Сергей Алексеевич Минский
Сквозь наваждение
– Хорошо, Ленусь. На созвоне…
– А Макс знает, что мы с тобой встречаемся? – неожиданно спросила она.
– А причем тут Макс?
– Да нет – это я так. Просто спросила. Все. Давай.
– Давай. Целую.
Последнее время Руслан уже настолько не мог себя представлять без своей Ленуси, что скажи ему кто-то, что он сам по себе, а она сама по себе, он бы, наверное, сразу даже и не понял бы, о чем речь. Только Макс нарушал эту идиллическую картину. Стоило только увидеть его или хотя бы вспомнить о нем, как сразу же вспоминалось и его отношение к ней. Последнее время это даже стало напрягать, потому что расходилось с пониманием того, как должно быть.
Все как-то само собой сложилось с Ленкой. Сначала ему просто хорошо было с ней. И потому что она почти ни о чем, чтобы ему не нравилось, не говорила. Разве что в шутку. И потому что никогда не перечила по пустякам. И еще потому, что, казалось, ее интересы на все сто совпадают с его интересами. А еще – и это, пожалуй, самое главное – она не была по его представлениям закомплексованной дурой, как пытался представить ее Макс. Везде и всегда прекрасно ориентировалась. И, пожалуй, во всем, с чем ей приходилось иметь дело. Единственное, с чем ей справиться не удавалось – и о чем они по возможности старались не говорить, были не сложившиеся отношения с его ревнивым другом. Словно черная кошка меж ними пробежала. Они, как только увиделись первый раз, так все и поехало. Так и пошло сикось-накось. Уже и не вспомнишь, с чего началось. Да и важно ли это сейчас, когда уже ничего не вернешь, и ничего не исправишь.
Руслан, сбежав по лестнице вниз, снова набрал Лену.
– Слушаю, Русланчик. Закончил?
– Да, моя девочка. А ты освободилась?
– И уже жду тебя. Там, где договаривались. Покажу тебе одну вещицу.
– Что за вещица?
– Потом. Увидишь. Давай – выезжай. Только ж смотри, – словно бы вспомнила она, – Будь аккуратным – не гони.
– Хорошо, моя девочка. Целую тебя.
Минут через пятнадцать Руслан уже припарковался «в елочку» на бульваре – у самого центрального проспекта. А еще через пять уже держал в руках светившееся нежностью лицо Ленусика и смотрел в ее влюбленные глаза, растягивая мгновение счастья.
Она усмехнулась, прикоснувшись к его рукам своими.
– Ну… может, все-таки поцелуешь любимую?
Руслан послушно прикоснулся к ее губам. А она, засмеявшись, чмокнула его, освободилась от объятий и встала сбоку – обхватила обеими руками его левую руку, слегка повиснув на ней.
– Ну что? Пошли?
Руслан расплылся в улыбке, увидев ее нетерпеливый взгляд.
– И куда ты меня поведешь? – нарочито заинтригованным голосом спросил он.
– Русланчик, прекрати быть врединой. Не к лицу такому большому дяде ребячество.
– Поцелуешь – не буду.
– Ладно. Ну, пригнись, что ли. А то – как я до тебя дотянусь?
Они поцеловались, и Лена, снова ухватившись за его руку, потащила за собой.
– Я, – сказала, – поведу тебя на вернисаж. Хочу показать одну картину. Хочу, чтобы ты высказал свое мнение об авторе. Мне кажется – тебе должен понравиться его стиль. Именно стиль. Не то, что изображено конкретно.
– А зачем тебе мое мнение? Ведь если тебе что-то по душе, это не обязательно должно и меня тронуть. И наоборот.
– Нет! – Лена остановилась и посмотрела на него так, словно хотела передать через взгляд то, что не могла выразить словами, – Ты не понял меня. Мне важна не твоя эмоциональная оценка. Ее я почувствую и без слов. Мне важно философское обоснование – то, что ты увидишь не в сюжете, а в том, какими средствами автор отобразил задуманное. Понимаешь меня?
