Сергей Алексеевич Минский
Дорогая пропажа
Это первый Новый год, который Паша с Наташей встречали вместе. В этом просматривалось что-то символическое, волнующее. Потому что, как говорили испокон веку, как встретишь год, так его и проведешь. А следующего Нового года у них, скорее всего, не будет, да и следующего – тоже. А как может не волновать такая долгая разлука? Она уже сейчас ложкой дегтя отравляет всю их жизнь. Если даже двухдневные расставания становятся невыносимым испытанием, то, что уже говорить о двух годах? А если еще Афган? Об этом не то, что не хотелось думать, об этом даже не хотелось вспоминать. Такого – просто не может быть. Только не с ними.
У Наташи каждый раз замирало сердце при мысли о такой перспективе. Настроение сразу портилось. Когда это случалось, она прижималась крепко к любимому, и Паша чувствовал, что она вот-вот разревется. Он успокаивал ее, пытался как-то отвлечь, насмешить. Она, как ребенок, быстро перестраивалась, начинала улыбаться, или смеяться. И на это было так грустно смотреть – смех сквозь слезы. Глаза мокрые – и смеется, и всхлипывает одновременно.
В начале февраля умер очередной генсек. И в обществе стали муссироваться слухи о переменах. Этому позору с престарелыми лидерами партии и государства пришло, в конце концов, время логического завершения. Достаточно уже посмешили мировое сообщество. К середине февраля ожидание завершилось избранием на пост Генерального Секретаря КПСС Михаила Горбачева, а в начале мая он подписал мораторий на размещение ракет в европейской части страны и предложил президенту Соединенных Штатов – Рональду Рейгану провести встречу на высшем уровне. Замаячила надежда и на окончание войны в Афганистане.
17.
– Думанский?! Ты ли это?!
Павел за воспоминаниями не сразу осознал, что происходит. Остановился, включаясь в ситуацию. Перед ним стоял человек, распростерши руки. В длинном кожаном плаще. В кожаной фуражке. Весь такой элегантный. «Кто же это?» – что-то очень знакомое в облике человека вызвало внутреннее беспокойство.
– Паша, проснись, это же я – Рачковский.
«Вот это да! – мелькнула мысль, – Как же меняет людей время».
– Николя?! Ни за что бы ни узнал, – Павел не скрывал удивления, – Думаю – что за голливудский гангстер из тридцатых? Только что шляпы не хватает.
– Да ладно, Пашка, засмущал, – комплимент и вправду смутил его.
«Наверно, перед зеркалом и сам об этом думал, – мысль заставила почувствовать неудобство перед Рачковским, – Интересно, – подумал, – раньше я без зазрения совести ляпнул бы это и вслух. И все было бы тип-топ».
– Как ты, Николя? Где ты? Мы как-то совсем недавно вспоминали тебя со Славиком.
– С Ковальским? Вы до сих пор не разлей вода? Как он, кстати, поживает?
– О-о, Слава у нас сейчас крутой бизнесмен. Строительством занимается.
– Пашка, я так рад, что встретил тебя, – Рачковский не скрывал своих чувств. И видно было, что это искренний порыв – не светская рисовка.
– А ты-то чем занимаешься? – он восхищенно смерил Павла взглядом.
– Я? Рекламой. Работаю заместителем директора в одной фирме, – Павел не мог по-другому – не любил хвастаться, набивать себе цену пустыми заявлениями типа – «у меня фирма».
– А ты-то, ты-то, Николя? Ты же у нас такие надежды подавал. Тебя же на работу сватали, когда мы еще учились.
– А-а, Пашка, все в прошлом. Не люблю я об этом, – Рачковский даже изменился в лице. Поник, казалось, – Если вкратце, то сначала все было просто шик. А потом… Три года – как во сне. В середине 90-х. Докатился до самого дна. Если бы не Нинка моя… Короче, уже четыре года, как вышел… из комы. Батя ее взял меня к себе – менеджером… Торгово-закупочная деятельность. Вот, мотаюсь по нашим городам и весям, как говорится, на своем «Пассате» с образцами, договора заключаю. Ну а за мной уже фуры идут.
