Сергей Алексеевич Минский
Дорогая пропажа
Резкий поворот дороги стал придавливать Наташу к стенке вагона. «Скоро станция, – сознание переключилось. Опыт, сложившийся в течение нескольких лет работы, напомнил об обязанностях. Она посмотрела на часы, – Минут пятнадцать будем ждать встречного, не меньше…» Свет из окна, заметно потускневший, напомнил о непогоде. Пасмурное небо начинало чертить на стекле тонкие косые линии. Такие короткие и почти не заметные они тут же исчезали, выветриваясь потоками воздуха, чтобы уступить место следующим. Постепенно удлиняясь и утолщаясь, линии все плотнее ложились друг к другу, пока не закрыли стекло полностью, сделав его замутненную пылью поверхность чуть прозрачнее. «А как солнечно, как тепло и уютно дома, – отозвалось в душе, – Мало того, что природа такая разная, так весной и осенью вообще – такие контрасты между севером и югом. У нас, считай, лето, а в Воркуте – зима. А в Сочи или в Крыму? А в Средней Азии. Там, наверное, уже под сорок… – она представила себе каменистые пустынные горы, безжизненные равнины под палящим солнцем, от которого невозможно укрыться, – Нет. Это точно не для меня. У нас лучше всего». Она представила свой дом. Сож за окнами, в котором только позавчера полоскалась. Лодки у песчаной узкой полосы, что у самой воды. А чуть выше песка – метров пять шириной – берег, насколько замечал глаз, покрыт ковром незабудок. Он голубой рекой струился вдоль течения Сожа, радуя Наташу своей красотой, вызывавшей в ее сознании почему-то образ отраженной воды, параллельно текущей рядом. Только лодок на ней не хватало. Лодки напомнили о любимом: о том, что на днях, наконец-то, закончится их двухгодичное испытание. Снова с замиранием сердца осознала, что станет женщиной в полном смысле этого слова. Даже ощутила прилив крови внизу живота. Стала отгонять вожделенные мысли, как будто совершала нечто зазорное, что-то не совсем приличное. Но такое приятное. «Пашенька мой! Он такой хороший. Такой заботливый. Такой ласковый…» – восторг уставших от ожидания чувств на мгновение заглушил вкрадчивый голос интуиции. Что-то в душе не уложилось в эту упрощенную схему, доведенную до абсурда сходившей с ума эмоциональностью. Вдруг вспомнились последние, пусть не совсем холодные, но без особого тепла письма. Ни «Наташеньки», ни «любименькой» в них как не бывало. Какая-то констатация армейских будней с передачей приветов «родным и близким». И ни о любви, ни об их счастливом будущем – ничегошеньки.
Малюсенькая порция страха, проклюнувшись из подсознания, когда подумала о любимом – «такой ласковый», стала увеличиваться в размерах, вбирая в себя фразу за фразой из почти заученных писем. А дальше – разрослась догадками воображения. Настроение начало портиться. Эйфория сменилась полным его упадком, отчего до чертиков захотелось плакать. Мысль – «была бы дома, уже ревела бы» – заставила взять себя в руки: здесь она этого делать не будет. Наташа даже всхлипнула от напряжения, но сдержалась. Резко поднялась и пошла кочегарить топку.
Предложение о чаепитии пассажирам поступило сразу после разъезда – раньше обычного по расписанию времени.
28.
Первые три, как в тумане, дня Паша провел в разговорах с друзьями – с вином и девчонками, не чуравшимися их веселой разбитной компании. Все происходило как будто само по себе – словно без его на то желания. По инерции. Оно и воспринималось как парадоксальный сон. И потому моральной подоплеки в этом состоянии не требовало: даст бог день – даст и пищу. А через три дня из рейса вернулась Наташа.