– Кажется, начинаю понимать, – Руслан хитровато улыбнулся, – Ты хочешь, чтобы я со своей колокольни… то есть, через свое восприятие реальности рассказал, что собой представляет автор? Его, так сказать, уровень духовности? – он засмеялся.
– Ну вот, – насупилась Лена, – Ты опять за свое. Циник ты, Ремезов. И притом махровый, – она встрепенулась, словно вспомнив о чем-то, – Точно! Я поняла тебя. Ты же просто боишься высказать свое мнение… Боишься, Ремезов. Смешным боишься показаться…
– Ну, Ленусик, – прервал он ее размышления о себе, – А это уже запрещенный прием. Придется тебе опять меня целовать. Ладно. Далеко еще?
– Уже пришли. Ты что – читать не умеешь? – она взяла его за воротник и притянула к себе. Чмокнула игриво и отпустила.
– Все? – прищурилась хитро, – Я тебе ничего больше не должна?
Руслан улыбнулся и обнял ее – и крепко, и осторожно. Нежность, сочившаяся из сердца, накапливаясь постоянно и переполняя все его существо, преобразовалась в эйфорию, и он с полминуты не отпускал объятия.
– Ну, хватит уже, Русланчик, – попыталась она освободиться, – Неудобно же… Стоим тут под окнами…
– Ну и что? Как-то раньше тебя это не волновало. Везде можно, а вот под окнами салона нельзя? – он отпустил ее, – Ладно, пошли смотреть твою картину.
– Мою? – удивилась почему-то Лена, и на ее лице проступил румянец.
Руслан увидел его, но не придал значения в связи с предыдущим разговором.
– Ну, не твою, – исправился, – Не так выразился. Извини.
– Пойдем, – вздохнула Лена. Взяла его за руку и потянула за собой.
У дверей он пропустил ее вперед, вошел следом и остановился, оглядываясь по сторонам – на висевшие повсюду красочные полотна. Лена снова взяла его за руку и повела через первый зал – в следующий. Они прошли через широкую арку и оказались перед стеной, где в основном висели картины без рам. Разные по размерам и соотношению сторон – они показались Руслану чужими здесь. Чего-то в их композиционном построении не хватало, или, может быть, было лишним. Чего – он сразу и не понял. И лишь через какую-то минуту до него дошло: «Ценники… они придают неестественность… хотя сами по себе картины…»
Он не додумал.
– Вот, – Лена подвела его к среднему по размерам полотну, по сравнению с другими – где-то, с метр в высоту и около полутора в ширину, – Это она…
18.
В здание главного корпуса Максим попал как раз в перерыве между часами, когда в коридорах сновала масса народу. И потому надежда – увидеть девушку сходу – отмела все сомнения. Надежда твердо заявляла, что это произойдет здесь и сейчас. «Да вот же она… Это же ее фигурка». Максим устремил взгляд на девушку, отчего та, видимо почувствовав, оглянулась. «Не она… А та – у дверей аудитории? Точно она». Энергия струилась в Максиме, парадоксально воздействуя на психику и тело. Он одновременно чувствовал в себе и силу, и слабость, словно волчок, который, чтобы не упасть, должен вертеться. В первые минуты поисков возможность увидеть объект своих притязаний изменила в нем химический состав крови. Он почувствовал это всем своим существом. Даже легкий мандраж появился – нетерпение охотника, который преследует свою жертву.
Перерыв между часами давал шанс. Максим торопился успеть пробежать по этажам, и заглянуть в большее количество аудиторий. Вел себя, как не вполне адекватный человек, привлекая внимание окружающих. Но не замечал этого – зациклился на решении поставленной задачи.
Как ни торопился, но все же не успел. Перемена закончилась быстро. Прозвенел звонок, и студенты стали разбредаться по своим местам. Совсем потерявшись, Максим даже постоял около дамской комнаты, в надежде на то, что кто-то будет опаздывать, и этот кто-то может оказаться той самой, кого он с такой страстью ищет. Наконец, стала доходить нелепость ситуации, и он усмехнулся: «Глупее не придумать». Пустота коридора и затихающий шум аудиторий принесли какую-никакую ясность. На первом этапе поисков – один-ноль. И не в его пользу.
