Сергей Авилов
Adelante, Гончар, adelante

Водитель, который привез Лену, был один. Плюс ко всему как-то нехорошо посматривал на Лену. Глеб давно усвоил эти взгляды еще на родине. Такие взгляды кидают либо брошенные любовники, либо несостоявшиеся ухажеры. А ведь и те и другие – существа опасные.

Он хотел получить Ленины комментарии к компании, но разговаривать в зале было определенно невозможно.

– …танцевать… – долетело до него, когда Лена, обдав Глеба яркой волной духов и ментоловой резинки, приблизила губы к его уху.

«…Танцевать…» он был еще не готов. Потому что дрыгаться под выветривающиеся сто пятьдесят было не в его правилах. Угощений и напитков на столе пока что не было. Безупречные пары без аппетита теребили меню.

Он тоже схватился за брошюрованные листы и сразу оказался в категории «Напитки».

Если быть совсем честным, то именно это Глеб и предполагал. Вернее, как всегда, надеялся на худшее, и в этом случае его надежды оправдались.

На свои деньги Глеб, за неимением примитивной водки, мог позволить себе и Лене угоститься бокалом шампанского либо треснуть «Кровавой Мери», где этой водки будет в лучшем случае граммов пятьдесят. Если месяц питаться перловкой – можно еще и повторить.

И как после этого «…танцевать…»?

Лена деликатно взяла меню из его рук и положила на стол. Поманила его рукой и прокричала на ухо:

– Ты с ума сошел? У Стасика день рождения.

Глеб покивал. Это в корне меняло все его планы. Особенно если неторопливый Стасик закажет минеральной воды. Да еще, судя по его вялым движениям, часа через два.

Мини-бар тем временем выветривался. И Глеб подумал о том, как хорошо было бы взять Лену на одну из их с Корнеевым прогулок вместо Корнеева. Пройти с ней, к примеру, по заснеженной набережной черно-белой Мойки, сбивая влажный снег с холодных перил. Свернуть на Пряжку… Выйти на канал Грибоедова в том месте, где он впадает в Фонтанку. На протяжении прогулки пить теплый портвейн из-за пазухи и закусывать его бубликом.

Глеб взглянул на Лениных друзей, подумав о том, что будет, если объяснить им такую романтику.

И вдруг музыка стихла. Плавно сошла на нет. Как будто из зала вынули пробку, державшую давление. Все заговорили. Ведущий провозгласил паузу. Динамики зазвучали тихой романтикой…

А стол вдруг стал покрываться закусками. Вдогонку к закуске в двух больших кувшинах прибыло вино.

Притом что Глеб рассчитывал на водку.

Поняв, что можно наливать и пить без тостов, Глеб зачастил, пару раз чуть не поперхнувшись под взглядами Стасика. Ему хотелось, чтобы пила и Лена. Он не мог отделаться от ощущения, что трезвой Лене он будет неинтересен.

Неторопливые друзья вели неторопливую беседу. Казалось, что музыка им только мешала.

Глеба озадачила фраза:

– А что по вечерам делать? Не только же читать! – можно было подумать, что Ленина подруга только и делает вечерами, что читает.

Стасик в ответ неестественно расхохотался.

«Они тоже не знают, что делать», – понял Глеб, допивая третий стакан.

Теперь можно было танцевать.

Прогнувшись и спружинив несколько раз, Глеб понял, что танцевать он совершенно не умеет.

6

Не отрывая голову от подушки, Глеб нащупал на полу бутылку минералки, которую он предусмотрительно купил накануне. Сделал глоток. Посмотрел в окно, демонстрирующее для лежащего Глеба кусочек неба.

Он резко сел на кровати, спустив на пол босые ноги. На плечи, словно чьи-то тяжелые руки, навалились воспоминания.