Он уже не спал в то утро. Привычка подниматься рано, сложившаяся за два года службы, давала о себе знать. Лежал уже около получаса и, несмотря на легкую от возлияний головную боль, наслаждался свободой и осознанием того, что больше не нужно следовать уставному распорядку, ежесекундно насилуя себя исполнением чужой воли. Солнце – через полупрозрачные в розах шторы – ласково проникало в его небольшую комнату. А в полуоткрытую створку окна в нее входили звуки, наполняя все существо ощущением праздника. Лето, солнце, перспектива поступления в университет – все окрыляло и заставляло сильней пульсировать сердце. Вызывало в душе эйфорию от этой радужной перспективы будущего. Вспомнилась Нина, с которой ехал в автобусе и возможность скорой встречи – он ведь на днях повезет документы. Внутреннее зрение нарисовало симпатичное в веснушках лицо. Полные губы. Округлости груди и бедер, красиво очерченные тонкой тканью платья. Образы сцен, связанные с этими формами, возжигавшими огонь чувств, замаячили в сознании. Но почти сразу в эту идиллическую картинку, вызвав уже привычную двойственность, закралась мысль о Наташе. Он боялся встречи, боялся близости, которая поставит крест на всей прекрасной перспективе, ожидавших его приключений. Он хотел Наташу. Но хотел не сейчас – потом. Когда отучится. Когда не будут разрывать противоречивые чувства, притягивавшие его ко всем красивым женщинам. Ощущал свою непорядочность по отношению к ней, но с природой спорить не мог. Сладострастное нечто, от которого мутилось в голове, заставляло думать об нем. Было и стыдно, и хорошо одновременно. И с этим, к сожалению, не хотелось расставаться.
Наташин голос, влившийся в размышления о ней, стал каким-то почти нереальным его продолжением. И потому Паша сразу и воспринял его как нечто эфемерное. Не настоящее. Но вдруг сердце сначала сжалось, а затем сильно-сильно забарабанило в грудь. Усилилось чувство стыда. Как будто его поймали на чем-то, что не соответствовало моральным представлениям. А потом вдруг все мысли, обремененные сомнениями и борьбой с естеством природы, мгновенно улетучились. Он быстро выскочил из-под простыни и так же быстро вскочил в спортивные штаны, висевшие рядом, на спинке стула. И как раз вовремя. Послышался стук. Дверь распахнулась. И в комнату почти вбежала Наташа. Легкое сомнение, промелькнувшее на ее лице во время секундной паузы, когда она, замерев, смотрела в его глаза, сменилось блеском нахлынувших чувств. Она молча бросилась к нему, обхватив его шею руками и замерла.
Паша ощутил от подавляемых всхлипов пульсацию ее тела. И сердце наполнилось жалостью к этому доверчивому, милому и такому родному существу. Неконтролируемые толчки в ней почему-то передались и ему: защекотало веки в районе ресниц. «Не изменилась ни капли, – вспомнил, – Даже сейчас зажата – не может расслабиться, заплакать по-настоящему».
Наконец, Наташа чуть громче всхлипнула, одновременно с шумом вдыхая увлажнившимся носом воздух, и отпустила объятия. Сквозь слезы посмотрела ему в глаза, улыбаясь виновато. Взяла брошенную на кровать сумочку и достала оттуда носовой платок. И ни слова.
Молчал и Паша. Он не представлял, что бы мог сейчас ей сказать.
Наташа вытерла слезы и снова заглянула ему в глаза. Покрасневшие белки, припухший и покрасневший нос, неудобство, которое, скорее всего, она из-за этого испытывала, все в ней сейчас умиляло его.
Она посмотрела по сторонам, словно что-то искала. Он понял. Взял за плечи и усадил на кровать. И Наташа как-то облегченно вздохнула.
– Наташенька, – Паша сел на корточки, обхватив ее колени и заглядывая в глаза, – Ну что ты, девочка моя? Все же позади.
Он говорил искренно, потому что верил сейчас самому себе, как никогда. Верил в порыве чувств. Верил, забыв напрочь о том, о чем только что размышлял и с чем был почти категорически согласен. Их энергии, смешиваясь в едином порыве, уже делали свое дело, туманя сознания и принуждая к объединению их тела. Паша пересел ближе, обхватив плечи Наташи. Стал целовать ее – в губы, в покрасневший нос, в глаза, еще не просохшие от слез. И она расслабленно замерла, словно лишилась последних сил, которых чуть хватило, чтобы прийти сюда. И вдруг встрепенулась.