Около получаса Максим бродил по коридорам и лестницам учебного корпуса, заглядывал в двери, особо не задумываясь над тем, что все равно не успеет рассмотреть всех сидевших там студентов. Машинально извинялся, если преподаватели на него отвлекались.
Наконец, сумбур его психического состояния дошел до своего максимума – до точки кипения и начал испаряться, освобождая сознание от распиравших до этого чувств. Стало очевидным, что вся его сегодняшняя уверенность и все последующие за ней потуги оказались мыльным пузырем или пустышкой расплакавшемуся младенцу. Убедившись в недейственности такого метода, на сегодня он сдался.
Выйдя на воздух, двинулся в сторону горсовета. К подземному переходу. Перебрался по нему наискосок на другую сторону проспекта – туда, где после реконструкции гостиницы уже убрали ограждения. И пошел медленным шагом, развлекая себя тем, что разглядывал встречных, выискивая несоответствия в их внешнем виде.
В какой-то момент боковое зрение зафиксировало парня и девушку на другой стороне. И хотя они еще были далеко, Максиму показалось, что это обязательно должны быть Руслан и Ленка. «Неужели показалось?» – он остановился, внимательно наблюдая за приближавшейся парой. Но через каких-то несколько секунд сомнений уже не было – они. Встречаться, а тем более общаться не хотелось, и он юркнул в дверь первого попавшегося магазина. Подошел к окну – туда, где стекло было свободно от рекламы, и стал выжидать.
Когда пара, поравнявшись с его «норкой», продефилировала мимо, он вышел. Но не отправился восвояси, а стал почему-то смотреть им вслед. Ему даже и в голову не приходило, что это не совсем тактично, что, наконец, они могут заметить, что он шпионит, а это совсем уже неудобно.
Максим видел, как Ленка, приподняв голову, посмотрела в сторону Руслана. Как она, притянув его к себе, поцеловала. И как они, прежде чем войти в художественный салон, стояли, обнявшись. И, что странно для него, почему-то никакой неприязни к девушке друга сегодня не было. Даже козой ее называть не возникало желания: какая-то искренность сквозила во всем ее облике, в поведении. Что-то не поддававшееся описанию, но увиденное и опознанное интуицией. И это задевало эмоции, пробуждая в душе чувство вины – запоздалое и потому, наверное, не такое острое, но зато отдававшееся в сердце. Максим почувствовал эту вину, но интерпретировал ее по-своему. Скорее, как понимание недосягаемости для него того же самого – того, что только что видел. И это переживание, растравив душу, убедило его в том, что он на правильном пути, и что поиски надо продолжать.
На следующий день ноги снова привели его на прежнее место, и снова он метался по коридорам. В какой-то момент вспомнилась вдруг Юля. Теперь ее отчаянный поступок не удивлял и не поражал суетливой чувственностью: он стал понятным и оправданным – и Максим в глубине души не раз уже пожалел ее. Понимал, что, конечно же, легче ей после той ночи не стало. Скорее всего, как сейчас казалось, даже тяжелее. Но что он мог дать ей еще, кроме того, что дал? Ничего. «Да и дал ли? – пришла насмешившая мысль, – Сама взяла».
Следующий день он пропустил – на короткое время победил разум. Но затем чувства возобладали, и все повторилось. И чем больше он предпринимал усилий, чем настойчивей хотел встречи с этой девушкой, тем более отчаянные мысли посещали его. Взявшись один раз за поиски, он уже не хотел прекращать их. К желанию снова увидеть незнакомку, теперь добавился азарт игрока. Или охотника, обуреваемого первобытным инстинктом. И к тому же теперь стала складываться еще и привычка делать это – нарабатывался алгоритм поведения. Несколько дней подряд, бросив друзей добираться автобусом, он выезжал пораньше, и каждое утро стоял у входа в учебный корпус, тщетно пытаясь встретить свою виртуальную и в то же самое время такую живую и теплую любимую женщину. Ну и что такого, что он совершенно не знает ее. Хотя спроси кто-нибудь об этом, он бы с уверенностью сказал – знает. И, пожалуй, знает давно.