Все пошло совсем не так, когда ушел Стасик. Расплатился и исчез, пока Глеб с Леной неумело отплясывали в толпе. Глеб вообще не мог понять побудительных мотивов танца. Даже петухи красуются перед безмозглыми курицами только для того, чтобы этих куриц завоевать. А тут… Курица вроде завоевана. Топчи – не хочу! Однако все как-то запутанней и глупей одновременно. Приехал в Тулу…

Лена же, не смущенная подобными умозаключениями, исполняла одну за другой хореографические фигуры. И надо признать, хорошо справлялась с ролью лучшей куриной самки в курятнике, делая все, чтобы раззадорить своего петуха.

Она же не знала, что ее петух склонен к рефлексии.

Глеб чувствовал себя не на месте, как не на месте ощущали бы себя Ленины друзья, с пренебрежением говорившие о книгах, слушая, например, читающего стихи Корнеева. Притом что Глеб, пока еще не будучи книгочеем и не зная разницы между хорошими и плохими стихами, определенно знал, что книги и стихи – это хорошо и правильно!

И если он, Глеб, не понимает каких-то умных книг, то это его, а не книг проблема.

Они подходили к столу два раза, утоляли жажду и опять возвращались в колышущуюся толчею и тесноту.

Вернувшись в третий раз, в тот момент, когда опять стихла музыка, Стасика они не застали.

Негритят оставалось шесть. Сидели они по парам, словно бы в гнездах. Музыка стихла, и гнезда оживились.

– А где Стас? – запыхавшаяся, спросила Лена так, будто знала ответ.

– Уехал… – с едва заметным сарказмом произнес один из гостей, ковыряя во рту зубочисткой.

Глеб присел на край стула подальше от Лениной своры. Хотел плеснуть себе вина из кувшина, но, заметив такое же движение Лены, осмотрительно не поднял руку. В следующий момент похвалил себя за это. Кувшин был пуст. Лена со смехом потрясла пустой тарой в воздухе.

Потом ушли негритята. Перед этим, правда, заказали себе по коктейлю и дули терпкие алкоголи через соломинки.

Глеб повлек Лену к барной стойке. Отчаянно, пока голос разума не поспел за убежавшими далеко вперед чувствами, заказал что-то из доступного. Вмещающегося в размеры содержимого кошелька. Это что-то было крепкое, и они, удачно перекрикивая музыку, довольно долго и непродуктивно беседовали. Потом Глеб вдруг понял, что можно выйти на улицу. Ему наконец стало весело. Главное было не думать про завтра.

На улице Глебу показалось так комфортно, что он как-то сразу отмел мысли о возвращении. Веселиться можно и вдвоем – для этого не надо привлекать персонал и сотни три посетителей клуба. Но вот только сначала хотелось бы кое-что выяснить.

– И что это было? – как можно небрежнее спросил Глеб, закуривая. Он хотел получить комментарии. Тем более что своим уходом Стасик подтвердил невысокое мнение о себе.

– А… – беспечно махнула рукой Лена. Ее прическа растопырилась в колючий ежик. Щеки раскраснелись. Она безуспешно прикуривала на ветру, длинно чиркая зажигалкой. Облегающее платье ее выше коленок собралось в гармошку, и, одетая, она тем не менее выглядела слишком обнаженной.

– Он в меня влюблен, – слова она выдохнула вместе с дымом.

– Ну это понятно. А я-то здесь при чем? – беззлобно спросил Глеб, ощущая, однако, как непроизвольно натягивается на скулах кожа.

– Глеб… – позвала она его и потянулась к нему губами.

На миг ему показалось, что он ответит. Но тут же вежливо и холодно произнес:

– Эй, я слушаю…

– Глеб… – она нагло обняла его и облизала ему ухо. – Ты ничего не понимаешь…

Скажи она что-нибудь другое – и тема была бы скомкана, как вчерашняя афишка. Невольно напустив тайны, Лена превратила Глеба пусть и в козырного, но валета, которого можно было разыграть при удобном случае.

– Ты весь этот цирк для него устроила? – догадался вдруг Глеб.

Она в замешательстве опустила глаза на кончик сигареты.

– И ты ведь с ним спала? – спросил он, чувствуя, как ему становится легко и пусто. Ему вдруг сделалось стыдно за нее, за стандартное «ты ничего не понимаешь», когда он все понимал теперь. И вдруг стало ясно, что завтра все закончится. И опять стыдно за нее. За то, что с его помощью она решает свои проблемы.