– Ну и класс, Николя. Завидую – все время в дороге. Новые люди.
Как-то жалко стало старого товарища, загубившего свою карьеру, отправленного судьбой в такой глубокий нокаут, из которого мало кто выбирается.
Рачковский почувствовал состояние Павла и просто, без витиеватостей сказал:
– Вот так-то, Паша. Отметить бы встречу. Да, как ты понимаешь, мне нельзя. Я – латентный… – он грустно рассмеялся.
– Да ладно, Коля. В этом ли счастье?
– Да, конечно, не в этом, Паша. Но ты не представляешь, как тяжело быть ущербным… Ой, забылся я с тобой, – он встрепенулся и, словно извиняясь добавил, – Нинка моя только что звонила – волнуется. Пора. Рад был встрече, – Рачковский протянул руку.
– И я очень рад, Коля. Спасибо за откровенность. Это мужественно с твоей стороны.
– Да ладно, – он опять смутился, – Извини, что загрузил тебя.
– Мы же свои. Как-нибудь пересечемся… О, точно, – Павел достал портмоне из внутреннего кармана. Вытащил оттуда визитку, – Звони, Коля.
Они чуть больше, чем обычно требуется, держали рукопожатие, глядя друг другу в глаза.
– Пока, Паша.
Павел еще какое-то время смотрел вслед удалявшейся крупной фигуре старого товарища, махнул рукой, когда тот, почувствовав, оглянулся, и пошел дальше. Ехать домой на общественном транспорте не хотелось. Торопиться некуда: целый день на работе, вечер в кафе с Вероникой. Решил, что получасовая прогулка пешком до квартиры будет кстати.
Рачковский перевел стрелку воспоминаний на университет. Замелькали лица и события, навеянные встречей с прошлым. Приятно защемило в груди. Но через минуту вкралось ощущение чего-то забытого, о чем он не додумал. И опять мысли о Наташе заполнили сознание. Только теперь они уже оказались связаны с университетом. И, как итог – с армией, откуда все и началось. Приятные ощущения сменились чувством вины, сожаления о том, что не свершилось, вперемешку с надеждой на светлую и такую близкую развязку. «Где она там? Почему не едет?»
18.
Уже почти год, как Наташа была в статусе «разведенки». Горюнов, как она всегда называла мужа, сам подал в суд на раздел имущества, чтобы узаконить сделку. И Наташе по ней досталась только та квартира, в которой они жили. В принципе, на большее она и не претендовала. Хотя могла. Шестнадцатое февраля стало очередной вехой в ее жизни. Сам развод прошел как-то буднично. В русле тех событий, которые предопределили его. Он стал юридической констатацией того факта, что муж ушел к другой. А так как детей нет, развод оформили в ЗАГСе. Подписи лишь подтвердили, что десятилетнее официальное соглашение о совместном ведении хозяйства пришло к своему завершению. Несколько раз в телефонном разговоре с Пашей она хотела рассказать об этом. Но не смогла – останавливало то, что он может вернуться к жене из-за сына. Для нее этот вопрос стал определенным табу в отношениях. А потом, каждый раз набирая номер телефона Пашиной съемной квартиры, говорила себе, что, если застанет его там, обязательно скажет. Но разговор с первых слов становился формальным. Паша как будто специально обходил тему их отношений. И она, уже готовая выдохнуть всю накопившуюся в ней нежность, во время сдержанного разговора передумывала. Душа кричала от боли, но разум игнорировал ее страдания, увещевая оставить все, как есть. Ждать удобного случая. «В конце концов – кто из нас мужчина? Хоть бы намек какой сделал». Чем дальше отодвигалось признание, тем сложнее было переступить, казалось бы, иллюзорный порог в себе. «Паша, меня год назад бросили, – передразнивала она свои размышления, – Возьми меня в жены… Ну что? Самой смешно? Смешнее не придумаешь». В порыве чувств она уже проклинала себя за то, что не сказала о разводе в новогоднюю ночь. «Ведь так все хорошо складывалось. Столько надежд тогда было на продолжение отношений. И где они теперь? Может, он там уже нашел кого? Кто же тебе об этом скажет? Конечно, есть Полина. Но что она со свечкой в ногах не стояла. Она может и не знать ничего. А когда узнает, будет уже поздно». Последняя мысль принесла чувство страха, воткнувшегося по-хозяйски в солнечное сплетение: было на душе неприятно, а стало совсем никак. Наташа на самом деле испугалась: «Сегодня же вечером позвоню… Обязательно».