В ночь с субботы на воскресенье – снова она. Сцены любви перемежались с кошмарами. С просыпаниями. Полусознательным в состоянии дремы осмыслением событий. С новой любовью и новыми кошмарами. И это, казалось, тоже были не сны. Хотя и явью называть их не было причины. Особенно, если сравнивать с тем видением, когда его любимая встретилась ему на деревенской дороге в холщевых одеждах. Вот то была явь! То состояние точно не походило на сон. Сегодня все казалось более иллюзорным, сюрреалистичным, к тому же плохо запоминающимся. Так бывает, когда беспокойно спишь. Когда проградуированная частыми просыпаниями ночь, кажется, длится вечность, перемешивая событийность по понятному лишь ей одной сценарию. Но есть в таком явлении одна почти божественная прелесть, перевешивающая угнетенное состояние не отдохнувшего за ночь туловища. Это – управление сном. Чудесное. Сказочное. Где ты – соавтор и сценариста, и режиссера-постановщика, и художника-декоратора – всех их, вместе взятых.
Максим помнил это из детства. Раньше такое с ним бывало. Но то было раньше – в глубоком детстве, когда еще летал во сне, паря над землей на высоте птичьего полета. В одну из таких ночей он влез на табурет, задрал голову вверх, поднял руки, широко расставив над головой, и стал тянуться ими к небу. Вдруг почувствовал под ногами пустоту. Машинально посмотрел вниз. Земля плавно – совсем не быстро – удалялась, становясь все красивей и красивей. Все существо – от полета, от развернувшейся с высоты панорамы – охватил восторг. Позже, когда прыгал с парашютом, испытал что-то похожее. Мозг – после того, как раскрылся купол – услужливо предоставил в то раннее солнечное утро возможность провести сравнение того и другого. А тогда – в детстве, почувствовав, что уже налетался и насмотрелся, Максим вдруг испугался, что упадет и разобьется. И действительно стал падать. Тогда-то и понял – все зависит от того, как он думает. И ему снова довелось испытать радость плавного парения при спуске вниз. Как и взлетал, точно так же он опустился на табурет. Как захотел. Во дворе своего дома.
Сегодняшней ночью Максим не летал. Но все же чувствовал окрыленность. Потому что был не один. Он был с женщиной. С любимой женщиной. Поэтому его волновали наряду с прежними чувствами – новые, доселе не знакомые. Она любила его так, как он хотел. Она называла его так, как ему нравилось. Все – абсолютно все – оказывалось подвластным. Ему снова удавалось управлять сном и испытывать восторг от этого. Единственное, что смущало там – в запредельности, нараставшее по мере общения чувство стыда перед ней. Стыда за ее перед ним беспомощность. За то, что управляет ее желаниями и движениями. За свой эгоизм. Он осознавал, что все происходит в другой реальности, что у него нет здесь никаких обязательств. Но, несмотря на это, не мог по-другому. Ему хотелось уже не столько получить удовольствие от общения с любимой, сколько доставить удовольствие ей, сделать ее счастливой. Появилось желание отдавать. И что приятно удивило – испытал от этого огромное, ни с чем несравнимое наслаждение.
19.
Наутро в очередной раз Максим почувствовал себя разбитым, будто состоял из всех тех кусочков сна и промежутков между ними, сотворивших ночь такой длинной и выматывающей. Правда, последняя часть, под впечатлением которой он сейчас находился, в какой-то мере скрасила все остальные. Но и она утомила не меньше. Мысли, сменяя друг друга, плели спонтанно цепочку, подготавливая приход озарения, которое прорывалось, но никак не могло прорваться в сознание. И, наконец, до него дошло. Бумага и карандаш оказались под рукой, и часа два он извлекал из вечности, поразившие чувства мгновения. «Глаза, глаза, глаза… – все твердил и твердил про себя, – Почему я не могу передать их жизненность? Я же видел их. Настоящие. Почему, возвращаясь, я теряю это ощущение?»
