Сергей Алексеевич Минский
Дорогая пропажа
Он никому не говорил об этом. Да и как можно? Это же тайна. Казалось – если кто-то узнает о его любви, она может разрушиться, стать чем-то обыденным, потеряться в словах. Совсем другое дело, когда мальчишки просто гуляли с девчонками. Это нормально. К тому же – достойно уважения. Когда такой-то и такая-то где-то засвечивались, негласный рейтинг парня повышался. Это как бы игра во взрослость. Есть у тебя девушка – значит, ты уже на ступеньку выше. Ты уже не сосунок там какой-то. Ты – мужчина. Вселенские законы никто, конечно, не отменял. Статус статусом, но без притяжения природного нужен ли он был бы вообще. У Паши – все по-другому. Здесь не просто притяжение полов, а большое и светлое чувство, о котором он так много читал. Не так, как раньше – с другими девчонками, когда, находясь рядом, просто хотелось проникнуть в святая святых их юных тел, обещавших непонятные, но такие притягательные чудеса.
В конце мая на летней танцплощадке Паша, наконец, решился – пригласил Наташу на медленный танец. Соло-гитара выплакивала битловское «Yesterday». Танцевали молча. Ему казалось, что, если он заговорит, вся прелесть улетучится. А ей на смену придет его косноязычие. А что оно придет, не было никаких сомнений. Слишком хорошо знал себя. Когда появлялось волнение, исчезали слова. Он их просто забывал. Начинал мямлить, и от этого становился смешным. Этого и боялся. Но говорить сегодня было необходимо, потому что именно сегодня он должен проводить любимую домой. Не должен – обязан. И никаких отговорок.
– Наташа… – он боялся, как бы голос не выдал волнения, не подвел, сорвавшись на фальцет. Но в голосе – в его тембре зазвучал мужчина. И Паша почувствовал – сможет, – Позволь я провожу тебя после танцев?
Она подняла голову, посмотрела на него и улыбнулась.
– Позволяю, – усмехнулась.
И Паша почувствовал, что смеются не над ним. В ответе не было ни высокомерия, ни пренебрежения, когда сказала «позволяю». Скорее, шутливое удовольствие. «А я, дурак, боялся», – с неимоверным облегчением вздохнул он.
– А меня Пашкой зовут, – сказал как-то даже залихватски.
– А я знаю, – подхватила она его тон, как бы передразнивая. И они, теперь уже оба, рассмеялись.
Когда закончилась музыка, Паша отвел ее туда, «где брал» и где уже стояли ее подруги. Посмотрел на часы: до конца – около сорока минут. Можно еще раз пригласить Наташу. А, может, и не один. Знал, что вряд ли притронется к ней наедине. И потому воспользоваться этой возможностью здесь было очень даже резонно.
Следующий танец – шейк – танцевали своей группой. А следующий – он прозевал. Какой-то парень постарше, которого Паша ни разу до этого не видел, «увел» его Наташу в круг. Потом снова махали руками. И только после этого удалось пригласить любимую. Он заранее, сразу после шейка, пошел в ее направлении. И хорошо сделал: краем глаза увидел, как опоздавший – тот же парень – развернулся и пригласил другую девушку. Вроде бы он шел к ней, а не к Наташе. Паша мысленно показал ему фигу: «Вот тебе». От удовольствия, что получилось опередить конкурента, на душе стало неимоверно хорошо.
– А что это за парень с тобой танцевал? – после некоторого молчания не удержался он, – Ты его знаешь?
– Ух, ты! А это что – ревность? – лукаво вопросом на вопрос ответила Наташа.
У него перехватило дыхание. Почувствовал, как загорелись уши и щеки.
– Да нет же… Просто спросил… Просто я его раньше ни разу не видел.
– Знаешь, Пашечка, так и я его впервые вижу, – в ее голосе проскочили покровительственные нотки.
И Пашечка вконец стушевался. Он бессовестно промолчал, оставив ситуацию без дальнейшего развития. Но это только вовне. Внутри же он себя уже обругал последними словами, где самое мягкое было, наверное, «идиот». Наконец, после непростительной, как ему показалось, паузы он вновь обрел голос.
