мест, и Никита припарковался в соседнем дворе. Теперь его «тойота», втиснутая между двух покрытых снегом «жигулей», блестит антрацитовыми боками, словно бархатисто-черная моллинезия среди бесцветных гуппи. Даша с трудом протискивается в пассажирскую дверь. Усевшись, морщит брови (в левой – маленькое колечко) и начинает тереть испачканную майку.
– У тебя воды нет? – спрашивает она, и Никита протягивает ей бутылку «Аква Минерале». Даша делает большой глоток и брызгает себе на грудь. Никита помнит: так при глажке делала мама, пока не появились утюги с распылителем.
Даша сосредоточенно трет майку, и Никита наконец не выдерживает:
– Дай я тебе помогу.
Вот так оно и случилось, да.
Рыбы семейства пецилиевых – миролюбивые активные рыбки. Самка обычно крупнее самца. Желательно накрывать аквариум с пецилиевыми крышкой, так как самки могут с легкостью выпрыгнуть из воды.
Что выпрыгивает из Даши? Подводное чудовище? Глубоководная рыба? Другая женщина, живущая в темной глубине, словно русалка или ундина?
Даша проводит пальцем по запотевшему стеклу «тойоты». Никита думает: впервые в жизни я внутри аквариума, а не снаружи. И мы здесь – как две рыбы.
– Что это? – спрашивает он.
– Инь и ян, – отвечает Даша, – мужское и женское. Как мы с тобой только что. Я сразу это поняла, когда ты меня в «Азию-кафе» позвал.
Через час Никита стоит перед аквариумом у себя в офисе. Что же случилось, а? – спрашивает он.
Рыбы молчат. Они всегда молчат, на то они и рыбы. Но я представляю себе, как макропод – он же райская рыбка – выныривает из аквариума и отвечает:
– Что случилось? Ничего особенного. Просто на девятом году брака ты завел себе молодую любовницу. Это бывает. Самцы вида homo sapiens не отличаются моногамностью.
– Но я же люблю Машу, – говорит Никита. – Ладно там моногамия, но любовь? Как же любовь?
Райская рыбка выбивает хвостом фонтанчик и уходит под воду – на этот раз без единого слова, как и положено рыбе.
27. Как можно не верить в любовь?
Это называется флешбэк. Знакомые наркоманы объясняли: если принимать ЛСД или еще чего, через какое-то время воспоминания о трипе могут вернуться на ровном месте и будут реальней самой реальности. Раньше у Мореухова не было такого с алкоголем – но сегодня утром вдруг отчетливо вспомнилось.
Идет дождь. Мореухов стоит с двумя девицами, прячутся под одним зонтом, передают друг другу бутылку. Это все – под аккомпанемент капель, отскакивающих от натянутой над головами материи. Судя по прозрачности и отчетливости этого звука, у Мореухова третий-четвертый день запоя.
Как зовут девиц, Мореухов не знает. У той, что повыше, мужская куртка цвета хаки, короткая юбка, мелкими кудряшками завитые волосы. Вторая едва достает Мореухову до плеча, пальтецо расстегнуто – наверное, чтобы подчеркнуть сиськи. У полных женщин часто большая грудь, чуть было не сказал – вымя, хотя грубо, конечно, так говорить, даром что у толстушки какой-то телячий взгляд, не сказать – тёлочий. Большие такие глаза, бессмысленные, еще и подведенные дешевой тушью, которая уже течет по щекам. Да, одним зонтиком трех человек не накроешь.
И Мореухов отдает зонтик: Держите, девчонки! – а сам выскакивает под дождь, запрокидывает голову и делает из горла два больших, от всей души, глотка. Внезапно резкой вспышкой: Что я здесь делаю, а? Может, впрочем, не было тогда никакого что я здесь делаю, так, обманное воспоминание, аберрация памяти, никогда не доверяйте флэшбэкам. Может, стоял тогда Мореухов под дождем, задрав голову к сумрачным небесам, отряхиваясь, как собака, вышедшая из воды, стоял и ничего такого не думал, холодные капли на небритых щеках, промокшая куртка, дырявые кроссовки… и в этот момент толстушка спрашивает: А любовь? Вы верите в любовь? – и Мореухов, оторвавшись от бутылки, говорит:
– Да, конечно. Как можно не верить в любовь? Любовь существует, она придает смысл нашей жизни, без нее мы были бы никто и ничто. Она всегда – с первого взгляда, даже если ты об этом с первого взгляда и не знаешь.