Через два часа он окончательно выдохся. Бросил на кровать очередной набросок, где изобразил девушку в полный рост. Посмотрел на него внимательно, выделив для себя четко почему-то выписанные обереги на одежде. И пошел в душ.
На каких-то полминуты, пока не влез под воду, им завладел вопрос – «к чему все это?» Но почти сразу, не найдя в себе ответа, потерял к нему интерес.
Сначала очень теплые – даже горячие, а затем почти ледяные струи воды окончательно восстановили рассудок. В комнату он вернулся уже совсем другим человеком – реальность вещественного мира брала свое: пришла ее очередь.
Утро – по осенним меркам – стало довольно приветливым. Не то, что в последние несколько дней. Солнце, казалось, проникло чуть ли не в каждый закоулочек небольшой комнаты, отражаясь от поверхностей ярким, до одури приятным светом. Последние штрихи ночного бытия, не вымытые из сознания холодной водой, улетучились под его еще горячими – в пределах комнаты – лучами. Максим убрал в тумбочку наброски и плюхнулся на кровать. Захотелось полежать, раскинувшись. Облегчение, пришедшее после общения с водой, заставило расслабиться. Тело и душа томились ленивым ощущением, что никуда не надо спешить: можно просто лежать, наслаждаясь бездействием. Не надо ни с кем общаться, подстраиваясь. В комнате он – совершенно один, потому что Руслана понесло домой – к родителям: приедет только к вечеру. За стеной, в соседней комнате блока тишина. Где пацаны – кто его знает. Может, спят. А может, нет их.
Через несколько минут нить размышлений начала путаться, и он провалился в небытие. Но уже без снов – будто умер. И еще часа два проспал.
Проснувшись, решил, что сегодня прогуляется по центральному проспекту. Не спеша. Пройдется от главного корпуса университета в сторону площади Победителей. А, может, и дальше. Пока не надоест. Тянуло туда. Как преступника на место преступления. А вдруг повезет? Чем черт не шутит.
Центральный проспект города – бывший Ленинский – встретил его заметными переменами. Осень и здесь наводила свои порядки. Листва деревьев уже капитально начинала менять цвет. А сами деревья как-то потускнели и обветшали. Стриженая трава под ними – там, где ей позволено было расти, кое-где, теряя свой сочный вид, приобретала буроватый оттенок. Повсюду разбирались летние павильоны, сиротливо торчавшие ребрами раздетых каркасов, и лишь изредка попадались одиноко стоявшие пластиковые столы с парой таких же стульев, обязательно кем-то занятые.
Мысль растворила сознание в себе. Максим наконец-то вчера рассказал Руслану все – во всех подробностях. И о встрече с женщиной-призраком, подавившей его волю и фактически совершившей насилие над ним. И о встрече с ее двойником на солнечном проспекте – без сомнения живым и весьма обворожительным. Рассказал и тот сон-не сон, заинтересовавший друга, когда тот обратил внимание на его изменившееся поутру бледное, с заострившимися чертами лицо. Соединив в относительно стройную и, тем не менее, сумбурно поведанную историю все, что с ним происходило последнее время, он даже вздохнул, наивно понадеявшись на облегчение. Но обещанного чувствами облегчения так и не последовало. Если не считать пары минут – самых первых после исповеди. Да и могло ли подобное случиться? Разве, рассказать первому встречному о том, что у тебя творится внутри, это значит освободиться от него? Можно подумать. Конечно, Руслан – не первый встречный. Но что это меняет? Осознание факта пришло только после самого факта – когда он свершился. Максим, только начинавший верить, что стало легче, почти сразу же почувствовал обман. А свою психику ощутил глубокими встречными воронками плотного вихря, в котором, болезненно пульсируя – трансформируясь то во всеобъемлющую полноту, то в ненасытную пустоту, происходило пространственно-временное взаимодействие. Словно в песочных часах, из которых ничего не могло исчезнуть. Будто все, что он только что пытался выплеснуть из себя, всего лишь стекало вниз – в другую воронку, чтобы снова и снова повториться. Чтобы сейчас же – при развороте на сто восемьдесят градусов – вернуться, заполнив уходившую вниз вершину конуса. Замкнутый круг. Колесо, по которому придется бежать, словно белке, осваивая иллюзию жизни через сотворенные самим собой страдания.