– Пашенька, а если Тамара Михайловна войдет? – она попробовала отстраниться от него.
И он не стал настаивать. Его неожиданно охватило странное чувство. Словно время, неимоверной силой разорванное пополам, двумя тяжеленными своими краями легло на плечи. И от этого Наташа, сидевшая рядом и казавшаяся такой близкой – каких-то пять минут назад, стала вдруг отстраненно далекой. Это, вроде бы, все та же Наташа, но уже и не та. «Да-а, – пришла мысль, – вот они метаморфозы долгих разлук. Вроде, и родной человек, а, вроде, и чужой. И как-то все это сложно, непонятно… и неприятно, если не сказать – отвратительно». Отчужденность, появившаяся еще на службе и исподволь жившая в нем, вдруг обрела форму. Паша ясно ощутил ее присутствие. Она, так долго уже существовавшая в нем бессознательно, наконец, проявилась вполне конкретными чувствами и мыслями. «И как теперь жить с этим? Как изображать страсть, если ее нет? Как показать женщине, которая знает тебя как облупленного, что ты восторгаешься ею, если ты можешь ее только пожалеть… – сердце захлестнула горечь, – А если попытаться сыграть эту восторженность, тебя сразу же раскусят, как ребенка… Грустно. Но факт…»
– Дети, идите завтракать, – в голосе Тамары Михайловны сквозила неуверенность.
– Ну что? Пойдем? – Паша уцепился за спасительную возможность прекратить напряженную паузу, – Я такой голодный. Да и умыться не мешало бы.
– Да-да, Паша, ты иди, – она поднялась с кровати, – А я сейчас.
Наташа достала зеркальце и что-то невидимое подправила на лице.
– Ну что? Я пошел?
– Иди, иди, Паша.
Ему показалось, что ей хочется хотя бы на несколько секунд остаться одной. Привести в порядок ощущения, которые – он знал наверняка – уже стучатся догадками в дверь ее сознания. Потому что не могла Наташа не почувствовать его мгновенного охлаждения и этого позорного чувства жалости к ней.
Буквально, через пару минут она вышла. Совершенно спокойная. Собранная. Даже с улыбкой на лице, не соответствовавшей покрасневшим белкам глаз.
– Наташенька, мой ручки, и – к столу, – встретила ее ласково Тамара Михайловна.
– Спасибо. Но я, пожалуй, пойду. Я же с дороги, Тамара Михайловна. Надо себя в порядок привести, – она повернулась к Паше, – Я буду ждать… Ты же придешь? – спросила, словно засомневавшись.
Ее неуверенность, весь ее вид снова вызвал волну жалости в нем. «Странно, – мелькнуло в голове, – я отношусь к ней, как к родному человеку – как к сестре, что ли?»
– Ну, конечно, Наташа, – улыбнулся он, вложив в улыбку всю существовавшую в нем теплоту в отношении к ней, – А разве может быть иначе?
Он подошел, взял ее за плечи и нежно поцеловал в щеку. А она – это так было заметно – вдруг расслабилась, заулыбалась естественно. И эта естественность придала ей вид маленького ребенка, которому подсунули побрякушку. И он теперь в растерянности: смеяться или плакать.
– Пойду… – не то спросила, не то сообщила Наташа, и, повернувшись, пошла.
Паша долго фыркал у рукомойника во дворе, вытирался принесенным матерью полотенцем, чистил зубы. Жизнь прекрасна. Неудобство, возникшее при общении с Наташей, уже улетело, как легкий дымок, стоило только измениться состоянию тела.
– Паша, ну иди уже, – услышал голос матери, – Остывает все.
– Иду, мам, – он повернулся к ней, и на мгновение замер, осознав – как же редко видит эти такие милые его сердцу глаза. Уловил в них нежное внимание к себе, отчего непроизвольно отреагировал, – Что? – слетело с губ.
– Красивый ты у меня, Пашка, – мать не скрывала восхищения сыном.
