Сергей Алексеевич Минский
Дорогая пропажа
Дверь с металлической щеколдой. Кольцо вместо звонка.
Но постучать он не успел. Дверь распахнулась, и на пороге появилась сияющая Полина.
– Пашка вернулся! – чуть повернувшись в сторону дома, радостно закричала она. Порывисто обняла его и тут же отпустила, – А Наташка думала, что ты через пару дней только будешь, – погрустнев, сообщила она, – Даже поменялась сменами.
На веранду вышла Ирина Сергеевна.
– Павлуша, с приездом… Господи, а Наташа-то в рейсе, – она и обрадовалась и расстроилась одновременно, – Да ты проходи, – засуетилась по-бабьи, как будто в ней заговорил веками наработанный инстинкт, связанный с возвращением мужчины домой после долгого похода.
– Спасибо, Ирина Сергеевна. Но я еще не был дома – сразу к вам.
Растроганный такой эмоциональной, такой теплой встречей, он стушевался. «Какая же я скотина! – подумал, испытав глубокое чувство стыда перед этими женщинами, встретившими его как родного. Перед Наташей, которая столько пережила перед армией, когда на горизонте маячил Афганистан. А сколько ей пришлось передумать всего за последние полгода? Разве не почувствовала она охлаждения? Разве не плакала над его редкими и холодными письмами? – Сволочь!» Ощутил, как от притока крови загорелись щеки и уши. Стало еще неудобнее. И перед Ириной Сергеевной. И даже перед Полиной.
– А когда она должна…
– Она только утром уехала, – перехватила его вопрос уже совсем ставшая девушкой Полина, – Через три дня теперь. Вот незадача, надо же так…
– Ну… – Паша вздохнул и посмотрел на Ирину Сергеевну, – Пойду я, пожалуй. Там, наверное, сарафанное радио уже донесло весточку, что я иду. Тетя Маня Кравцова меня на велосипеде обогнала.
– Ну, беги, Павлуша, беги.
22.
Мама встретила его у калитки. Она сразу заплакала.
«Как похудела», – подумал Паша, и сознание на секунду затуманилось от нахлынувших чувств.
– Пашечка, ты совсем уже мужчина, – в глазах матери сквозь слезы Паша уловил восхищение и гордость.
«А, может, показалось… – глупо отозвалось в нем, но сомнение как-то сразу кануло в небытие, – Да важно ли это?» Вот она – мама – самый родной и самый близкий человек. Он крепко обнял ее, прижал к себе. Пришло детское ощущение – будто сам прижался, даже почувствовал на мгновение, что уменьшился в размерах. «Так и остался ребенком около нее», – мелькнула мысль.
– Пойдем в дом, Пашенька. Пойдем – кормить тебя буду.
Они прошли через веранду в дом.
Почти ничего не изменилось за два года. В большой комнате стоял новый телевизор, да шторы висели другие. А в его комнате – как будто и не уходил никуда. Глаза жадно схватывали все мелочи, упущенные памятью за время службы. Паша вдруг стал каким-то суетливым, стал задавать кучу вопросов матери, не успевая порой получать на них ответы. Потом захотел позвонить друзьям. Но вдруг осознал, что сегодня, наверное, нужно побыть дома – с родителями. Его разрывало на части.
– Сынок, иди мой руки. У меня все готово, – мама появилась в дверях комнаты.
– Ты, может, переоделся бы в домашнее? – она достала из шкафа аккуратно сложенный спортивный костюм.
Паша взял его бережно в руки, как какую-то драгоценность. Новые забытые детали из прошлого возникли в сознании и отозвались чувственным импульсом в груди.
– Мам, сомневаюсь, что мне это будет как раз, – он развернул штаны и прикинул к ногам, – Ты иди, а я – сейчас. Извини, – почувствовал неудобство: «Надо же – штаны постеснялся снять перед матерью. Отвык совсем».
Стало еще неудобнее, потому что мама поняла. Заулыбалась:
– Ну, совсем взрослый.