– Ну вот еще, – подтвердила она. В подобной ситуации женщинам можно верить только в том случае, если они говорят «нет».

А Глебом овладела отчаянная смелость. Больше не надо было подбирать слов и действий, не надо бояться и просчитывать каждый шаг. Он без сожаления уйдет от нее после того, как завтра с утра она станет ему неинтересна…

Расставание произошло еще до того, как случилось долгожданное…

Он сидел на постели, понимая, что пока похмельная похоть не будет удовлетворена, до полной тоски еще далековато.

Он не винил ее. В конце концов, она не сделала ему ничего дурного. Кормила его завтраком и предоставляла свое тело. Еще – ничего не обещала. И не видела себя рядом с ним, так же как он не видел рядом с собой ее – Елену Борисовну.

Ни в чем конкретном она ему не призналась.

Глеб пытался выдавить из нее хоть что-нибудь, когда они ехали в такси. Затем – когда пили ненужное уже пиво в квартире и курили в окно. Она говорила: «Я не знаю», когда Глеб спрашивал: «Зачем я тебе?»

Отвечала: «Мне с тобой хорошо» на вопрос: «Зачем я здесь?»

Глеб всячески обходил слово «любовь». А то задал бы вопрос: «Зачем это все?»

Потом на слова уже не хватало губ и языка – губы и язык были заняты делами.

Он еще глотнул воды, повернул голову в ее сторону.

Даже после полубессонной ночи, алкоголя и много еще чего ее лицо во сне выглядело розовым. Молодой организм перегонял и выводил отраву, не оставляя следов. Пока, по крайней мере. Может быть, только чуть запекшиеся губы выдавали, что она провела нездоровую ночь.

Еще вчера выяснилось, что Лена носит контактные линзы. В первую ночь он был так поглощен новизной, что этого не заметил. Вчера же она, отправив линзы плавать в физрастворе, еще долго отбивалась от его вопросов, глядя на него выразительными глазами, беззащитными, как глаза собаки породы хаски.

Вчера ему посчастливилось разделить выяснение отношений и отношения полов. Голодные до постели, они, не сговариваясь, не пустили в постель ссоры и склоки, наслаждались друг другом по-звериному безответственно, в чем обнаружили какую-то необычную пикантность. Позволяли себе даже немного боли…

После, к счастью, сразу уснули. Продолжение ссоры могло быть совсем некрасивым.

Сейчас Глеб не понимал, в каком статусе проснулся.

Существовала вероятность, что ему будет предложено немедленно уйти. Или Лена все же накормит его завтраком? А может быть, бросится на шею, заплачет и попросит остаться. Такие чудеса творит только хороший, очень хороший секс. И чтобы рассуждать холодно и трезво, сейчас Глебу был нужен именно секс.

– Ой! Ой-ой!.. – смеялась она, ловя ладошкой сбегающую с живота на простыню мутную белесую струйку. Смеялась, отчего Глебу стало не по себе.

Она вела себя так, будто вчера ничего и не было. Как будто в его обязанности входило сделать ей хорошо и уйти, позавтракав и забрав с тумбочки причитающиеся ему деньги.

И если утренняя разминка и подняла настроение, то только не Глебу. Он хмуро взял Ленину сигарету, откинул легкую форточку.

– Ну прости меня, Глеб! Я наговорила тебе лишнего, – она накинула футболку, расправила ее до бедер. Подошла к курящему Глебу и обняла его за предплечье.

Он молчал, с фальшивым вниманием глядя, как с каждой затяжкой уменьшается сигарета.

Он думал о том, кем она была для него, и ответ как-то не подворачивался. Любовницей? Подругой? Девушкой? Телкой? И с тоской склонялся к последнему.

Он хотел бы остаться в этой маленькой комнате хозяином! Хотел бы любить Лену и заботиться об этой красивой и в меру непутевой женщине. Но женщина, увы, не зовет его делать эти приятные вещи. Женщина пока находится в поисках своего, не пересекающегося с Глебом счастья…

– Ничего, – ответил он и погладил ее по голове.