– Наташа, если я тебя обидел, прости, пожалуйста.
– Да не обидел ты меня ничем, Паша. Я просто не предполагала, что ты такой серьезный и не поймешь, что я шучу… Я пошутила, – надавила она как-то особенно на последнее слово и посмотрела на него внимательно. И он не отвел по обыкновению взгляд. И душу обожгло прикосновением чего-то такого, что невозможно увидеть, нельзя понять или почувствовать. Да и слов-то, наверное, нет таких, чтобы описать, что произошло. Он вдруг осознал, что не любил Наташу до сих пор. Что только с этого момента началось это настоящее всепоглощающее нечто, которое называют любовью. Сердце на мгновение замерло. Но это мгновение показалось чуть ли не равным всей его жизни – таким емким и всепоглощающим оно было.
– Наташа, – прошептал он восхищенно, не думая в этот момент – как выглядит в ее глазах – смешно ли, глупо ли. Великое открытие, подаренное божественной Вселенной, не было и не могло быть поражением, потому что шло не от него. Это высшие силы распоряжались его сознанием и не давали времени на раздумья, имевшие слишком расточительную цену для короткой человеческой жизни. Паша этого, конечно, не знал, но опыт предков предопределил его неопытность. Свершилось одно из чудес. Мужчина шел к обладанию женщиной через ошеломляющий интерес, прежде всего, к ее душе, а не к ее телу. И Наташа почувствовала это, испытав благодарность к восторженному подростку. По физиологическому развитию она уже была сформировавшейся женщиной, чью более раннюю природу, более быстрое созревание определила природа выживания живых организмов. Он же еще по-настоящему не был мужчиной. И это проявлялось во всем великолепии его наивности. Его поглупевшего от влюбленности и соприкосновения с ней сознания, что делало его ребенком рядом с ней. Она так чувствовала. И это, наряду с благодарностью и нежностью за его возвышенную восторженную любовь, вызывало чувство досады. Хотелось ощутить крепкое плечо, на которое можно опереться, почувствовать мужчину – фундамент будущего дома. Но видела перед собой только мальчика – восторженного и напуганного первыми серьезными чувствами. Она, как могла, пыталась не смутить его, оградить его неустойчивую психику от собственной язвительности, которая поднималась откуда-то из глубин бессознательности. И пусть делала все это спонтанно, полагаясь на спящий в ней, тысячелетиями формировавшийся материнский инстинкт. Пусть не понимала еще по-настоящему своих действий. Но все же вела себя так, как подсказывала совесть, а не стервозность, вдруг ставшая пробуждаться в ней из-за наготы его души.
Танцы закончились, и они пошли темными улочками, кое-где освещенными редкими фонарями. Теплая майская ночь окутывала их тела густыми запахами проснувшейся земли. Еще не распустившейся до конца листвы. Первых цветов в палисадниках. Они чаще молчали, лишь иногда перебрасываясь короткими фразами. Паша испытывал блаженство. Никак не мог насладиться близостью с любимой. Наташа же – непреодолимую тоску от несоответствия того, о чем мечтала, и того, что было на самом деле.
На следующее свидание, которое было как-то совсем нечетко оговорено, она не пришла. Пашина одноклассница сообщила ему по секрету, что Наташе с ним было не интересно. И горделивый юношеский максимализм не позволил больше набиваться на свидание с избранницей. Судьба предлагала лишь одно – страдать в одиночестве, не показывая вида. И Паша решил, что такова его участь – прожить всю жизнь в неразделенной любви. А что это на всю жизнь, у него не было никаких сомнений.
9.
Сколько лет прошло, но стоило только прозвучать голосу Наташи, как фонтан чувств его души, взметнувшись ввысь, вспыхнул радугой, пронзенный ярчайшим светом ее присутствия. В нем смешалось все. Знойная истома горячего лета и освежающая влага водного потока. Раскаленные пески Сахары и пустынные снега Антарктиды. Павел ждал ее выхода, как его предок – язычник – ждал когда-то восхода солнца, чтобы поклониться ему – выказать свой восторг его божественному великолепию. «Неужели такое еще может быть? После стольких лет…» – подумал. И эта мысль почему-то сразу отрезвила. Заблуждение чувств, отбросившее его только что в прошлое, сошло на нет, передав сознанию лишь маленькую частичку себя – несуетливое ощущение надежды. Прекрасное и великодушное, в котором уже не было места безудержности юношеского «хочу».