Сначала Руслан, ошарашенный, привыкший верить другу, молчал. Видимо, пытался каким-то образом переварить услышанное. По глазам напрашивался вывод, что его мозг, скорее всего, протестует, а чувства отказываются верить, что такое вообще возможно. А ведь раньше именно он всегда озадачивал Максима всякими оккультными штучками – объяснял чудеса магии так, словно это было проще простого. Но тогда была теория, подкрепленная чьими-то безапелляционно авторитетными именами, высказывания которых Руслан мог цитировать, имея прекрасную память, бесконечно. И в то, о чем он говорил, иногда хотелось поверить, не задумываясь ни о чем, просто воспринимая как пищу для уставшего от обыденности сознания.
Сейчас же все изменилось. С точностью до наоборот. Теперь Руслан оказался слушателем. И ни о какой теории не шло и речи. Только практика, ставшая для его друга, как ни странно, удручающей обыденностью. Хочешь – верь, хочешь – не верь. Вот и не верилось. С точки зрения сознания. Потому что его возможности представить услышанное из первых уст настолько ограничивались этой самой обыденностью, что дальше некуда. Что-то во всей рассказанной истории складывалось, по определению Руслана, нелогично. А вот что – никак не приходило ему в голову. Сначала, когда Максим только взялся рассказывать, он пытался еще иногда вставлять свои пять копеек – нарушать монолог краткими комментариями. Но потом у него случился период онемения, продлившийся некоторое время даже после того, как исповедь закончилась. А еще потом, увлеченный уже собственными размышлениями, он все цокал языком, перемещаясь, как сомнамбула, из угла в угол комнаты, и повторяя одно и то же – «что-то здесь не так, что-то здесь нелогично».
О какой логике вообще могла идти речь при всей нелогичности событий, Максим никак не мог понять. Но Руслану доверял. А потому эту самую логику пытался уловить, одолевая друга вопросами. Тем более что это отвлекало от собственных переживаний.
– Макс, подожди. Дай подумать. Чувствую, что-то здесь есть выпадающее из общей картины. Но что – пока не пойму. Чувствую только, что в этом – огромный подтекст. О чем-то тебя предупреждают, раскрывая карты.
– Какие карты? Кто предупреждает? – оторопел от неожиданного заявления Максим.
– А я откуда знаю? – Руслан остановился, недоумевая, – Может, высшие силы? А может, силы преисподней? У тебя все так просто, так конкретно, – он почему-то возмутился, – а это-то и нужно распознать в первую очередь. Пойми, пророчества очень сложно расшифровывать. Что толку, если мы подтянем за уши первое, попавшееся на ум, объяснение. Гадать можно сколько угодно. Толку-то от этого, – повторился, – Пророчества легко понять, когда события уже произошли. Тогда все просто. Именно тогда, как правило, и начинается процесс прореживания волос со словами «меня же предупреждали» или «я же чувствовал, что так будет».
– Руслик, ты кончай запугивать меня. У меня и так крыша едет. Ты лучше поднапрягись, если можешь. А если нет, то и не компостируй мне мозги.
– Макс, ты бы знал, как я хочу тебе помочь. Но вряд ли моих знаний по этой теме будет достаточно. Дай мне немного подумать. Обо что-то я в твоей истории спотыкаюсь мыслью. Но пока не возьму в толк – обо что…
– Руслик! – перебил категорично Максим, – Кончай уже мозги парить! Мне и без твоей философии тошно.