Но вечером она так и не собралась – никак не могла сформулировать мысль. Разум снова взял верх над эмоциями: «Сначала позвоню Польке… завтра». Принятое решение обозначило конец дела. А появившееся при этом чувство исполненного долга принесло облегчение. Вечер прошел в домашней обыденности – с легким ужином, легким же чтивом и телевизором под конец, когда уже легла в постель.
Следующий день тянулся долго, потому что память периодически градуировала его напоминанием о звонке. Наконец, рабочие часы завершились, и Наташа, одевшись быстренько, вышла на улицу.
Осенние дни за полярным кругом так коротки. Небо чистое – без единого облачка. Без луны. А потому очень звездное, несмотря на горящие повсюду фонари. Она вдохнула глубоко носом. Морозный воздух, неиспорченный никакими примесями, казался сладковатым от чрезмерной свежести. «Какой он вкусный!» – непонятная радость поднялась из глубин подсознания, не проявляясь никакими конкретными мыслями. Может, от того, что еще не пробрался мороз под дубленку, не выстудил из нее теплоту помещения. Или от того, что на какое-то время она перестала тревожиться. Умный организм, устав от переживаний, решил защитить себя от непомерного груза переживаний и страхов. Хотя бы ненадолго. Пусть – на минуту. На пять. На семь минут. Только не сейчас. Сейчас должна быть радость и звездное бесконечное небо. Безветрие и не больше десяти градусов мороза. И ароматный густой воздух, щекочущий слегка ноздри своей холодной пряностью… «Каких-то пару месяцев и опять Новый год», – вернула к размышлениям спонтанная ассоциация. И перед внутренним взором появилась Полина. «Ну и что ты спросишь у нее? – отчаянно заработало сознание, – Что скажешь?» На что услужливое сомнение стало предлагать коварные варианты развязки. Сначала покорные – «будь что будет» и «само собой разрулится». За ними вечный – «почему я первая?» И, наконец, пугливый, и самый коварный – «только не сегодня».
Но придя домой, она вдруг ощутила в себе стержень. Основу, дающую право на ошибку. На возможность выглядеть смешно. И даже упасть. Но и право на победу – как над собой, так и над ситуацией. Решила: «Звоню сразу Паше. Хватит прятать голову в песок». Она сбросила дубленку, быстро сняла сапоги и пошла к телефону, словно боялась, что даст слабину, передумает. Теплая с мороза трубка легко выскользнула из базы. Мягко отозвались клавиши. И короткую тишину оглушил громкий гудок. Наташа даже вздрогнула, таким неожиданным он показался. Гудок следовал за гудком, пока, наконец, не последовал срыв, и пошли короткие. Появилось чувство досады, перемежавшееся с облегчением. Но она пересилила себя и нажала на «redial». Картина повторилась. Снова длинные томительные от ожидания гудки сменились короткими. Появилось предательское ощущение исполненного долга. Она вернула трубку на место и пошла переодеваться: «Не судьба». Но весь вечер, пока занималась насущными каждодневными делами, вызванными жизненной необходимостью, все время вспоминала об этом позорном чувстве и одновременно боролась с пресловутым «завтра», ругая себя почем зря. Потом пришло облегчение от того, что звонить стало поздно. Но в какой-то момент переборола эту уверенность и снова подошла к телефону.
– Я слушаю вас, – где-то за тридевять земель ее любимый поднял трубку и оглушил ее, и смутил своим мягким грудным голосом. Наташа замерла не в силах сразу ответить – в пересохшем горле не было слюны, чтобы сглотнуть.