Наташа в сопровождении Полины вошла в комнату. Свитер, джинсы, тапочки. И никакого сияния, никакого нимба. Никакой претензии на божественность. И все же сияние было – улыбка, которую она дарила ему.
– Привет, Паша, – она подошла и поцеловала его в щеку.
И он ответил. Почувствовал ее близость – волнующее кровь соприкосновение полярных энергий.
– Здравствуй… Наташа.
В ее глазах, затянутых легкой паволокой чувственности, увидел, если не любовь, то, по меньшей мере, глубокую симпатию. «Сейчас она любит все и вся, – догадался Павел, – Любит свои воспоминания, свое прошлое».
– Выглядишь великолепно, – он шутливо окинул ее взглядом, – Не хочу говорить банальные вещи, но север своими холодами и впрямь консервирует. Ты этому прямое подтверждение.
– Паш, ты как всегда, витиеват, – она широко улыбнулась, довольная комплиментом или тем, как он на нее смотрел, – Ну, скажи просто, что я красивая.
– Ты – кра-си-ва-я, – Павел изобразил угловатые движения робота.
Наташа рассмеялась.
– Великолепно, Пашечка. Ты не стареешь, – она взяла его руку в свою, – Ну как ты?
Павел уловил в ее вопросе тончайшие нотки жалости. И судя по взгляду, вырвались они из ее души бесконтрольно, о чем она, заметив, пожалела.
– Небось, Славик тебе уже все расписал обо мне?
– Ну не расписал… но ответил на мои вопросы, – Наташа сказала это лукаво, удержав руку, которую он хотел машинально высвободить, – Паша, когда все перемелется, сам знаешь, что будет.
Подошла Полина.
– Наташ, я тебе все приготовила. Все в ванной. Давай в темпе – скоро уже гости начнут собираться.
– Спасибо, Полюшка. Иду… Потом договорим, Паша, – она отпустила его руку, – Мне будет очень интересно услышать все, что ты расскажешь о себе.
Павел вдруг почувствовал, что с ним твориться что-то странное. В самом низу горла – между ключицами неприятно запершило, напомнив о давно забытой обиде. Контрольное слово, произнесенное Наташей, вытащило из памяти образ одноклассницы, насмешливо сообщавшей, что «ей с тобой не интересно».
10.
Юношеский максимализм воспринял отказ, с одной стороны, как смертельную обиду, а с другой – повысил статус объекта обожания. Отсутствие жизненного опыта доводило ситуацию до абсурда, рисуя мучения неразделенной любви до конца дней и сцены раскаяния Наташи у его смертного одра по истечении жизни. Паша мысленно разговаривал с любимой, доказывая, что она не права, что он интересный человек – просто ей не удалось этого увидеть. Но условие, которое подбросила судьба в лице Наташи, уже сработало, определив его жизненный путь на долгие годы вперед. В Пашином сознании выстроилась логическая цепочка. Оказалось, чтобы понравиться, надо быть интересным. А, чтобы быть интересным, нужно многое знать и уметь. А это подразумевает – учиться. Учиться, чтобы быть интересным. И Паша, что понимал тогда под этим, то и начал интенсивно постигать. Стал много читать по вечерам. Освоил, благодаря другу, пару десятков гитарных аккордов, чтобы можно было петь дворовые песни. Записался в секцию бокса. Захотелось схватить все сразу, чтобы вызвать интерес к себе. Жизнь поставила перед ним задачу, которую спровоцировал самый мощный стимул на земле – любимая женщина.