И вот Мореухов говорит, две девчушки слушают, прижимаются друг к другу под куполом зонта, передают друг другу бутылку, и он замечает, что они похожи: мокрые волосы, слишком яркая помада, слишком раскрасневшиеся лица, слишком хриплые голоса. Голоса, кстати, может, и в самый раз, кто ж знает, сколько времени они уже пьют, первая это бутылка, вторая или пятая. Кто ж знает, познакомились они только что, здесь, у магазина, обе уже бухие, или, наоборот, одна пришла к другой в гости, скажем, на день рождения, скромный такой девичник на двоих, выпить чаю, поговорить про любовь, кино какое-нибудь посмотреть, купила только бутылку сухого, неудобно ведь с пустыми руками, а потом нашлась еще одна… Что, кстати, значит нашлась? Где она до этого была? – ну, да неважно, значит, еще одна, а потом – догнаться к ларьку, а потом вернуться, не дойдя даже до подъезда, вино как-то слишком быстро кончилось, и тут появляется Мореухов: А что, девчонки, вы по вину? Может, лучше водки? – и в самом деле, на водку денег как раз хватает, опаньки, вот и стоят, почти обнявшись, под одним зонтом, слушают незнакомого бухарика про любовь с первого взгляда – вот, кстати, и поговорили, как и собирались с самого начала.
– А измена? – спрашивает та, что повыше. Вот как ты думаешь, можно изменять, если любишь? – Мореухов протягивает руку за бутылкой, делает глоток, еще один, вытирает мокрый лоб и отвечает:
– Нет, никак нет, если любишь – изменить нельзя. Даже если с другой ебешься – изменить нельзя. Потому что любовь – такое дело, она либо есть, либо нет. И пока она есть – измена невозможна. А когда ее нет – какая же это измена?
И вот тут-то Мореухов точно думает: Что я здесь делаю, а? – и в ту же минуту вспоминает про акцию Дубосарского пятилетней, что ли, давности.
Если в двух словах, история была такая: Сорос или еще какой-то фонд решил вывезти московских художников в российскую глубинку. Их посадили на пароход и пустили вниз по Волге. Во всех городах они выходили и выступали перед публикой. Мореухова тогда еще звали на подобные мероприятия, но Мореухов туда уже не попадал, потому что как раз перед началом выставки – а в данном случае перед посадкой на пароход – у него случался запой. По Волге, значит, он так и не сплавал, зато кто-то рассказал, что в одном городе Дубосарский провел акцию.
Там стоял памятник, типа две солдатские головы. Дубосарский задрапировал постаменты какими-то оранжевыми тряпками, а посередине смастерил помост с дыркой. Просунул туда свою голову, получилось три головы. И все жители могли подходить и задавать вопросы. Они и подходили, едва ли не выстроились в очередь. При этом Дубосарский отвечал совершенно серьезно, без стеба, что даже как-то неожиданно для такого художника.
Вот и Мореухов сегодня работал такой говорящей головой. Не хватало оранжевого буддийского одеяния, да и публика, если честно, подкачала: две (полу)пьяные девицы, мордочка той, что пониже, страдальчески морщится, похоже, она сейчас блеванет, а та, что постройнее, все еще зачарованно смотрит на Мореухова и спрашивает: А вот ты мужчина, вот ты скажи: мужикам – им чего от баб надо? Мореухов уже открывает рот, чтобы, как Дубосарский, откровенно ответить: Нам всем нужна любовь, – но вдруг ему становится противно. В самом деле, думает он, что я выкаблучиваюсь, словно какой-то современный художник? Зачем я говорю высокие слова напоказ, под две тысячи грамм, даже без закуски? Мне что, вообще все равно, кому вещать, кому лапшу вешать, кому на мозг капать? Двум прошмандовкам, юным алкоголичкам, красногубым мокрощелкам? Вечная любовь? Что за чушь я несу, пусть я даже во все это верю, но все равно – что за чушь? Кому я это говорю, тоже мне, святой Франциск, все на продажу, пейзаж после битвы, пепел и алмаз, стыд и срам. Смотри хотя бы, с кем пьешь! Еще про искусство с ними поговори, про Вонга, блядь, Кар-Вая, еще задай им сам какой-нибудь вопрос, спроси, например: что я здесь делаю, а? Поговори, поговори, пока они допивают твою водку!