Паша смутился. Мало того, что неправильно отреагировал на маму, она еще и посмеялась над ним – как над несмышленышем. Но мама была мамой. Конечно же, она не вкладывала того смысла, который увиделся ему. Она просто наслаждалась общением с взрослым сыном, который для нее все же оставался таким же ребенком, как и прежде. Пришло понимание, и от этого стало тепло и уютно на душе. Смущение трансформировалось в ностальгическое чувство из детства, когда мама, по меньшей мере, являла собой божество. И Паша испытал желание поведать ей, как в детстве, свои мысли и чаяния. О том, что он запутался, что не хочет жениться – влезать в кабалу семейной жизни, что он еще совсем ребенок и не готов взвалить на себя ответственность за кого-то. Но, конечно же, промолчал.
Буквально через какой-то час пришел отец. Обнялись.
– Совсем взрослый, – отец не скрывал удовольствия, разглядывая сына, и Паша окончательно решил: сегодня – точно никуда.
Но решению этому сбыться, увы, было не суждено. Через пару часов пришли его самые близкие друзья – Леша, Санек и Жека. И мама, увидев, как им всем хочется уйти, махнула рукой, скрывая свое неудовольствие под улыбкой.
– Иди, Пашенька. Дело молодое.
23.
Сейчас, вспоминая тот день, Павел снова, как и тогда, когда уходил из дому с друзьями, испытал чувство вины перед матерью. И тут же подумал, что такого острого чувства могло бы и не быть, если бы она была жива до сих пор. Он вышел из здания, где они с Вероникой арендовали свой офис, на освещенное пространство крыльца у подъезда. Уже совсем стемнело. Ноябрьский ветер, не то, чтобы сильный, но неприятный холодил лицо и шею. Поежившись, он поднял воротник и шагнул в сторону «Вектры», стоявшей метрах в пятидесяти в сторону выезда. Машин вокруг уже мало – поразъехались. Он взглянул на часы: «Конечно – уже почти семь».
Неподалеку от него с работающим двигателем и включенными габаритными огнями стояла темная «бэха» – пятерка. Скорее, черная. И когда он поравнялся с ней, из машины вышли два крепких по виду парня в черных кожаных куртках. Пришлось отвернуть в сторону – мало ли идиотов агрессивных вокруг. Но как только из поля бокового зрения исчезли фигуры, почувствовал тяжелый удар в шею.
Очнулся уже на земле. Почувствовал, как саднит лоб в районе виска. Ощутил ледяной холод асфальта коленями и ладонями. Услышал голоса над собой. Попробовал шевельнуться.
– О, очнулся, боксер… – услышал фразу, завершившуюся матом. Этот противный – в нос – голос он не перепутал бы ни с каким другим.
Павла схватили за плечи, и через секунду он уже был на ногах, поддерживаемый теми двумя. Его крепко держали за верх куртки и запястья. А перед ним – глаза в глаза – стоял шурин, с наглым довольным оскалом.
– Ну что – родственничек? Как вопрос порешаем? Сестра на тебя жалуется – ты ей, сука, жить мешаешь. Счастье, сука, ее разбиваешь, – он издевательски ухмылялся, видимо, очень довольный собой. Наслаждался.
– А-а, это ты, папин хвостик, – Павел сплюнул ему под ноги соленую густую слюну, заполнившую все во рту. Знал, как это выражение раздражает бывшего шурина. Знал и то, что расправа не заставит себя долго ждать, но не смог удержаться, чтобы не унизить его.
Удар под дых оказался жестоким – Павел пропустил момент, и получил его на вдохе. В глазах поплыли желтые круги, и если бы не кореша шурина, наверное, согнулся бы пополам. Но те не дали.
Через переживание боли до него доносилась почти бессмысленная речь, состоящая в основном из брани.
– Ну что, сука? Дерзить охота отпала? Или еще нет? – «папин хвостик» уже не просто наслаждался, он упивался властью – не спеша наносил удар за ударом, чередуя с оскорблениями. Видимо, мстил за свой позор в их последней стычке, когда Павел обошелся с ним совсем даже не корректно. Легко уходил от ударов пьяного идиота и – мало того – пару раз дал пинка под зад, когда тот, теряя равновесие, промахивался. И вот, видимо, эту обиду сейчас и вымещал родственничек.
– Короче, сука… три дня сроку тебе… Пашенька – прогнусавил он, – Чтоб разрулил все дела с Ленкой по поводу Алешки. А иначе – бойся, сука. Не так, так эдак – все одно – я тя достану.
– И что, придурок, убьешь меня, если не откажусь? – Павел нервно рассмеялся ему в лицо.