– Знаешь, Макс, что я тебе скажу… – начал Руслан после паузы, не отреагировав на выпад, – Если у меня тяма не хватит, мы с тобой сходим к очень интересному человеку. Я тебе о нем однажды говорил… о Николае Ивановиче… хотя, может быть, ты, вряд ли, и помнишь.
Максима это начинало злить, и, видимо, Руслан это уловил:
– Ну да ладно, – поторопился он закончить, – Все потом.
Вспомнив вчерашний разговор, Максим испытал внутренний дискомфорт – неудобство перед товарищем, который искренне желал помочь. Правда, это длилось недолго. Девушки, шедшие навстречу, и те, которых он обгонял, переключили его сознание на внешний мир. Окружавшая действительность, наполненная выпиравшей повсюду жизненностью, увлекла волновавшими чувства прелестными формами.
Движение на проспекте во второй половине воскресенья – что машин, что людей – конечно, намного слабее по сравнению с буднями. Особенно перед выходными. Сегодня – не исключение. Народ уже начинает готовиться к очередной трудовой неделе. Ему уже не до активного отдыха, как это случается каждую пятницу, когда душу переполняет ощущение свободы от того, что впереди два выходных дня, и когда предвкушение счастья, оказывается гораздо более весомым, чем само счастье. Воскресенье – это подведение промежуточных итогов. «Глажка шнурков» на понедельник – для встречи с любимым начальством. На улицах в основном те, кому выходные либо до фонаря, потому что жизнь – сплошные выходные, либо те, кому очень нужно по делу. Впрочем, в этом что-то даже есть приятное. Он – анахорет по жизни, и одиночество его никогда не тяготит. Поэтому так и легко ему в большом городе, где все сами по себе, где в плотной толпе можно оставаться, как в тайге или джунглях, один на один с собой.
Максим уже дошел до центрального парка, когда понял, что состоит не только из чувств, мыслей и создаваемых ими интуитивных посылов, но и из желудка и его настойчивых ощущений. Возврат на грешную землю пришел легкой усталостью ног и нарастающим голодом. На этом воскресный моцион решено было завершить, что он – так и не встретив ту, о которой мечтал – и сделал, повернув назад. Зашел в первую, попавшуюся на глаза кафешку, перекусил, и отправился домой – в надежде, что уже приехал Руслан, и что, может быть сегодня, он внесет в его сознание какую-никакую ясность.
20.
Родственники, которых Настя окрестила седьмой водой на киселе, оказались людьми симпатичными во всех отношениях. Светлана Николаевна, красивая и ухоженная дама, с хорошей фигурой, выглядела лет на тридцать пять, не более того. У Насти на мгновение даже появилось легкое чувство зависти пополам с ревностью. Мама говорила, что Света на год младше ее, а маме – сорок шесть, и она фактически на свои годы и выглядит.
Светлана Николаевна – крашеная блондинка с удлиненным каре. И ее это абсолютно не портит. Даже намека нет на гротеск. «А ведь для женщины такой пассаж был бы подобен смерти», – подумала почему-то Настя в первый же момент, как только ее увидела.
– Светочка!
– Танюша!
Мама и Светлана Николаевна порывисто обнялись, и на несколько мгновений в прихожей воцарилась тишина. Мужчины и Настя с ними – все прониклись пониманием момента.
«Может, потому, что кожа на ее щеках не опустилась и не собралась в характерные утолщения по бокам подбородка?» – продолжила свой анализ Настя, когда папа помогал новоиспеченной тетке снимать плащ.
Светлана Николаевна улыбнулась, словно услышала ее рассуждения о себе.
– А ты, как я понимаю, Настя? – она продолжала улыбаться. Протянула руку, – Ну, что? Будем дружить?