Он отбирает у кудрявой бутылку, поспешно делает последний глоток, швыряет об асфальт, звон стекла, руки скрючивает судорогой, рот раскрывает в крике: Пизда нам от вас нужна, бляди, а вы что думали? Вечная любовь? Давай, сука, задери юбку, покажи дырку, а ты, толстуха, стань на колени, открой ротик, отсоси разик, – и Мореухов уже начинает расстегивать ширинку, а та, что пониже, клонится к земле, будто и в самом деле собирается стать на колени, но внезапно дергается и блюет прямо в лужу. Вода сразу разносит остатки непереваренного обеда по мостовой, словно обломки кораблекрушения.
Вот тебе и минет, думает Мореухов, с размаху целит пятерней в лицо, попадает по уху, выкрикивает: С днем рожденья, сука!
28. 1975 год. Московская элегия
Пыльный вечер, московское лето, семьдесят пятый год. Больничный двор и две фигуры: сразу видим огромный живот, словно воздушный шар, спрятанный под платьем, словно бутон цветка, словно… впрочем, нет, не так. Попробуем иначе:
УГАСАЛ БЕСКОНЕЧНЫЙ ВЕЧЕР ПЫЛЬНОГО МОСКОВСКОГО ЛЕТА,
когда Александр Михайлович Мельников осторожно вел серебристого ангела с большим животом через широкий больничный двор. Маленькая моя девочка, думал он, придерживая за острый локоток Лёльку Борисову, маленький мой ангел, я ведь так и знал, что поведу тебя в роддом, беременную, покрасневшую, подурневшую, но все такую же прекрасную, набухшие грудки, ве́нки, выступающие на ногах, хвостик светлых волос, выбритая щелка между ног, норка, в которую мне уже никогда не забраться.
Лёля шла, осторожно переступая, прислушиваясь к толчкам внутри, не замечая, как темнеет синева и где-то вдали последний отблеск заката золотит московское небо. Ей хотелось, чтобы при этом в голове складывались волнующие поэтические строки, но, как назло, ни одной не приходило в голову.
Для героини романа о поздних шестидесятых – ранних семидесятых Лёля нетипична. Она, конечно, богема, пишет стихи, все такое, но она не плакала, когда танки вошли в Прагу, не спала со всеми великими московскими джазистами, скульпторами, врачами, писателями – и никто бы не заподозрил, что она стучит, потому что стучать ей было не на кого и незачем. Поэтому в одну палату к ней – чтобы отразить эпоху – мы положим Милку Плещееву, Ленку Белоусову, Аньку Бормашинер и всех прочих красавиц поколения поздних шестидесятых, которые – воображаем мы – внезапно одновременно решили: пора завести потомство, пора осчастливить чадами похотливых мужиков, козликами скачущих из одной постели в другую, пора, мой друг, пора. Ах, красавицы уходящей эпохи, проституточки, студенточки, стукачки!
И вот мы вздыхаем в поисках жанра, а тем временем Александр Михайлович Мельников глядит на светящиеся окна роддома и, тоже вздохнув, уходит в сгустившиеся сумерки.
Ночь опускалась, ночь опускалась…
НОЧЬ ОПУСКАЛАСЬ
на московский двор, на пыльные стволы лип, опускалась под крики доминошников за столом, под шум телевизора в раскрытом окне, опускалась на Танечку Мельникову, которая осторожно открывала скрипучую дверь подъезда. Автомобиль, еле слышно шурша, вылез из подворотни. Шаг, еще один. Звонок в дверь – и вот на пороге возникает монументальная фигура Джамили Тахтагоновой.
– Доченька, – говорит она.
Танечка Мельникова падает заплаканным раскосым лицом на материнскую грудь, и тут же начинает рыдать трехлетняя Эльвира, которая не понимает, куда они поехали так поздно ночью, почему мама тащит тяжелый чемодан и тянет ее за руку, а вот теперь всхлипывает у бабушки на груди.
Отставной подполковник МГБ Василий Шанцов прилип к дверному глазку. Да, конечно, как бы мы обошлись здесь без гэбистских сук, старых палачей? Вот и не обошлись. Не беда, что по сюжету ему нечего тут делать, вот же он, стоит у глазка и бормочет: «Ага, бросил тебя муженек-то. Нечего было шастать, нечего было нос задирать. Мать, мол, героиня войны, снайперша. Знаем мы этих снайперов, что татары, что чечены. Проверить еще надо бы – не из Крыма ли. Проверить еще надо бы – в кого она там стреляла, старая карга».
А молодая татарочка очень даже ничего, думает Шанцов. Ишь как плечики вздрагивают. Кровь так и пихает в основную жилу.