– Запросто, Пашенька, – он еще раз нанес удар в солнечное сплетение, – А это тебе за «придурка».
Павел скорчился, насколько это было возможно в руках товарищей шурина, и тут же получил удар по шее. На секунду отключился, но тут же почувствовал, что падает. Успел выставить руки. Острая боль от ударов ногами сначала с одного бока, а потом и с другого пронзила тело.
«Сволочи!» – он упал и машинально свернулся в клубок.
– Ты все понял, сука? – шурин загоготал и сплюнул в сторону Павла, – Шутки кончились.
Раздались хлопки дверей, и машина, с ревом вывернув взад, засвистела резиной, натужно набирая скорость.
– Форсят мальчики, – Павел, поднимаясь и сплевывая, по привычке пытался шутить.
Тело ныло. Неприятная тошнота не прекращалась. Но хуже всего – при глубоком вдохе появлялась острая боль в подреберье: «Неужели сломали? – пришла какая-то отрешенная мысль, словно, так это было или нет – все равно, – Придется завтра идти к травматологу. Надо обязательно сделать снимок».
В дверях появился вахтер. Подошел довольно быстро, не смотря на возраст.
– Как вы? Я милицию вызвал – сейчас приедут.
– Все нормально, Демьяныч. А милицию зря вызывали. Это ничего не даст. И лучше для вас, если вы не запомнили номер машины. Понятно? – он улыбнулся.
– Да понятно-непонятно – какая мне разница, – удивился вахтер, – Раз вам так надо…
– Ну, вот и ладненько. Скажете, что мы полюбовно разошлись, если милиция прибудет после того, как я уеду. Им тоже лишний геморрой не нужен, – Павел закашлялся.
– Вам бы сразу поехать в «травму», Павел Петрович. Или в «девятку», на худой конец. Тут ближе… Пусть бы посмотрели.
– Спасибо, Демьяныч. Я так, наверное, и сделаю.
Павел завел машину и стоял, прислушиваясь к ощущениям тела: «А, может, просто ушиб? Может завтра – в поликлинику? Там и снимок сделают».
Когда стал усаживаться, понял – сегодня. Тем более что от «девятки» всего в какой-то сотне метров будет проезжать по дороге домой.
24.
В приемном покое полно народу. Суета и шум.
«Вот это покой» – подумал Павел, удивленно оглядываясь по сторонам. Как раз, когда он вошел, привезли старуху: вокруг нее крутились двое из «скорой» – парень и девушка в форменных штанах и куртках вишневого цвета и еще двое из персонала больницы – в белых халатах. На Павла никто не обращал внимания. Пришлось подойти к дежурившему у дверей милиционеру: спросить – куда обращаться. Тот кивнул на стеклянную перегородку:
– Вон туда вам. Подойдите – там вам все скажут.
Павел, увлеченный движением вокруг старухи, не обратил внимания на форточку в перегородке, за которой боком за столом сидела миловидная в белой медицинской шапочке женщина: она улыбалась, переговариваясь с коллегой, стоявшей рядом.
– Добрый вечер, – Павел через силу улыбнулся.
– Паспорт! – скомандовала женщина, даже не взглянув на него. Она вдруг перестала улыбаться и начала изображать какую-то непонятную для него деятельность на столе, манипулируя бумажками.
– У меня нет с собой паспорта, – Павел опешил, – Есть водительское…
– Разве я спрашивала у вас права? – она взглянула на него возмущенно, – Фамилия, имя, отчество? Где проживаете? Где прописаны?
И еще минуты три ему пришлось отвечать на вопросы, казалось, совершенно ненужные.
– Ждите возле пятого кабинета. Вас позовут, – она подала листок бумаги, где кроме своей фамилии Павел ничего больше не разобрал. Удрученное состояние от того, что увидел в приемном отделении, стало вообще отвратительным: «Лучше бы завтра в поликлинику пошел… Но раз уже здесь, пойду до конца».
Девушка – медсестра, что-то писавшая, и врач, взявшийся осматривать его, оба задавали вопросы и одновременно переговаривались о чем-то между собой, посмеиваясь. Первую минуту он никак не мог сконцентрироваться на ответах. Казалось, его никто не собирается слушать, а спрашивают так – лишь бы спрашивать.
– Тошнота есть? – доктор взял руками с двух сторон его голову, повертел, рассматривая ссадину, – Ну, а дальше, Тань? А она?