Правда, успеваемость стала сдавать свои позиции. Но поступление в ВУЗ в обозрение Пашиных интересов еще не попало. Была мечта – уехать куда-нибудь с геологической партией. Кем угодно, но уехать. Юность рисовала неимоверные испытания, из которых Павел Думанский – бородатый мужчина, в свитере «а ля Хемингуэй» всегда выходил победителем. И о его победах каким-то образом тотчас же узнавала Наташа. Она восторгалась ими, и желала встретиться с Павлом Петровичем. Но его дела никак не позволяли этому случиться. От неисполнимости желания Наташа мучилась, описывая свои страдания в письмах. Он же всегда отвечал ей сдержанно, по-мужски, предлагая еще немного потерпеть, пока он найдет для страны еще одну кимберлитовую трубку.
Летом, первые месяцы после своего фиаско, Паша часто бродил по берегу реки недалеко от дома любимой, тайно надеясь на случайную встречу, ведь случайные встречи ни к чему не обязывают. Подумаешь: ну, шел, ну, случайно встретились – привет, привет. «Ну как тебе, Наташенька, живется без меня?» «Плохо, Пашенька, извелась я совсем. Я – такая дура, но только теперь это начала понимать».
Когда он забывался, и его так далеко заносило, он плевался, удивляясь разошедшейся фантазии – как такое в голову взбрело, и поносил себя разными при этом словами.
Ближе к осени его переживания больше стали носить оттенок философских рассуждений – сказалась появившаяся любовь к чтению и склонность к творческому осмыслению всего того, с чем соприкасался внутренний мир. Его поражали непререкаемые величины космоса, за которыми он чуть ли не каждый вечер наблюдал, лежа на носу какой-нибудь «казанки» на берегу реки. Нравилось ложиться и улетать мыслью в эти незыблемые просторы Вселенной, где жизнь его и его страдания оказывались ничем. Эти две полярности – величие и ничтожность страданий, интегрируясь, приводили к такому покою в душе, что Паша первый раз, когда это случилось, даже подумал, что любви больше нет. Но это была лишь короткая передышка.
Осенью он уже довольно сносно для улицы играл на гитаре. А его тембр голоса и талант импровизировать давали в итоге неплохое исполнение. Постоянные занятия боксом заметно изменили фигуру и манеру общения с окружающими. Появилась уверенность в себе, и, конечно же, немало поклонниц.
Страдания, сотворенные обидой и позором отказа, начинали притупляться, трансформируясь в светлое чувство притяжения. Он продолжал мечтать о Наташе, как и прежде не докучая ей собой. Мысль о случайной встрече не покидала. Но уже как реальность, а не как детское – «вот умру – поплачете тогда».
Уже в сентябре, в последние еще по-летнему теплые дни почти каждый вечер парни и девушки собирались на дебаркадере. Под крышей железной плавучей пристани для «ракет» – теплоходов на подводных крыльях – было темно, была хорошая акустика, и потому гитара и голос звучали лучше, чем где-либо. Звуковые вибрации, отражаясь от металлических стен создавали эффект пустой комнаты. К тому же почти полная темнота позволяла полностью раскрепоститься.
Дворовая песня, где припевом шел рефрен «некрасивая, несчастливая» пользовалась у местных девчонок особым вниманием. И сегодняшнее исполнение этого уличного шедевра исключением не явилось – вызвало восторги, потому что Паша всегда выкладывался по полной, внося в песню всю горечь своей неразделенной любви.
После небольшой паузы, завершившей выступление, девчонки наперебой стали просить исполнить каждая свое.
– Все! – Паша протянул инструмент парню, который сидел на перилах – напротив, – Следующий!
Раздались недовольные возгласы. Коля, его одноклассник и товарищ по секции бокса, склонился к уху:
– Наташка твоя здесь. Почти всю песню слышала. С Полинкой пришла.
Кровь прилила к щекам и ушам. Паша даже ощутил покалывание в них: «Слава богу, что не знал, – обрадовался, – Не буду петь, пока не уйдет».
Свершиться его утверждению, может быть, и было суждено. Но не в этом месте и не в это время. Две девушки в светлых, а потому заметных в полутьме дебаркадера платьях уже отобрали гитару у парня, воспользовавшегося паузой и бренчавшего что-то, подвывая, и совали Паше.