Потушил окурок. Рывком надел брюки.

– Ты не будешь завтракать? – уже все понимая, спросила она.

У него не было желания язвить. Поэтому он ответил:

– Спешу! – получилось просто и натурально. Глебу понравилось.

– Ты же мне позвонишь?

– Ну конечно, – чуть не добавил «нет» Глеб.

Он вышел к остановке трамвая. В воскресный день на улицах почти не было людей. Глеб подумал, что еще пару лет назад он бы заплакал от досады. А теперь…

Теперь он четко понимал, что она ему не нужна, несмотря на то что с ней хотелось остаться.

В понедельник побывавший в Музее истории религии Корнеев делился с Глебом.

– Зря ты не пошел… – сожалел он.

– Зря, – согласился Глеб. – Действительно зря…

7

В слякоть ботинки – те, что подарил Глебу Корнеев, – были особенно хороши. Если зимой в приличные морозы ноги все-таки мерзли, то вот в такую – апрельскую – погоду ботинки были незаменимы. Поскольку непромокаемы. И по утрам Глеб не обходил детскую площадку, где собралась талая вода, а шел напрямик. Водостойкие ботинки вели себя как нельзя лучше.

После пережитой зимы влажный апрель уже не удивлял Глеба и не становился для него чем-то непривычным, несмотря на то что такой апрель в его жизни случился впервые. На родине в это время люди расхаживали в футболках.

К концу месяца наступило резкое потепление.

Лужи подсохли. Возле канализационных люков желто заморгала мать-и-мачеха.

Дышать стало вдруг легко, как будто легкие нарастили за зиму дополнительный объем.

Глеб был рад тому, что ему некогда тосковать. Хотя поводов для тоски было достаточно.

Во-первых, ему стало понятно, что надо искать какой-то заработок. Денег, которые присылали родители, было совсем мало. К тому же мать писала, что отец вновь стал выпивать. Выводы, как говорится, напрашивались сами собой.

Отец три года не брал в рот ни капли. Этой весной подшивка кончилась. Повторять опыт отец категорически отказывается. И пьет пока не очень крепко – по крайней мере совмещает пьянство с работой. Чем это кончится, знают все. В том числе и отец. И несмотря на это, надеются на лучшее. Зря!

Во-вторых, на чужих примерах перед Глебом открылись непостижимые его разуму еще полгода назад горизонты.

Серега Ковба долго ухаживал за Олей Скрипченко. Приглашал ее в ресторан на чашечку кофе. Дарил ландыши. Потом как следует поприжал Олю на черной лестнице. После этого они решили жить вместе.

Сначала они хотели расселить соседей, придумывая для этого хитрые комбинации. Потом ходили напрямую к коменданту. Комендант, ленивая дама за сорок, проживающая на пятом этаже, сказала, что свободных комнат нет. Возможно, простимулированная каким-нибудь стодолларовым конвертом, она бы и нашла выход, но Ковба решил вопрос по-другому.

Серега работал охранником на платной автостоянке. Получал довольно легкие и, соответственно, небольшие деньги. Так вот, Ковба снял комнату в коммунальной квартире. Кроме себя поселил туда и счастливую Олю. Тесноту маленькой комнатушки Серега объяснял так:

– И так и так тесно! Так я лучше с телкой, чем с Ушаком!

«Ушаком» называли здорового, как секретер, и крепко пахнущего мужчиной капитана сборной института по плаванию Сеню Ушакова. До последнего времени Ушак был Серегиным соседом.

Теперь Серега проживал с еще не вышедшей из статуса «телки» Олей.

К тому же комната была все же объемнее двуспальной общажной кельи.

Пока такой поворот был пределом мечтаний Гончаренко. Помимо денег для совместного проживания была нужна вторая половина… Глеб пытался не переживать об этом и думал пока о том, как создать уют там, где он жил сейчас.

Сосед давно предлагал купить вскладчину телевизор. При том что, имея деньги, мог бы сделать это в одиночку. Однако ему и в голову не приходила эта затея. Ему было не взять в толк, почему Глеб стал бы смотреть телевизор бесплатно. И он не покупал.