– Это ты у меня красивая. А мне уже – что осталось, – ему вдруг так захотелось наговорить маме кучу всего хорошего. От благодарности за ее нежность. За не требующую ничего взамен любовь. За заботу и опеку, которая так доставала его до армии. «Как меняется отношение к одним и тем же вещам с годами, – Паша улыбнулся, – С годами… Прошло-то каких-то два года, а я замахнулся на все двадцать… Интересно, – включилось воображение, – а как я буду думать через двадцать лет?»
За едой он успевал, и разговаривать с мамой, и философствовать в самом себе. Спонтанное мышление порождало чудное кружево из ощущений, чувств и мыслей. Философия иногда прорывалась наружу – в речь, и разговор превращался в монолог. Иногда Пашу заносило – он видел это по удивленному маминому взгляду, а иногда приземляло до осмысления простых бытовых тем. И тогда у них складывался диалог. Мама либо поддакивала ему, либо рассказывала что-нибудь из своих жизненных наблюдений.
Так они проговорили около часа.
– Ну, мой мальчик, тебе пора, – закончила беседу мама после некоторой паузы, возникшей от того, видимо, что все уже на сегодня было сказано, – Наташа ждет, небось… Рубашку я тебе погладила – висит в общей комнате на стуле.
– Спасибо, мам, и за блины, и за рубашку, – Паша поцеловал ее в щеку, – Да, конечно. Пора… Заболтались мы с тобой тут, – шутливо сказал он, улыбаясь.
29.
Минут через десять он уже шел по своей улице, с удовольствием ощущая силу во всех мышцах. В кармане червонец, который в последний момент мама сунула в карман. На душе – легко. И даже встреча с Наташей, что так тяготила последнее время, привлекала своей неоднозначностью: «Будь, что будет. В конце концов, я – мужчина, и ответственность – моя обязательная черта».
Не успел он додумать эту мысль до конца, как в душе зашевелился червячок сомнения. «Какая, к черту, ответственность? Жизнь-то одна. И что? Ты отдашь ее кому-то? Надо же и о себе подумать».
Паша попытался подавить этот возникавший в себе голос размышлениями о том, куда они с Наташей сейчас пойдут. Но от этого только стало хуже. «А Наташа? – возмутилась совесть, – Ее жизнь не в счет? Три года, что она потратила на тебя…» «Нет, что значит потратила? А я что, не страдал целый год, когда она сказала, что ей со мной не интересно?» «Ну, Думанский, это уже запрещенный прием. Неужели же ты настолько мелочен, чтобы вспоминать женщине старые обиды? Тем более что ее проступок по отношению к тебе не был злым умыслом». «Так и у меня сейчас никакого злого умысла. Просто я не хочу жениться… Я до чертиков этого не хочу». «Ну вот, и кто ты после этого? А ведь она девственница. Из-за тебя дурачка. А ей – уже почти двадцать два… »
Аргумент оказался слишком убедительным. Как будто на самом деле девственность – это что-то такое значимое в жизни человека, такое святое, с чем нельзя обращаться безнаказанно. Что-то в этом символе было для него – какая-то сила, преодолеть которую стало невыносимым испытанием. И червячок сомнения постыдно притих, освободив Пашу на время от извечной борьбы между «хочу» и «надо», между животным и божественным полюсами обремененного этой борьбой сознания.
Они решили, что поедут в областной город. Дома делать нечего – пойти некуда. А там – красота. Огромный уютный парк со всякими аттракционами. Улицы, полные народа. Магазины. В конце концов, можно совершить двухчасовую прогулку по реке. Да и гулять целый день есть где. До самой ночи. А домой уехать на «часовой моторке» – теплоходике, который отходил от городского причала в час ночи. Два с половиной часа, и они – у себя. Хоть и маленькое, но приключение.
Через полчаса дошли до автостанции, а еще через час, надышавшись парами бензина в жарком и пыльном ЛАЗе, оказались в областном центре.