– А она, раз так, позвонила его жене…
– Есть немного, – Павел виновато оглянулся на девушку, – Извините…
– На ночь выпьете пару таблеток димедрола. Таня промоет вам рану, заклеит и даст таблетки, – он стал ощупывать бок.
Павел вскрикнул.
– Судя по всему, перелом… ну и легкое сотрясение – почему-то заулыбался доктор, – милицию будем приобщать? Или вы упали?
– Упал, – ответил Павел: «Улыбается он – коновал чертов».
Потом его повели на рентген. Потом он долго ждал результатов.
– Трещина, – заключил «коновал», разглядывая на свет снимок, – Таня, запиши перелом. На вот, спиши из сопроводительной… Подождите, – прикрикнул он на кого-то.
– Вот лезут, – возмутилась сестра, – Как будто нельзя подождать пока вызовут.
– Доктор, так что у меня – трещина или перелом?
– Это одно и то же. Завтра – в свою поликлинику, к травматологу. Он назначит вам лечение. Таня, напиши ему…
– И это все, доктор?
– А что вы еще хотели? В больницу вас положить? – он улыбнулся, – У вас ничего страшного, Павел… – он посмотрел в запись, – Павел Петрович. Завтра ваш травматолог все вам расскажет. Вы на машине?
Павел утвердительно кивнул.
– Во-от. Садитесь аккуратненько в машину и едьте домой. Постарайтесь спать на правом боку, – он опять заулыбался – видимо, это была шутка, – А завтра – в свою поликлинику. Вот вам выписка и снимок. Всего хорошего. Лечитесь, Павел Петрович, – поставил он точку в разговоре, и, обратился к медсестре, – Таня… дай ему димедрола.
«Вот это сходил к врачу», – Павел ощутил досаду от того, что его, фактически, вышвырнули из отделения. Но тут же до него дошло: если бы что-то серьезное оказалось, все было бы по-другому. И это в какой-то мере компенсировало досаду.
Приехав домой, позвонил Веронике – сказал, что завтра его не будет. Выпил таблетки. Разделся и пошел в ванную. Когда ложился, отключил будильник и уже через несколько минут уснул, несмотря на беспокоившую боль в боку. Засыпая, подумал, что завтра поедет к Петру Даниловичу – надо же как-то решать проблему.
Проснулся в одиннадцатом часу. День выдался погожим. Комната сверкала солнцем, и Павел щурился, приподнявшись на локтях, привыкая к яркому свету дня. Голова побаливала. Тело ныло. Поморщившись от боли, сел, опустив ноги вниз. Первой из серьезных пришла мысль, с которой засыпал: «Надо позвонить Петру Даниловичу, договориться о встрече».
Церемониться не стал – позвонил на мобильный.
– Да, Павел, слушаю тебя. Только коротко – я занят.
– Здравствуйте, Петр Данилович. Надо встретиться. Это касается Виктора.
После короткой паузы тесть каким-то странным голосом спросил:
– Ты о моем сыне?
– Ну, конечно, Петр Данилович.
– Хорошо, Паша, – голос опять изменился, – Сегодня я буду после пяти у себя. Подъезжай. Я предупрежу охрану, так что можешь сразу подниматься.
– Спасибо, Петр Данилович.
На том конце отключились.
«Да-а, ситуация. Приятного мало. Я только напомнил ему о сыне, а он сразу расстроился».
Павел решил, что к врачу сегодня не пойдет: «Завтра».
Еще часа два он провалялся в постели – так не хотелось вставать из-за наполнявшей мышцы свинцовой тяжести. Как будто организм, найдя, наконец, причину, расслабился, уравновешивая все скопившееся за последнее время напряжение.
После трех он с трудом оторвал голову от подушки и, встав осторожно, попытался собрать постель. Но почти сразу передумал.
В зеркало – в ванной, лучше бы не заглядывал. Ссадины, правда, в основном не видно. Она под пластырем – только несколько черточек по краям. Но лицо припухшее, с мешками под глазами: «Ну и видок. Гаишникам лучше не попадаться – экспертиза обеспечена».
Руки привычно быстро делали свое дело. И через полчаса он уже был выбрит, и то ли завтракал, то ли уже обедал своими – на все случаи жизни – бутербродами, запивая чаем.