– Займи у кого-нибудь, – предлагал он и, не услышав ответа, добавлял весомое: – Отдашь в рассрочку.

Как будто бы даже знал, у кого занимать.

В начале мая Глеб принес телевизор. Стоило ему обмолвиться в институте о том, что неплохо было бы… Или – неплохо бы было…

В общем, ему пришлось еще и выбирать. Не отягощенные ощущением финансового краха однокурсники наперебой предлагали ему старенькие телевизоры. Среди телевизоров были даже радиола и проигрыватель виниловых пластинок.

В итоге за компанию к старенькому «Горизонту» комната Глеба пополнилась еще и кассетным магнитофоном без задней стенки. Рухлядь была вполне жизнеспособна.

– Почем взял? – заинтересованно произнес сосед, доставая при этом лощеный кожаный кошелек.

– Да убери… – благодушно удостоил ответа Глеб. Ему было приятно внимание, оказанное ему товарищами.

Сосед поспешно убрал лопатник в задний карман.

К вечеру комната наполнилась синеватым свечением. Если свечение и движущиеся фигуры мешали готовиться к занятиям, можно было тихонько запустить шелестеть аудиокассету. На единственной пока аудиокассете было коротко выведено:

«Битлз». Эту кассету Глебу подарил Корнеев.

Глеб пытался организовать свое существование так, чтобы тосковать было некогда.

Когда все же подступало, Глеб уходил на берег Невы.

Не парадная, а уже судоходная Нева жила в десяти минутах ходьбы от общежития. Они любили гулять здесь по набережной с прошлой симпатией еще в октябре. С тех пор, не в пример симпатии, Нева стала еще краше.

Он, подстелив пустой рюкзак, садился на ступени набережной. Когда были деньги, доставал купленную пачку сигарет. Отключался от всего, что оставалось за спиной. Впереди же были только вода и сравнительно далекий берег.

Глеб предавался мечтам, как тибетский монах, отказавшийся от земных благ. Сходства с монахом добавляло то, что Глеб тоже от них, земных благ, отказался, правда, по другой, экономической причине.

Здесь, на берегу Невы, Глеб впервые принялся мечтать о путешествиях. Уже не отвлеченно, а с четким практическим применением своих знаний. Все, что не касалось математик, давалось Глебу легко. Более того – от некоторых предметов он получал удовлетворение. И чувство причастности. Да что там от предметов – даже от слов! Не каждый может со знанием дела говорить о скорости адвекции…

Еще он проникался уважением к преподавателям. Многие из них были учеными с мировыми именами. При этом вместе со студентами дымили в курилках и иногда маялись с похмелья на первых парах. От такой сопричастности Глеб чувствовал себя молодым перспективным специалистом. Конечно, усмехался этому… А после опять чувствовал.

Когда начинало темнеть, Глеб уходил с берега. Темнота была благодатной почвой для нездоровой тоски, а от одиночества в голове образовывались ненужные, неполезные вещи.

Вспоминалась осенняя симпатия. Еще несколько приятных взору женщин. Если не уйти в это время и остаться сидеть до темноты, вспоминалась Лена. На Лену стоял запрет.

Табу!

На ее все – от пахнущей лаком блондинистой прически и ало выкрашенных губ до… Если не остановиться и на этом – то, что после «до», окончательно сбивало Глеба с нужных мыслей. И хотелось рычать и выть одновременно. Добраться до ее бедер и рвать кружевную ткань, чтобы грубой рукой добраться до мокрого…

Глеб сплевывал в воду от отвращения.

Он позвонил ей один раз потом – выпивший был. К счастью, линия была занята.

Он сплевывал еще раз.

«Все будет», – раз за разом повторял он. И то и другое – результаты работы. Обычно эти два явления идут рука об руку, и чем больше у тебя денег, тем пушистее у тебя женщины.

«Все будет», – говорил он себе и, стиснув зубы, вставал со ступенек набережной, чтобы уйти до сумерек.