– Согласна, – улыбнулась в ответ Настя, охватив взглядом ее лицо вблизи. «А, может, она уже под ножом побывала? – возникла неожиданно мысль, – Многим в ее годы каре могло бы придать излишнюю претенциозность… на то чтобы выглядеть моложе. А этой – хоть бы что… – она отступила в сторону, потому что подошла мама, – тетка – что надо: с чувством вкуса».
Павел Николаевич – мужчина солидный. В костюме и при галстуке. «Можно даже мозги не включать, – отметила Настя, – сразу видно, что такая одежда для него повседневный атрибут жизни». Это сразу бросалось в глаза. Легкая полнота лица Павла Николаевича, туловище – размера пятьдесят шестого – с небольшим животом и очки придавали ему вид профессора, только что сошедшего с кафедры. Насте показалось, что разница между Светланой Николаевной и им никак не меньше лет десяти.
Ну а братишка – красавец-мужчина. Волосы почти черные, не длинные и не короткие. Стройная, спортивного сложения фигура. Это просматривалось даже сквозь одежду. Как и отец, он оказался в костюме, когда снял плащ. Однако, без галстука. Зато с расстегнутой не только верхней пуговичкой рубашки, но и следующей. «Стильный, – подумала Настя, втайне ощутив торжество, – Таньке не по зубам. Зря нафуфырилась: слишком уж лощеный, чтобы заинтересоваться ею». И хотя в ее спонтанном замечании абсолютно не чувствовалось неприязни, все же отметила, что к таким парням она относилась бы с осторожностью.
После представлений, объятий и целований все пошло по заданному жизнью сценарию. Гости мыли по очереди руки в ванной комнате. Светлана Николаевна отметилась перед зеркалом, совершив видимые только для нее усовершенствования в лице и прическе. При этом много говорили, хотя в основном это были мама и гостья. Язык не поворачивался называть ее тетей Светой, как предлагала мама. А Светой, как она сама пожелала – тоже. Новоиспеченная тетка сразу же попросила фартук, и пошла помогать на кухню маме, сказав, что так легче будет общаться. Папа, естественно, стал занимать Павла Николаевича, который оказался профессором на самом деле. У них сразу нашлось, о чем поговорить кроме погоды и политики – оба физики. Ну а Настя с Танькой стали прощупывать братишку.
Андрей очень легко, без стеснения и рисовки, стал общаться с девушками. Оказалось, он руководил отделом психологической разгрузки на одном из киевских заводов. А еще – Настя каким-то образом догадалась спросить – учился в аспирантуре заочно.
– А что ты там делаешь, Андрюша… на заводе? – уточнила Танька, словно это «на заводе» могло в какой-то степени конкретизировать ее пространный вопрос несведущего в психологии человека.
– Что делаю? – переспросил он, улыбнувшись ее простоте, – Даю возможность людям избавиться от их иллюзий.
– А как это? – не унималась Танька.
– Ну… – развел он руками, усмехнувшись доброжелательно, – Есть разные способы. Это же конкретика, Танюша… – Андрей на секунду задумался, – Как в медицине… Для разных болезней – разные лекарства.
– А-а, вот оно что. Поняла.
«Что ты там себе поняла?» – Настя на несколько мгновений выпала из беседы: ее поразила неестественная маска на лице Андрея. Глаза лучились добротой. Но в улыбке, а точнее – в полуулыбке просматривалась серьезность, в которой сквозила глубина, говорившая о большой силы проницательности. Складывалось странное впечатление, что он знает не только, о чем она думает сейчас, но и обо всем, чем наполнена ее психика. Поначалу Настя даже смущалась – заставляла себя контролировать по возможности мысли, хотя такое напряжение давалось нелегко, да и мысли особо не хотели поддаваться контролю. Потом поняла, что затея эта глупа и бесполезна. Вспомнила – «не думай про белого бычка», и посмеялась над собой.
– О чем смешном подумала, если, конечно, не секрет? – спросил Андрей, пронзительно улыбнувшись, – Может, и мы посмеемся вместе с тобой?
– Да так, – отмахнулась Настя с усмешкой, – Это я о своем – о женском. Не обращай внимания.