ТЕРПЕТЬ ВСЕ ЭТО НЕ БЫЛО УЖЕ СИЛ.
Постоять несколько минут в тишине. Сохранить хотя бы остатки человеческого достоинства. Не смотреть на короткую записку на столе, на опустевшие полки в шкафу. Я снял телефонную трубку, набрал номер тещи.
– Алло, – сказала Таня простуженным голосом.
– Танька, это я.
Бросила трубку. В пустой квартире гудок разносился как сирена скорой помощи.
Я прошел в родительскую комнату – мать с отцом были в Сочи, – порылся в шкафу и достал бутылку «Столичной». Зачем-то внимательно прочитал этикетку, посмотрел на знакомый среднерусский пейзаж, сердце России, настойка живой воды, заглянул внутрь, затем встряхнул, сделал первый глоток – и сразу вернулась молодость, одушевление предметов, предчувствие любви и дикие ритмизированные сны,
ТАИНСТВЕННЫЕ, КАК ЮНОШЕСКИЙ ОНАНИЗМ
Татьяна, Танечка, татарчонок мой
трамвайный скрежет
в стуке каблуков
скупые фонари над проводами
где сброшен я, как будто с парашютом
в Европы ночь, в мою любовь к тебе
я помню – поднимала свою блузку
чулок спускала, обнажала ногу
таким макаром подготовив бегство
куда теленка своего гонял
я ночь за ночью, здесь, на раскладушке
и все, что было раньше, уходило
я забывал о Лёльке и о Васе
я помнил только Эльку и тебя
Где же ты, моя родная, далекая и нежная, безбрежная, кромешная, раскосая без просыпу, грудки-незабудки, дочки-сосочки
стой, стой, остановись: ты только что похоронила этого человека, пусть он и не был тебе слишком хорошим отцом, – нечего делать из него дурака и графомана. Оставь свои неумелые стилизации, дрянной плагиат, неуместную пародию. Это все-таки стыдно, о мертвых.
Пусть будет просто:
Где же ты моя родная, далекая и нежная?
Таня, Танечка, зачем ты оставила меня?
К черту стихи. Оставь попытки воображать далекий 1975 год, пойми: люди не меняются, слезы мокры по-прежнему, водка по-прежнему горька, а любовь – безмерна. Забудь все, что говорила тебе мама, постарайся увидеть, как отец плачет в опустевшей квартире, вспоминает летний день, банальное: Девушка, а сумку не помочь поднести? – раскосые глаза, татарские скулы, первую ночь любви, марш Мендельсона, твой первый крик, как возвращался из экспедиции, а Таня – твоя мама Таня – ждала у окна, как обнимал и нащупывал под халатом маленькие грудки, и постепенно уходили мысли о Лёльке и изменнике-брате, как он сам не заметил, когда понял: эта женщина – его жена, он любит только ее. Эта девочка – его дочь, он за нее в ответе.
Зачем, спрашивает себя Саша Мельников, зачем я пошел провожать Лёльку в роддом, знал бы – ни за что, ни за что, пусть я и любил ее когда-то, пусть Васька бросил ее беременную, пускай, пускай.
Таня, Танечка, зачем ты оставила меня?
С ЭТОЙ СУКОЙ,
мама, он пошел в роддом с этой сукой, с этой прошмандовкой, мандавошкой, давалкой его брата, бывшей его невестой, блондинистой блядью, Брижит Бардо хреновой. Все эти девять месяцев он шлялся к ней, мама, и плевать мне, что не ебал, лучше бы ебал, раз на то пошло, потому что эта толстоевщина, эти интеллигентские сопли, эта любовь-морковь, мама, а когда она позвонила ему, ах, у меня схватки, и он понесся на другой конец города на ночь глядя, я собрала вещи, мама, и вот я здесь, и я не вернусь туда.
…А за окном московская ночь, когда-то манившая приключениями, похождениями, огнями ресторанов и Тверской, светом фар, приглушенными стонами, его языком в моих губах, его пальцами у меня между ног…
Спит уже моя бабушка Джамиля, сплю я, трехлетняя, напуганная, и только моя мама, двадцать один год, молоденькая еще девчонка, лежит на кухонной раскладушке и снова и снова втыкает в себя три сложенных щепотью пальца, закусив губу, закрыв глаза, представляя моего отца и обещая: это в последний раз, больше я о нем и думать не буду, и когда судорога скручивает тело, все-таки не выдерживает и кричит.
Тут я просыпаюсь, начинаю плакать, мама подходит ко мне, в глазах у нее – слезы.