Проезжая мимо университета, Паша подумал, что еще придется как-то объясняться с Наташей по поводу поступления. А это подразумевало отсрочку узаконивания их отношений. Вспомнил всю в веснушках Нину и свои недвусмысленные притязания на встречу с ней. Снова на какое-то мгновение шевельнулось сомнение. Он взглянул на Наташу. На ее счастливое лицо, на руку, доверчиво лежавшую на его руке. Стало невыносимо стыдно: «Сволочь я… Животное». За стыдом, нейтрализовавшим позыв нижних слоев сознания, пришло успокоение – «все хорошо». Пришла нежность к Наташе – его любимой, с которой он никогда не расстанется: «Только надо поступить… и хотя бы три курса отучиться на стационаре. А там – перевестись на заочное… И можно жениться».
Проснувшаяся от последней заявленной фразы совесть не успела реализовать свое «фи», потому что автобус подошел к остановке, где им следовало выйти.
– Паш… нам пора. О чем ты там все время думаешь? – Наташа улыбалась.
«Какая красивая! – он поднялся следом за ней. Задержался на секунду, разглядывая ее шикарную фигуру, обтянутую легкой тканью платья, – Ну что тебе еще нужно, Думанский? Такую девочку отхватил. Да ты – Шура Балаганов… Нет. Хуже. Индеец: золото меняешь на цветные стекляшки».
Пройдя по Советской, они вышли на площадь Ленина. Прошли мимо здания театра, стоявшего справа – через дорогу и напоминавшего своими колоннами и лепниной картинку из учебника истории. И оказались у цели.
Парковая зона начиналась с аркады ворот, стройно вписавшихся во весь дворцовый ансамбль старинной усадьбы с небольшой церквушкой. Все это великолепие напомнило их с Наташей прогулки двухлетней давности. Бесшабашность, с которой воспринимался мир. Казалось, не нужно думать о будущем – скоро в армию. Как будто армия – это только Афган, это война. И в этом заключалась вся прелесть. Потому что перспектива определена. Вот оно счастье – здесь и сейчас. А потом – хоть трава не расти. Дальше жизни нет. Жизнь не существует. Ну, а если и существует, то она как бы тоже определена, о ней тоже кто-то позаботится. Паша улыбнулся той детской наивности, так иждивенчески представлявшей жизнь. «А, впрочем, что изменилось? – пришло откровение, – Только то, что раньше я этого не понимал, а сейчас понимаю? Разве иждивенчество закончилось? А ведь я собрался учиться. А жить за что? За одну стипендию? Конечно… А значит, понимание ничего не меняет, кроме дополнительных угрызений совести. Был обузой и остаюсь».
Самолюбие оказалось ущемленным. Но молодость не та пора, когда можно зациклиться на негативе. Молодость всему находит достойные аргументы. Через несколько минут они с Наташей уже подошли к пристани, держась за руки. Решили первым делом покататься на теплоходе по реке.
– Я беру билеты, – сказала Наташа, бросив при этом «не спорь», хотя он еще даже не успел возразить.
У кассы оказалось, что еще целый час до начала прогулки.
– Пойдем – возьмем по мороженому, – предложила Наташа, – Посидим где-нибудь в парке. Она с нежностью посмотрела на него, заразив ею и Пашу.
– Я не против, – он обнял ее за плечи и чмокнул в губы, – улыбаясь, – Ты – прелесть.
Далеко идти не пришлось: чуть дальше по аллее, в тенечке стояла мороженица со своим ящиком на колесиках.
– Ты что будешь? – спросил Паша, когда они подошли.
– А что есть?
– Добрый день, – повернулся он к молодой женщине, – А что вы нам можете предложить?
Мороженица заулыбалась и с явным интересом, словно приценивалась, посмотрела на Пашу.
– Добрый, – ответила, – Да все есть. И эскимо. И крем-брюле. И пломбир… Фруктовое, – она пялилась на Пашу и совсем не обращала внимания на его спутницу.
– Ну что, Наташ?
– Давай эскимо, – как-то резко ответила та.
– А вам какое? За одиннадцать или за двадцать две? – продолжала кокетничать мороженица.
– Мне маленькое, – бросила Наташа.
– Два – по одиннадцать, – Паша достал из кармана мелочь, оставшуюся от встречи с друзьями, и отсчитал двадцать две копейки.
– Огромное спасибо…
– Пошли быстрей, – Наташа увлекла его за собой, схватив за руку.
– Куда? – не понял он.
– Туда, – она показала рукой с мороженым.