– Паш, давай еще что-нибудь…
– Давай что-нибудь из старых.
С минуту он отнекивался. Но девушки настаивали. К ним присоединились и другие. И дальше сопротивляться становилось неудобно. Либо нужно было делать, что просили, либо собираться под каким-то предлогом и уходить. А уходить не хотелось: хоть и не видел Наташу, но она была здесь – рядом. Он словно осязал ее всем своим существом.
– Паш, а давай «Пропажу», – сказал кто-то из девушек, – Пропажу… Пропажу, – раздались наполненные проникновенными чувствами голоса.
– Ну, ладно. Ладно, девчонки. Будет вам «Пропажа», – он словно извинялся – за то, что заставил себя просить, потому что в присутствии Наташи песня для него самого обретала такую актуальность, что исполнить ее перед любимой – подарок судьбы. Песня о двух влюбленных, потерявших друг друга, так соответствовала его переживаниям, что просто в яблочко. И он запел, возрождая в простоватых, с поучительным смыслом строках нехитрую жизнь: через собственную боль, через уживавшиеся, благодаря юношескому максимализму, отчаяние и надежду – через все то, что уже успел выстрадать и понять. Ему не нужно было призывать эмоции – они и так зашкаливали. Не он – они играли им: его, с еле заметным надрывом, голосом – инструментом обласканной любовью души. А когда в тексте вслед за кульминационным моментом пошла развязка, он уже напрямую обращался к Наташе, пророча ей – без него – страдания.
И когда-нибудь ты, совершенно одна,
В чьем-то старом, чисто убранном доме,
Подойдешь к телефону – смертельно бледна,
Наберешь затерявшийся в памяти номер…
Все тот же столь знакомый, но столь незаметный для неискушенного юного ума принцип «вот умру – поплачете» работал неизменно. Бесхитростные слова песни находили живой отклик в душах слушателей, а больше – слушательниц, заставляя их сопереживать герою, чьим воплощением оказывался Паша.
И ответит тебе чей-то голос чужой:
«Он уехал с другой – нету адреса даже».
И заплачешь тогда ты: «Друг единственный мой!
Где тебя отыскать, дорогая пропажа?
Гитарный перебор и исполненный страсти голос, отражаясь от металлических стен дебаркадера, чуть вибрировали в объемной пустоте. И даже парни, которые обычно оказывались глухими к песенному творчеству, и приходили на посиделки «потискаться» с девчонками, и те сидели, как мыши. Видимо, и они сопереживали Пашиной неразделенной любви.
Годы быстро летят, как в степи поезда.
Дни за днями плывут – друг на друга похожи.
Без любви можно тоже прожить иногда,
Если сердце молчит и тоска не тревожит.
Паша еще раз повторил последние две строчки и умолк, вслушиваясь в исчезавший постепенно звук еще продолжавших резонировать железных стен, потолка и пола плавучей пристани. Наконец, тишина вытеснила последние звуки. Так продолжалось секунд пятнадцать – может, двадцать. Стали слышны тихие всплески воды о бока дебаркадера и далеко-далеко – шумы проезжавших по мосту автомобилей. Потом послышался звук заканчивавшегося поцелуя. Раздались смешки и комментарии, и снова пристань загудела голосами, повторенными металлом. Снова стало весело и шумно.
Потом пришел Сашка Колчанов – тоже с гитарой. Инструменты подстроили под аккомпанемент возни – всяких реплик, смеха и девчачьих взвизгов. И еще часа полтора, а то и два, Паша с Колчаном «лобали». То вместе. То отдельно. Но Сашку девчонки просьбами не донимали. Он сам себя мучил.
Когда уже начали расходиться, из внутренней темноты дебаркадера вышли Полина с Наташей. Вкрадчивый лунный свет, струившийся сквозь дымку высоких перистых облаков, оттенил две прелестные фигурки, заставил сильнее биться сердце.
– Спасибо, Паша, – тихий грудной голос напомнил прошлое, – Не знала, что ты так здорово управляешься с гитарой. Но главное – поешь… За душу берет.
В голосе Наташи он уловил искренность с оттенком восторга, и был рад, что здесь мало света – почувствовал, что опять краснеет.