Без пяти пять Павел подкатил к горисполкому. И очень вовремя. Петр Данилович, буквально на пару минут подъехавший раньше, как раз вышел из своей черной представительской «Ауди». Поэтому догнать его удалось только на ступеньках, поднимавшихся к террасе огромного крыльца перед входом.
– Здравствуйте еще раз, Петр Данилович.
– А, Павел, – он протянул руку, – Ты уже здесь? Очень хорошо. Значит, у нас еще будет время пообщаться – у меня буквально есть полчаса.
Павел открыл и придержал дверь пока Петр Данилович прошел. На второй этаж они поднялись молча. Вошли в приемную.
– Екатерина Дмитриевна, – обратился он к поднявшемуся со стула секретарю, – Во сколько точно намечено?
– В семнадцать сорок пять, Петр Данилович.
– Постарайтесь, чтобы нас минут двадцать никто не беспокоил.
– Хорошо, Петр Данилович.
– Да… – он обернулся уже в дверях кабинета, – …чайку бы неплохо, Екатерина Дмитриевна… А ты? – обратился он к Павлу.
– Нет, спасибо, Петр Данилович.
Они вошли в огромную комнату, где в глубине – метрах в десяти – стоял большой письменный стол, от которого перпендикулярно отходил другой. Слева от стола виднелась еще одна дверь, ведущая в комнату отдыха. Петр Данилович вошел вовнутрь этого уютного помещения, снимая на ходу пальто и вешая его на плечики в зеркальный встроенный шкаф.
Павел молчал – ждал, когда тесть начнет разговор.
– Ну что, Паша, – Петр Данилович снова обратился к нему, – Присаживайся на диван. Выкладывай, что случилось. Я уже, конечно, кое о чем догадываюсь, судя по твоему виду, но хотелось бы поконкретнее.
Он молча, иногда тяжело вздыхая, выслушал, что произошло вчера. Не задал ни одного вопроса.
– Паша, я благодарен тебе, что все обошлось без шума. Я в курсе был на уровне идеи, что затеяла Евдокия Кондратьевна. Но представить себе не мог, что это так далеко зайдет. Я сразу был против. Если бы Алеша не понимал еще ничего, тогда можно было бы о чем-то говорить. Но, видимо, моим мнением пренебрегли, – Петр Данилович задумался на секунду, – А с этим великовозрастным болваном я разберусь. Ты извини, Паша, я до сих пор тебя считаю своим. Мы все-таки с тобой родственники через Алешу.
Павел почувствовал вдруг в себе единение с этим чужим для него человеком. Его вселенскую тоску. Одиночество в собственной семье. Его отношение к своим детям и нелюбовь к жене. Все это пронеслось в нем очищающим душу вихрем. Он понял, что Алеша – самый близкий человек для бывшего тестя.
Петр Данилович взял с блюдца уже совсем, наверное, остывший чай.
– Ладно, Паша. Очень рад был тебя видеть… Не смотря ни на что… к сожалению, – он изобразил неопределенный жест плечами, – Извини, шеф собирает. Надо кое-что еще осмыслить, – протянул руку, – Пока, Паша. Не провожаю.
– До свидания, Петр Данилович.
25.
На следующий день – с самого начала работы поликлиники – Павел уже был на приеме у травматолога. Оказалось, что здесь прием не по талонам, как везде, а по живой очереди. Он оказался третьим. Но первые два человека шли на перевязку, и поэтому к врачу он – первый.
Часам к десяти Павел уже входил в кабинет Вероники: она звонила ему с утра – справлялась, как себя чувствует и выйдет ли сегодня на работу.
– Паша, – воскликнула она с обидой в голосе, когда он закрыл за собой дверь, – почему я должна узнавать об этом от вахтера? Кто это был? Демьянович сказал, что ты не захотел ждать ментов. Это что – шурин твой бывший? – она разволновалась, – А что врач сказал?
Вероника задавала и задавала скороговоркой вопросы, и, не дожидаясь ответов, говорила снова.
Павел улыбнулся.
– Успокойся. Все нормально. Да, это – Виктор. Но это не главное.
– А что же главное? – она возмущенно развела руки, – Что тебя не убили?.
– А главное, – стал серьезным Павел, придавая даже некоторую трагичность голосу, – что я вчера побывал у Петра Даниловича. И получается, что пострадал я, в общем-то, не зря.