Им пришлось немного пройти вглубь парка. Там как раз освободилось место – не на солнце, как хотела Наташа.
Длинная скамья, выкрашенная в коричневый цвет, хранила след недавнего обновления – прилипший клочок тетрадного листка в клеточку с двумя первыми буквами слова «окрашено». «Ок» еще не совсем истерлось и взывало к бдительности отдыхающих.
Еще когда брали мороженое, Паша уловил в лице Наташи едва заметное недовольство. Да оно и сейчас не сходило с ее лица.
– Ну что случилось? – спросил, улыбаясь – понимая, откуда растут ноги.
– А то ты не догадываешься? Вон как эта тетка на тебя смотрела. А ты… улыбался ей.
– Ну, какая же она тетка? – засмеялся Паша, – Ей лет тридцать – не больше. А что? Может, надо было облаять ее за то, что она на меня смотрела? На тебя, кстати, мужики тоже пялятся – будь здоров. А я даже горд, что у меня такая красивая спутница.
Наташа промолчала, но аргумент, кажется, подействовал.
Мороженое оказалось не слишком холодным. Пришлось есть быстро. Они поглядывали друг на друга, улыбались, иногда перебрасываясь репликами по поводу шоколада, который норовил оказаться за пределами губ. Потом этими губами, холодными и сладкими, целовались. Потом Наташа достала из сумочки стомиллиметровую «Яву», привезенную из Москвы, и они покурили.
– Паш, а расскажи что-нибудь о службе.
– А что рассказывать, Наташечка? Поверь – нечего абсолютно. Я и послужил-то по-настоящему всего полгода, особенно когда в карантине был месяц. А так – работа с документами. Вот и все.
– И что – даже оружия у тебя не было?
– Ну почему? Числилось за мной оружие, как и за всеми.
– Ой, Паша! – она подскочила и оправила сзади платье, – Мы же можем опоздать. Пойдем скорее.
Паша посмотрел на часы. Еще пятнадцать минут. А идти – буквально минуты две.
– Ты чего паникуешь? У нас еще уйма времени.
Но Наташа уже схватила его за руку и потащила в сторону дебаркадера.
– Пошли, пошли. Лучше там посидим, на теплоходе, а то все лучшие места позанимают.
Не сказать, чтобы людей на палубе оказалось много, но все же достаточно для буднего дня.
– Посидим сначала здесь… А если, когда выедем на реку, станет прохладно, пойдем внутрь… – щебетала Наташа, выбирая, где бы ей лучше пристроиться, – У меня-то ветровочка с собой есть. А у тебя же нет… – и непонятно было – то ли утверждала, то ли спрашивала.
– Ну да, нет, – улыбнулся ее простоте Паша.
– Ну вот. Значит, если что, пойдем внутрь. Там, по-моему, вообще никого нет… Паш, а пойдем вон на ту скамейку – мне там больше нравится. Там будет удобно. И на воду можно смотреть, и оба берега хорошо будут видны.
«Ну вот, успокоилась – стала сама собой», – подумал Паша. Они прошли в кормовую часть палубы и сели, куда хотела Наташа. Вскоре теплоходик отдал швартовы. Отсюда, и правда, великолепно все видно. И берега, и вода сбоку, и бурлящий след за кормой. Прижимаясь один к другому, они некоторое время сидели молча – наблюдали за началом движения. Общий фон, окружавшего их мира, наверное, создавал похожесть восприятия. И от этого, хотя мысли у каждого и были свои, появлялась общность, вершившая их жизнь здесь и сейчас.
30.