– Да так – ничего особенного.
– Да ладно, Пашка! – вклинилась в разговор Полина, – Хорош цену себе набивать.
– Нет, правда, хорошо, Паша, – подтвердила еще раз Наташа.
Так приятно было услышать голос любимой, обратившей на него внимание. Захотелось проводить ее, поговорить с ней. «И повод, вроде, не хилый». Но в последний момент подсознание вытащило из прошлого неоспоримый аргумент, и Паша не смог наступить на грабли второй раз.
11.
К половине одиннадцатого уже почти все собрались. Ждали только одну пару. Кого-то из Славкиных деловых друзей. Из своих, не считая хозяев, оказались только он да Наташа. «Ну и слава богу». Наемные уже давно ушли. Стол накрыт. Мужчины перебрались на балкон – курить. Оттуда периодически раздавался смех. Судя по всему, там правил бал его величество анекдот. Женщины, не считая хозяйки дома, по телефону поздравлявшей кого-то, да Наташи, еще не выходившей из своей комнаты, сидели на диванах и в креслах в другом углу, комнаты о чем-то негромко разговаривая. Павел, не примкнувший ни к одной группе, разглядывал детали на фарфоровых фигурках в стеклянном столбике – гордости Полины. И думал одновременно о Наташе. Ждал, когда выйдет. Вслушивался, пытаясь уловить звук открывающейся из ее комнаты двери. Но, видимо, отвлекся – задумался. Почувствовал, как кто-то взял его под руку. Оглянулся. И не смог скрыть восторга.
Наташа сделала шаг назад.
– Ну как я? Впечатляет?
Она не могла иначе. Была довольна, прочитав его восторженное состояние. И, как всегда, подтрунивала. Чуть-чуть. Самую малость. Тем самым выбивая когда-то из колеи в далекой юности. Но не сейчас.
– Вы просто обворожительны, мадам, – Павел постарался – показательно изобразил галантность. Он резко кивнул, уткнув подбородок в галстук, и взял Наташину руку для поцелуя, чуть склонившись в полупоклоне.
Она сдержанно засмеялась.
– Думанский, ты когда уже повзрослеешь?
Павел сделал удивленный взгляд, приподняв плечи.
– Мужчине подобает пропускать даму вперед. Только после вас, мадам.
– Ну, хватит, Паша. Утомил, – Наташа улыбалась, – Расскажи лучше – как поживаешь.
– Нет, Наташа, так не честно. Ты уже хоть что-то обо мне знаешь от Славика с Полиной. А я о тебе? Мне они ничего не говорят. И, думаю, что без тебя здесь точно не обошлось. Так что – начинай ты.
Наташа еще продолжала улыбаться, но улыбка ее изменилась – не было в ней прежнего налета шарма, она как бы потускнела.
– Нет, ты, Думанский.
– Не-ет, женщина, не перечь мужчине.
– Да ну тебя, Паша, так совсем не интересно, – она будто обиделась, даже губки надула, изображая нарочито неудовольствие.
Раздался стук створки о створку двойной балконной двери. Наверное, уже пришло время садиться за стол.
Последним вышел хозяин.
– А не пора ли нам уже начинать? – вопрос прозвучал риторически. Но, скорее всего, адресован был Полине, примкнувшей к женскому обществу, – Полиночка, – уточнил Слава, – командуй, а то мы так и старый год не успеем проводить… – он посмотрел на часы, – Ого! Конечно.
Послышались одобрительные возгласы, и народ засуетился, рассаживаясь по местам, которые предлагала Полина. Павла, конечно же, усадили рядом с Наташей, при этом еще и пригрозили, что, «не дай бог, сестричка в чем-нибудь будет нуждаться».
Приятная суета, пришедшая на смену неудобству ожидания, прервалась постукиванием ножа о бокал.
– Ну что, у всех налито? – Слава поднялся, сделав паузу, пока гости не успокоились.