В глазах Вероники мелькнуло любопытство.
– Та-ак… Давай – не томи, – вслед за любопытством пришло нетерпение.
Павел бессовестно выдержал паузу, наблюдая, как она настороженно, и даже с чуть заметной долей испуга, ждет. Не выдержал. Рассмеялся.
– Паша! – губы Вероники растянула растерянная улыбка, – Ты сволочь.
Павел почувствовал, что переборщил со своей театральностью.
– Прости, Вероника. Рассказываю. Вчера был у экс-тестя…
Он рассказал, о чем они говорили, и что он вынес из разговора.
– Так что никаких преследований по той линии, что ты предполагала, не будет. Я уверен в этом, – сделал Павел вывод.
– Точно? Уверен? – все же засомневалась Вероника.
– Уверен. На все сто.
– А если он играл?
– Я бы почувствовал это. Да брось ты, Вероника. Ну, какого рожна ему со мной цацкаться? Захотел бы, уже давно раздавил бы нас. Тоже мне – шпионские игры.
Последний аргумент на компаньона, кажется, подействовал.
– И то – правда, Паша… Наверное, ты все же прав.
– Конечно, прав, Вероника. С логикой трудно спорить.
– Ладно. Может, тебе отпуск взять? Отдохнуть? Сейчас запарки нет, а твою работу и девочки сделают. Да и я помогу, если понадобит
26.
С того момента, как произошла стычка с бывшим шурином, прошло около полугода. В отпуск Павел в ноябре так и не поехал – не было желания. Да и боялся, что, как только он уедет, обязательно появится Наташа. Но она не появилась. Ни в ноябре. Ни в декабре. Две тысячи первый он встречал у Ковальских, до последнего ожидая чуда. Но чуда так и не произошло. Вывод, что у Наташи с мужем наладились отношения, напрашивался сам по себе. А Полину, сколько не пытал, все оказалось впустую. Да она и сама, похоже, как и говорила, толком ничего не знала.
Уже в середине мая она позвонила ему как-то и пригласила на ужин:
– Я сегодня колдуны делаю, – похвасталась, – Будет очень вкусно. Приходи, Паш, а то уже с Нового года у нас не был.
– Полиночка! Таки да. И даже не думай, что нет, – пошутил он.
– Вот и хорошо. Приходи Паша – поговорим, – в голосе прозвучала какая-то загадочность.
– Есть о чем? – насторожился он, – Или просто?
– Просто, – она сделала паузу, – А, может, и есть о чем. Это уже будет зависеть от тебя, – закончила она интригующе.
К семи Павел подъехал, в глубине души лелея надежду на весточку о Наташе. За ужином все разговоры – ни о чем. О политике, о погоде, о новостях, хлынувших, словно из рога изобилия, с экранов телевизоров с появлением нового президента. Сначала Павел никак не мог сформулировать свой вопрос: вот уж поистине – на вору и шапка горит. А на его светское замечание – «как там сестра поживает?» – получил такой же ответ от Полины. Но явно в ее интонации был заложен подтекст. Так, по крайней мере, слышалось. Она как будто играла с ним. «Неужели, наконец-то едет? – закралась мысль, – Какую-то хитрую игру затеяла Полька. Намеки, намеки. Не оказалось бы, что вся эта игра не стоит и выеденного яйца…»
После ужина Слава с детьми собрался к телевизору.
– Я сегодня такую подборочку прикупил… Пойдем?
Он как-то так предложил, словно хотел, чтобы ему отказали. И это прозвучало двусмысленно, и еще раз подтвердило витавшую в воздухе недосказанность.
Идти смотреть телевизор не хотелось. Павел ждал разговора с Полиной: чувствовал, что он обязательно должен быть. «А иначе, зачем вся эта подготовка к нему? – подумал, уже совсем не сомневаясь в своей правоте, – Ну, не может же быть, чтобы за этими намеками ничего не стояло. Не может. Чего выкаблучивается? На нее это же совсем не похоже… Что-то тут не так».
– Слав, ты иди с мальчиками… а Паша мне с посудой поможет. Ну, ты понял, да?
– Да, Полюшка, – он нежно поцеловал жену в щеку, внимательно посмотрев при этом на Павла.