Мысли Наташи – и это касалось позитивного отношения к собственному будущему – постоянно натыкались на стену, созданную ее воображением. Полгода назад ей как-то приснился сон, который, наверное, захотела бы – вряд ли забудет. Как будто они с Пашей шли по железнодорожному полотну. Паша – чуть впереди – метрах в пяти. А она, почему-то, сзади. И, как ни пыталась, как ни старалась, никак не могла догнать его. Не получалось. Тяжесть в мышцах не давала. Ноги, словно свинцом налитые, отказывались слушаться. И вдруг пальцы ноги ударилась обо что-то невидимое, а вслед за этим грудь и лицо ощутили стену, которой на самом деле не было. Но она была. И эта прозрачная стена не позволяла двигаться вперед. Наташа била в нее кулаками и кричала. Звала Пашу. Но он ее не слышал. Продолжал идти. Все дальше и дальше. Она ощутила, как время постепенно замедляет свой ход, и вместе с этим – синхронно – начинает гаснуть свет. Он становился все более и более тусклым, пока темнота, наконец, ни поглотила все и вся. Но в этой кромешной темноте Наташа продолжала чувствовать себя. Вдруг в сознании возник вопрос: «Я умерла?» И сразу за ним последовал другой, словно не она себя, а кто-то спрашивал ее: «А разве ты не осознаешь себя?»
«Может смерть такая и есть? – подумала, проснувшись, – Может, я заглянула в свое будущее?»
Несколько дней она ходила сама не своя: мало того, что по письмам почувствовала охлаждение, а тут еще сон. «А может, мои догадки этот сон и спровоцировали? Что хочешь, то и думай». И она думала. И думы эти укрепляли невидимую стену между ними. Но, только когда вернулась из рейса и первый раз увидела Пашу, все стало ясно. Точно – он уже не тот, кого она знала, кого любила больше всех на свете. Это совершенно другой человек. Другой мужчина. Именно мужчина, а не парень, чья жизнь – она была уверенна когда-то – принадлежала ей. Наташа взглянула на него, увлеченно наблюдавшего за бурлящим следом за кормой. Увидела темную от выбритой щетины щеку. Бачку, заканчивавшуюся у мочки уха. Все – то же, и все по-другому. Еще прошлой осенью она почувствовала что-то не то. А с октября до Нового года, в подтверждение ее страхам, пришло лишь одно письмо, где ни «любимой», ни «Наташечки» – ничего. Одна из подруг сказала тогда, что все парни такими становятся после года службы, и особенно за полгода до ее конца – совсем перестают писать. Мол, привыкают и уже им не нужна такая моральная поддержка, как вначале. Но Наташа-то чувствовала – не в этом дело. А поди ж ты узнай – что да как. Только и остается, что догадываться. И она догадалась – у Паши есть другая женщина. Именно женщина, которая забирает его энергию. Она физически это прочувствовала, когда оказалась под влиянием сна. Когда несколько дней, как и во сне, испытывала тяжесть в мышцах и опустошение при мысли о любимом. Лишь на какое-то мгновение засомневалась: «Может, Пашенька заболел, и мои силы ему помогают выздоравливать?» Но нет – уже наверняка знала – есть женщина: интуицию не обманешь. Все это вспомнилось сейчас, внося вновь смуту в чувство уверенности, только что возникшее. Она повернулась к любимому и потянулась губами к его губам. Паша ответил. Но без страсти, которая всегда опьяняла ее. Просто чмокнул. Ну, чуть дольше, чем в дружеском поцелуе. И все. «И это вся его любовь? – услужливое сознание не замедлило подсунуть сомнение, – Может, стесняется на людях? – так не хотелось думать о плохом, – Конечно, все уже не так. Но кто сказал, что должно быть так, как было? Может так и надо?» Уж лучше так, чем никак. Она любит. Что еще?
31.
А Паша вдруг вспомнил, как два года назад – на таком вот теплоходике – они с Наташей целовались взасос. Прилюдно. И как стеснялась Наташа. А он был горд самим собой, ощущая свою распиравшую грудь взрослость.
Белый пенистый след за теплоходиком отвлек внимание. Паше вдруг так захотелось встать и пойти к ограждению: смотреть оттуда – сверху вниз – на бурлящее кипение зеленоватой воды, как он делал это не раз на Азовском море, когда ребенком катался с родителями на прогулочном катере. «Такой же почти теплоходик, как и здесь, – мысль вызвала улыбку, – Почему его там называли катером? Наверное, потому, что это на самом деле был катер по сравнению с кораблями на горизонте. Даже с берега представлялись их размеры. А здесь – на реке – прогулочный теплоход назвать катером – язык не поворачивается». Паша разомкнул Наташины руки, обнимавшие его за талию.