С Корнеевым Глеб общался все меньше. Потому что с некоторых пор пределом мечтаний Корнеева был теплый портвейн и задушевные разговоры где-нибудь на крыше. У Глеба все-таки были иные приоритеты. Да и прежний Корнеев, не имеющий очевидных вредных привычек, был Глебу немного ближе. Тот Корнеев напоминал Глебу себя лет в пятнадцать. Еще до женщин.

И все же преступал рамки алкогольного запрета он теперь в основном с Корнеевым. Только в отличие от Глеба Слава переступал эти рамки почти каждый день.

К тому же Корнеев совсем влюбился. И вел себя порой так глупо, как может вести себя человек, влюбленный первой любовью. В своей жизни этот период Глеб с удовлетворением и охотой подзабыл. Потому что тоже вел себя очень глупо.

На вопрос Корнеева о первом чувстве как-то отреагировал:

– Да… Противно вспоминать…

Соответственно, пытался этого не делать.

Когда мать-и-мачеха, помелькав и исчезнув, сменилась одуванчиками и в недалекой перспективе замаячила сессия, Глеб был к ней подготовлен.

В этот раз он зубрил материал совсем один. Оставил на потом даже белые ночи. Несогласные с этим белые ночи одна за другой заглядывали в окошко общаги, где до утра не гасла настольная лампа.

Сосед Глеба спал крепко и невозмутимо. Он учился на другом, менее престижном факультете и получил свои тройки просто так – за посещение.

Первой – с удовольствием и не без определенного блеска – Глеб сдал историю. Даже помещение, в котором проходил экзамен, а до того читались лекции, хранило на себе отпечаток прошлого. Помещение до революции являлось домовой церковью, тогда как все здание до своего советского прошлого – богадельней.

Густобородый преподаватель долго слушал Глеба, бесшумно жуя губами, словно лошадь. Потом снял очки и положил их перед собой.

– Достаточно, – заключил он и долго и кругло рисовал в зачетке Глеба «отлично».

Довольный Глеб вышел из кабинета. Минут десять подождал Корнеева, которому история тоже не могла причинить неприятностей.

– Отметим? – засуетился Корнеев, доставая из заднего кармана весомую купюру.

– Все сдадим и отметим, – оборвал его радость Гончаренко.

– Да по пиву… – не понял приятеля Слава и даже замер, не донеся купюру обратно в карман.

– Нет. Я не буду, – жестко отрезал Глеб и пошел к выходу.

Он чувствовал, что переиграл. Переборщил. Отрезал чересчур резко. Корнеев ведь не предлагал ему банкета, да еще и за его, Глеба, деньги. Элементарно предложил выпить пива.

Если бы Глеб получил три, он бы согласился. Если четыре – подумал бы. Но здесь на карту было поставлено самоощущение. Психология победителя.

Глеб удалялся, и удивленный Слава не бросился его догонять.

Глеб отдалялся от Корнеева.

«Слабого – подтолкни».

Корнееву только-только исполнилось восемнадцать.

Через неделю, перед последним экзаменом, Глеб не раз ловил себя на мысли, что не входящая в его планы тройка сейчас пугает его больше, чем, наверное, отчисление из института полгода назад. Тогда это было естественным. Сейчас он делал все для того, чтобы тройки не случилось.

Математика опять оказалась последней, и поэтому до конца сессии вся группа находилась в напряжении. Исключая, может быть, двух-трех отличников и стайки безнадежных, которым было вообще все равно.

В зачетке Глеба к «отлично» по истории присоседились две вполне объемные, отвечающие требованиям Глеба четверки. Присовокупить к ним третью близняшку значило на полгода обеспечить себя карманными деньгами.

Глеб по-настоящему готовился.

Две или три ночи подряд он листал конспекты. Часто слюнявя указательный палец, слизал с него все отпечатки. За неимением кофе выпил пачку турецкого чая, доводя его крепость до бензиновых разводов в стакане. Даже практически не курил.

Накануне экзамена Глеб лег спать попозже. Потому что до этого ложился пораньше – в четыре и в пять утра. На этот раз – около двух ночи.