Такой пассаж и насторожил, и рассмешил: «Точно – шпионские игры». Но самым неприятным во всем этом оказалось поведение друга: «Ну, с Полиной – ладно. Но Славик… Что это с ними сегодня? Случилось что с Наташей? Да вряд ли. Это бы так загадочно не обставлялось, – он задумался, – Что за сюрприз мне готовит сладкая парочка?»
– Ребята, может, хватит надо мной издеваться, – не выдержал Павел, – Говорите, что хотите сказать, а то я сейчас порву вас на кусочки.
– Иди сюда, терминатор, – позвала, обернувшись из дверей кухни, Полина, – Я найду твоей энергии более мирное применение. Будешь посуду вытирать.
– Не буду ничего делать, пока не скажешь.
– Ну что ж ты такой нетерпеливый? – подначила она.
– Поль, ну хватит уже. Я же знаю, что ты мне хочешь что-то сказать о Наташке, – Павел начинал злиться.
– Ты на правильном пути, Думанский, – сделала Полина нарочито удивленное выражения лица при утвердительной интонации.
– Ну, все! – Павел, улыбаясь, взял столовый нож из грязной посуды, – Все, женщина, прышёль твой канэц – зарэжу.
Кавказский акцент у него получился так себе. Зато получилось весело. Полина рассмеялась:
– Ух, ты – страшно-то как. Ладно – аргумент слишком уж грозный. Готов?
– Да я вчера еще был готов.
– Ну, Думанский, – засмеялась снова Полина, – Я ему только сегодня позвонила, а он еще вчера был готов.
– Полина, все – я сейчас обижусь.
– На следующей неделе, – сказала она серьезно.
– Что на следующей неделе? – машинально переспросил Павел, но ответ в нем уже вспыхнул ярким светом, – На следующей неделе? Приезжает?
– Ну, да. Да.
Полина, чувствовалось, очень была рада этому событию. И судя по поведению Ковальских, Наташа будет одна. Если бы она приезжала с мужем, не было бы такого спектакля, было бы сухая констатация их приезда. «Неужели закончится неопределенность? – подумал Павел. Но тут же озадачился вопросом, – Только чем?» По тому, как развивались события после отъезда Наташи, никакой уверенности в том, что у них что-то может сладится, не намечалось. Но, с другой стороны, по реакции Полины, и по тому, как все обставлялось ею для него, начинала теплиться надежда, почти утратившая свою актуальность за эти полтора года. «Почему мне устроили такой спектакль? – закралась мысль, – Какое было основание для него?» И Павел решился:
– Полин, а с какой целью ты так разогревала мой интерес по поводу приезда Наташи? Она тебе что-то говорила? Потому что, судя по нескольким звонкам за все это время – и то моим, в основном, особой радости мне ее приезд не принесет.
В его голосе Полина уловила нотки обиды.
– Паша, а ты еще любишь ее? – она интонацией как бы старалась успокоить его. Но получилось это как-то неуклюже.
Павел замолчал, словно вопрос своей бестактностью застал его врасплох. Но лишь на пару секунд.
– Если честно, Полиночка, то я уж и не знаю толком. Люблю – не люблю. Я уже забывать начинаю – какая она, – он нервно усмехнулся.
– Паша, она тебя любит! – отчаянно, как будто заглаживая предыдущую оплошность, – заговорила Полина, – Ну… Ну, ты же знаешь Наташку. Она у нас вот такая конкретная девочка – сюсюкать не умеет. Да и пойми ты ее – у тебя сын. А вдруг ты вернешься в семью. Зачем себя тешить пустой надеждой, травить душу. Паша, если бы ты только знал, как же я хочу, чтобы вы были вместе… – она вдруг замолчала, а потом тихо добавила, – А будете или нет – от вас зависит.
– Ну, хорошо, – Павел почувствовал, что сейчас сморозит глупость, но остановиться уже не смог. Туловище, словно в состоянии аффекта, стало самостоятельным, – Ну, допустим, что она меня любит. А чего же тогда так долго не ехала? – совсем по-детски спросил он.
– Вот поэтому и не ехала, – парировала Полина, – Ты думаешь легко уйти от одной жизни и прийти сразу к другой? Это не для нее. Она так не может, – Полина подошла к Павлу и заглянула в глаза, прикоснувшись легонько к его груди, – Потерпи, Паша, если любишь.