Говорил он недолго, учитывая общее настроение – быстрее приступить к трапезе. Тост был не длинным – «король умер». Он был хорош, но следующий должен, учтя все ошибки прошлого, стать лучшим. Смена не только веков, но и тысячелетий – очень символичная веха в истории человечества, и это ко многому обязывает тех, кому повезло жить на этом рубеже.
Павел на самом деле ощутил торжественность момента, который оказался настолько коротким, что он тут же о нем забыл. Потому что пришлось тянуться рюмкой к рюмкам и бокалам тех, кто тянулся к нему. Потом пить и закусывать. А еще надо было ухаживать за Наташей, хотя, наверное, ухаживала больше она за ним. Они перебрасывались ничего не значащими фразами, реагировали на просьбы что-то передать. Потом был еще один тост за старый год. Потом, наконец, включили телевизор, чтобы по привычке послушать поздравление из Москвы, но главное – ощутить мгновение перехода в Новый год, в Новый век, в Новое тысячелетие…
То, что произошло, абсолютным шоком, конечно, не стало: смены власти ждали. Правда, не так скоро. Но все же новость шокировала. Борис Ельцин просил у россиян прощения и досрочно уходил в отставку: его обязанности теперь будет исполнять до выборов премьер министр.
Голоса за столом утихли. Стало приходить осознание, что символический переход в новое тысячелетие, теперь становится реальным переходом в новую эпоху. И не только для России. Для всего мирового сообщества. Меняется лидер одной из супердержав на земле, где смена руководства обещает не просто перемены. Эти перемены – тайна за семью печатями.
Однако замешательство за столом оказалось недолгим – сообщение вписалось в ожидаемое состояние прихода чего-то нового. И через несколько минут все вернулось в свою колею, лишь, может быть, с легким налетом чувства, что получено чуть больше, чем предполагалось, и что завтра что-то начнет меняться.
Уже открыто шампанское. Налиты бокалы. Уже куранты начали «обратный» отсчет. Вот она – торжественность момента. Все замерли, чтобы через несколько секунд взорваться возгласами и поздравлениями. И в этот момент Павел физически ощутил безразмерность времени. Почувствовал свою связь с людьми, жившими до него, живущими сейчас и теми, что еще придут. Почувствовал связь с отцом, где-то сейчас сидящим перед телевизором. С сыном, который, скорее всего, уже уложен спать Леной. Представил тех, кто встречал второе тысячелетие, и тех, кому суждено встретить четвертое. За столь короткий временной промежуток душа пережила эпохи, сжавшиеся до мгновений, не потеряв при этом своего величия. Он украдкой взглянул на Наташу. «Вот оно: у Бога тысяча лет – как один день, и один день – как тысяча лет. И лишь любовь безотносительна и безвременна. Она как тайна неуловимой истины. Переходя из поколения в поколение, она вершит чудеса, где рождение и смерть – лишь утро и вечер в бесконечной череде градаций жизненности».
Наташа, уловив его присутствие в себе, повернулась. Ее глаза, с еле заметной паволокой, выражали нежность и какую-то неведомую ему печаль, схваченную независимо от его желания сознанием. И даже не сознанием, скорей всего, а его глубинной сутью – той, что в мгновение ока все расставляет по своим местам, как бы ты ни хитрил и какую бы маску не надевал.
Павел кивнул ей, приподнимая бокал. И так захотелось обнять ее. Почувствовать губами ее губы, что в какое-то мгновение ощутил фантом этого желания. Показалось, что и Наташа – тоже этого хочет.
Последний удар курантов потонул в криках «ура», в возгласах «с Новым годом», в звоне бокалов. Каждый хотел чокнуться с каждым, как будто, если этого не сделать, то что-то будет не так. Или просто иначе нельзя. Потому что эйфория, охватившая сейчас в едином порыве огромную массу людей в их часовом поясе, ввела этот крохотный с точки зрения Вселенной островок жизни в тот всеобъемлющий транс, имя которому – любовь. Все живое было влюблено друг в друга. И пусть это длилось лишь мгновение, но великолепие этого мгновения запомниться его участникам до конца их дней.
– Наташенька, с Новым годом тебя.
– И тебя, Пашенька.
Он одной рукой обнял ее и осторожно губами прикоснулся к ее щеке. Она ответила тем же.