Проснулся – уверенный. Отдохнувшая голова сохранила около десятка доказательств теорем из просмотренных вчера тем. Результат более чем впечатляющий!

Когда Глеб понуро вышел из аудитории, то увидел сидевшего на подоконнике Многодеева.

– Глебыч, не сдал, что ли? – окликнул его тот.

– Да ну… тройка, – выдавил Глеб и выругался.

– Да ладно, Глебыч! Зато лето! – и приятель картинно обвел рукой оконный пейзаж, где на фоне сочных июльских красок сидели на траве перед институтом праздные студенты.

– Лето, – согласился Глеб.

На родину он собирался в начале июля. Никто же не знал, что экзамены кончатся так быстро. Время сессии закладывается студентами с учетом времени пересдачи. Да и деньги, которые Глеб планировал потратить на билет, родители пришлют только в последних числах месяца.

Лето уже не было так плотно связано с югом, как в первое полугодие. Оказалось, что лето существует и на севере. И мшистое, ягелевое лето Петербурга, о котором он составил мнение на родине, оказалось фантазией.

Менее жаркое лето включало в себя все летние атрибуты – высокие температуры и быстрые ливни, буйство листвы и яркость красок. И белые ночи, о которых он не имел полного представления до сих пор.

Домой уже не тянуло, и Глеб с оттенком неприязни вспоминал свою осеннюю тоску по родному городу. С неприязнью же откровенной, без оттенков, он думал о словах Влада, сказанных ему однажды:

«Дома хоть телевизор был. И матушка готовила…»

К тому же Влад особо не изменился. Потирал руки, когда речь заходила о доме. На насмешливый вопрос Глеба, задаваемый десятки раз, Влад отвечал почти одно и то же – ответ допускал небольшие вариации:

– Как дома нечего делать? Пива взять. На пляж пойти и на телок смотреть.

Если на улице погода была дождливой, Влад менял занятие, оставив только место действия.

– Да я пива наберу и пойду на море бычков ловить…

Тяга к крупному рогатому скоту довольно четко прослеживалась в его ответах.

Иногда, и все чаще в последнее время, Глебу вообще не хотелось ехать домой. Заставать там пьющего отца и задерганную, уставшую от этого мать. Беззащитного младшего брата, который был на восемь лет младше Глеба. И еще он почему-то стеснялся себя – теперь столичного и совсем не такого, как раньше.

Местное лето можно провести с гораздо большей пользой. Тот же Корнеев звал к себе на дачу, которая северной своей стороной выходила чуть ли не прямо на Финляндию.

Пока Глеб задумчиво поглядывал в окно, дымя стрелянной сигаретой, из аудитории вышел Корнеев.

– Ну? – заинтересованно спросил Глеб.

– Не поверишь – пять! – ухмыльнулся Слава и щелкнул пальцами в воздухе.

– Не поверю… – произнес Глеб.

– На, смотри… Я специально в сумку не убираю, – и он сунул Глебу зеленоватую книжечку зачетки.

В графе и вправду стояло «отл.».

И Глеб огорчился. Причем огорчился трезво, четко понимая, что зависть – чувство бессмысленное и дурное. Только вот что-либо сделать с этой завистью у Глеба пока не получалось.

Да и чувство было новое.

Если раньше Глеб играл на чужом поле и по чужим правилам – приезжий, еще не обученный и не обстрелянный, – то сейчас все они были в равных условиях. При том что Глеб, как ему казалось, прилагает больше усилий.

Поэтому зависть… вернее, обида была. Только вот сам Корнеев был в этом не виноват.

Когда горстка закрывших сессию счастливчиков превратилась в толпу, они долго решали, как следует отмечать событие.

Финансово обеспеченные предлагали открытое кафе с зонтиками. Остальные – бродить по городу… Выпить на набережной Невы… Сфотографироваться на фоне Петропавловки…

И только Глеб вдруг произнес:

– А пойдемте гулять… ночью!

Выбор был сделан. Когда Глеб вернулся в общагу, чтобы переодеться, у вахты, в деревянных ячейках для телеграмм, он обнаружил клочок бумаги, адресованный ему. «Приезжай зпт погиб отец тчк»