«Потерпи, Паша, – машинально проворчал он внутренне, передразнивая Полину, – Мало я терпел? А сколько еще? Год? Два? Три? Десять лет? Сколько еще можно терпеть?» В горле – в самом низу – как раз между ключиц, проросла обида. Услужливая память, как челнок, стала вытаскивать из бессознательной сути воспоминания – стежок за стежком. Логика и чувства, цепляясь друг за друга, скрепили прошлое и настоящее в единое будущее, форму которого еще так трудно было узреть в кусках ткани событий, в частях словесной отделки, в разбросанной тут и там фурнитуре прелестных и значимых мелочей. Но почти сразу же на душу легла тень – что-то еще просилось из глубин прошлого в освещенный сознанием круг. Какое-то отвратительное, а потому тщательно охраняемое переживание пыталось высвободиться оттуда. Мучительно – по крохам собирая ощущения в эмоцию, это «что-то» никак не могло трансформировать ее в чувство, чтобы затем осмыслить. И вдруг свершилось. Появилось жаркое, ударившее в лицо, чувство стыда. А за ним – осознание своей эгоистичности по отношению к любимой женщине. «А она? Разве мало терпела она, когда я вернулся из армии? – чувство стыда стало разрастаться в сердце с новой силой, – Разве не я виноват во всем, что с нами произошло?» Словно боясь самоуничтожения личности, в Павле на мгновение заговорил циник. Но он его тут же утихомирил, – Да? Конечно, – в нем проснулась язвительность, – Конечно. Сама виновата. Если бы сразу поставила на место… Безнаказанность растлевает…» Душа захлебнулась горечью. «Это мне прощение нужно вымаливать. А я тут обиду разыгрываю». Чувство стыда, переполняя сердце, стало расползаться по груди. Оно зацепило солнечное сплетение, вызвав страх потери, за которым последовало новое осознание, новые мысли, сплетающие змеиные цепочки сомнений и страхов.
– Пойду я, пожалуй, Полиночка.
– Уже?
– Да. Пойду замаливать грехи, – улыбнулся Павел, как смог.
– Паш, да не переживай ты так. Все будет хорошо. Ты прямо сам не свой – даже в лице изменился. Хватит страдать. Понимаю – наделали ошибок. Оба. Но это же все в прошлом. Надо в будущее смотреть.
– Да, Полиночка, конечно, – Павел утвердительно кивнул.
Да и как можно было спорить с прописными истинами: «Конечно, все будет хорошо… Может быть».
27.
Поезд «Москва – Воркута» следовал по расписанию. Колесный перестук монотонно выводил свою мелодию, заполняя сознание неповторимым ритмом жизни железной дороги. «Та-там – та-там… та-там – та-там», – будто молоточки по наковальне звонко выстукивали колеса. Уже остался за спиной Котлас Южный со своим хитрым перегоном: с ездой – туда-обратно. Впереди Коми АССР – Ухта, Печора, Инта. Наташа стояла в коридоре вагона, напротив своего купе проводников, и смотрела в окно. Начало лета средней полосы, оставшись позади, плавно перетекало в позднюю весну и уже заглядывало в раннюю – районов крайнего севера. «А в Воркуте, небось, еще и мороз, и снегопад можно застать… Какая, все-таки, страна у нас огромная, – подумала, восторгаясь собственной к этому причастностью, Наташа, – Сколько уже здесь работаю, а все не устаю поражаться величию Советского Союза». Она повернулась, сдвинула в сторону дверь и вошла в купе. Закрылась и села за столик – в самый угол. Мысли о любимом, заполнявшие поле сознания сразу, как только оно освобождалось от тех, что связаны с работой, снова захватили его без остатка. Постепенно растворяясь в ритме перестука колес, Наташа погрузилась в мечты о предстоящей встрече. Иногда она реагировала на слишком близко мелькавшие за окном картинки, но так – автоматом, не отвлекаясь от размышлений. Не видела, не слышала ничего, и ни о чем, что могло бы вывести ее из любовного помешательства, не помнила. Сменщица тетя Оля – Петровна, как величали ее молодые проводницы – отдыхает после ночной вахты. Забавлять разговорами некому. Работы пока нет – слишком велики прогоны между станциями. А чай еще готовить рано. Только и остается, что думать. Или наблюдать за меняющимися за окошком пейзажами.