– Я сейчас, – он встал и подошел к ограждению на корме.
Вода бурлила, и звук ее, здесь – совсем рядом – достаточно громкий, пытался конкурировать со звуком двигателя. Переливы искусственных волн, выбрасываемых на поверхность винтом, напомнили о весне с ее потоками талой воды, о Лике, которая приезжала к нему предпоследний раз в марте. И о ручье за пределами части, который он переходил по перекинутому дощатому мостику, идя после отбоя в самоволку. Вспомнилась сама Лика и их безобразия на съемной квартире, делавшие ночь совсем короткой. Казалось, ее время сжималось едва ли не до размеров часа. «Все пройдет, и это тоже, – выплыла откуда-то из памяти фраза, – Где я ее слышал? От кого?» Непонятная логика спонтанного мышления подбрасывала все новые и новые мысли, пока Паша не ощутил в себе неудобство. Оно сначала вкрадчиво и тихо заявило о себе, а потом стало расти, отвлекая от воспоминаний. И вдруг до него дошло: «Наташа!»
Она сидела, повернув голову влево. Красивый профиль выдавал одновременно массу оттенков ее чувств – всего того, что прячет в себе сложная натура и чего невозможно даже близко передать языком. А, может, ему так только казалось? Наташа повернулась к нему, увидела, как он на нее смотрит, и в ее глазах мелькнуло любопытство.
– Что? – спросила.
– Ничего, – Паша сел рядом, крепко обнял ее и нежно, и в то же время страстно поцеловал.
И она, как птичка в ясное солнечное утро, защебетала. Сколько всего ей хотелось рассказать своему любимому. И любящему. Она, наконец, узнала своего Пашеньку. «Мой – и ничей больше. Мой, мой, мой… » – пульсировало в голове. И эта наивность неопытного сознания, трепетно верившего в обладание чем бы то ни было в быстротечности жизни, сделала Наташу в мгновение ока самым счастливым человеком на земле.
Через два дня она уезжала в очередной рейс. Ее счастливое лицо – даже при прощании – говорило, что такая разлука ничто, потому что она любима и любит. Подумаешь – какие-то три-четыре дня. Одно только немного беспокоило – не свершилось настоящей близости. Но это сбрасывалось на обстоятельства. «Все еще будет у нас с Пашенькой. Просто долгая разлука сказывается – мы отвыкли друг от друга. Он стесняется». Наташа искала причины. И находила их. Она, конечно, подспудно отмечала тот факт, что ведь она-то не отвыкла, что она хочет почувствовать его всем своим существом. Ощутить в себе. Но чувства не захотели внимать разуму. Наоборот – попытались передать знамя своей веры. Тень, брошенная им, казалась слабой и почти нереальной. Но все же оставила след: вокруг столько привлекательных девушек, и они – не то, что она – настоящие женщины. И все-таки Наташа уезжала с легким сердцем. Энергия молодости давала уверенность, что все будет хорошо, что ничего плохого не произойдет.
32.
На следующий день после ее отъезда Паша собирался в университет – отвезти документы для поступления на подготовительное отделение.
Выйдя из дому в начале девятого, к зданию главного корпуса он добрался только часам к двенадцати – попал на большой перерыв между рейсами пригородного маршрута. Поднялся по ступеням на довольно большую площадку перед входом под таким же большим, нависавшим над ней козырьком. Высокая дверь тяжело пропустила его внутрь.
На вахте объяснили, куда ему: оказалось – четвертый этаж, 434-я комната.
Добравшись по широкой, с длинными пролетами лестнице на четвертый этаж, Паша прошел по длинному коридору и остановился у кабинета с нужным номером. Прочитал надпись. Развернул газетный сверток, достал справку с места службы, характеристику и аттестат о среднем образовании. Еще раз перечитал табличку: «Подготовительное отделение. Горская Надежда Александровна». Постучал и вошел.
– Разрешите?
За одним из двух столов сидела девушка. «Интересно, она и есть Надежда Александровна? – засомневался, – Вряд ли. Слишком молода: года двадцать два – не больше. Скорее, секретарша».