Чокнулись.
– Паша, – в порыве самоотрекающейся нежности заговорила она, – дай бог, чтобы у тебя все было хорошо… чтобы у тебя наладилось в семье… у тебя же сын. Пусть все образуется.
Это пожелание в одно мгновение привело Павла в чувства – сдернуло с небес, на которые он только что взлетел, и брякнуло о грешную землю.
– И тебе, Наташа, всего самого хорошего – тебе и твоему мужу, – знал, что детей у нее быть не может, и поэтому сказал «тебе и твоему мужу», а не «твоей семье» – интуитивно, чтобы не напоминать лишний раз об этом.
Осторожно начиная отдельными салютами, город, наконец, взорвался канонадой пиротехники и криками «ура», растянувшимися, постепенно ослабевая, до самого утра.
Гуляли всю ночь. Ближе к пяти стали закругляться, стоило только одной из пар начать вызывать такси. Дозвониться было сложно, и дамы забеспокоились: видимо, алкоголь обострил инстинкт выживания.
Полина предложила звонить с нескольких телефонов в разные агентства и заказывать сразу шесть машин. Ну, или как получится.
– А мне? – возмутился, недоумевая, Павел, – Почему шесть? – решил, что про него забыли. Но если всем пора, то чем же он хуже других. Ему тоже нужна машина. А он уже по пальцам посчитал – машин нужно семь.
– Ты остаешься, – безапелляционно заявила Полина.
Его нетрезвое «мне надо домой» ее не остановило.
– Тебя ждет там кто-то? – спросила и сама же ответила, – Нет. Не ждет. Ну и куда тебе надо?
– Ладно, – Павел, как бы отталкивая от себя Полину, махнул рукой, – Значит, посидим еще, поболтаем в узком кругу, – в конце концов, уходить ему совсем даже и не хотелось – просто попал под общее настроение. И спать не хотелось. Коньячок поддерживал пока энергию на уровне бодрствования.
Слава с Полиной вернулись из прихожей, проводив последних гостей.
– Славик, а ты что – солидарен с женой? Предал друга. Не защитил от насилия.
– Паш, ну хорош кочевряжиться. Пошли – по соточке, – Слава посмотрел по сторонам, – А где Наташка? Ната-аш, ты где?
Она вышла из кухни.
– Я здесь.
– Во-от ты где прячешься… пошли еще по соточке, – он взял под руки Наташу и затем Полину, – Пошли, девочки. Посидим. Поговорим. Наконец-то, можно по-настоящему расслабиться… Пашка! – Слава развернул женщин и уронил себя и их на диван, – На-ли-вай. Дамам вина, а нам с тобой – покрепче.
Проболтали, прикладываясь понемногу, часов до семи. Ностальгировали. Веселились. Даже потанцевали. Пока Полина, наконец, не сказала:
– Все. С меня хватит. Я устала. Да и Наташка уже, вижу, сама не своя. Мы пойдем спать, – она посмотрела на сестру, ожидая подтверждения.
– Да. Пожалуй, ты права – пора и честь знать.
– А вы как хотите, – бросила Полина, уходя. И добавила, обернувшись, – Паша, я тебе постелила в маленькой комнате.
– Спасибо, Полиночка… Благодарен безмерно, – Павел сделал полупоклон – он уже был в тонусе. Но все же со Славой еще одну рюмочку выпил – не смог отказать другу. В конце концов, появившееся чувство пресыщения праздником заставило принять правильное решение – пойти спать.
– Слав, – он пьяно прищурился, – пойдем и мы баиньки… Что-то я сломался совсем… Ног не чую.
– Согласен, братан, – Слава поднялся с дивана, – Давай обнимемся.
Он похлопал Павла по спине обеими руками.
– Так хочу, чтобы у вас все сладилось… с Натахой… Я имею в виду – мы хотим… с Полькой.
– Я тоже хочу, Слав… Но… – он отстранился, поднял вверх указательный палец, сделав при этом многозначительную паузу, – Как говорят французы, ищите женщину… – развел руки, – Я ничего не решаю.