19.
Паше повезло – отслужил почти что дома. В трехстах километрах, в общевойсковой части. На окраине областного центра. И, чего не ожидал больше всего, писарем начальника штаба полка. Видите ли, почерк понравился. Учителям в школе не нравился, а в армии – то, что нужно. Главное – ровненький. И не важно, что не понять ничего. Абсурднее не придумаешь, но факт есть факт. Первые полгода, конечно, было нелегко. Но мысль о том, что это не Афган, компенсировала все трудности. Стоило только подумать, что мог бы оказаться там, так все нипочем становилось. Его не коснулись и Чернобыльские события: их полк не принимал участия в ликвидации последствий аварии. В общем, повезло со всех сторон.
Не дослужил до двух лет три дня. Забирали тринадцатого мая – за три дня до указа о начале антиалкогольной компании. А уволился – десятого. Как положено писарю начальника штаба, ушел с первой партией. И никаких тебе дембельских работ. Только смену себе натаскал. Подполковник слово сдержал. Сам вручил увольнительные документы. Пожал руку и поблагодарил «за добросовестную службу». На Пашино «Служу Советскому Союзу» улыбнулся, чуть поморщившись, и пожелал успехов при поступлении в университет. Знал об этом, потому что подписывал характеристику и направление.
Паша рассматривал документы с замиранием сердца: «Неужели все? Свобода?» Никак не мог поверить, пока находился на территории полка. Только на следующее утро, когда вышел с остальными уволенными в запас через КПП и ощутил на лице лучи утреннего, еще не яркого солнца и дуновение свежего майского ветерка, вдруг по-настоящему дошло: «Свобода!» И пусть он еще в форме. Пусть еще надо купить билет на автобус и добираться часов шесть-семь. Службе – конец.
Билет взял запросто – никакой очереди. До отправления еще час. И он вполне успевает в буфет.
Ограничился яйцом вкрутую, бутербродом с сыром и чаем с полоской. Пища, конечно, не домашняя, но свобода вносила в ее вкус осязаемую разницу в сравнение с такой же самой, но купленной в полковом «чапке». «Красота!»
Новенький «Икарус» подрулил к посадочной площадке, когда Паша как раз к ней подошел. Пассажиры стали выстраиваться в очередь. И между солидным – в костюме мужчиной и им втиснулась девушка в легком без рукавов платьице с небольшой дорожной сумкой в руке. Она ежилась от утренней свежести, потому сюда не доставало солнце – его перекрывала нависавшая над площадкой крыша. Отсюда, наверное, и наглости прибавилось – чуть ли не наступила на Пашины ботинки, которые он так тщательно надраивал.
Он оглянулся, сделал полшага назад и – сверху вниз – окинул девушку взглядом. Ее фигурка оказалась совсем миниатюрной. На удивление. Но больше всего Пашу поразили босоножечки: они были такими малюсенькими по сравнению с обувью, к которой он привык за два года.
Сзади, скорее случайно, его задели, и он машинально вернулся на прежнюю позицию, почти уткнувшись подбородком в собранные под резинку в короткий хвостик волосы девушки. И сразу попал в рай. Почувствовал ее запах, смешанный с цветочным ароматом – то ли от шампуня, то ли от мыла. Увидел совсем рядом нежную кожу шеи с такими милыми, чуть рыжеватыми, завитками волос, отчего сознание на секунду исчезло. Пришлось сотворить огромное усилие над собой, чтобы не протянуть руки и не обнять эту хрупкую фигурку – так этого захотелось. Паша перевел взгляд на входную дверь автобуса, все еще не открывавшуюся. «Блин!» – он сделал полшага в сторону и прикрылся спереди «дипломатом», чтобы как-то уйти от проблемы, которая возникла там, где ей и положено было возникнуть. Стал разглядывать окно автовокзала, за которым просматривалась огромная китайская роза и примерно таких же размеров фикус.
Наконец, объявился посадочный контролер, и водитель открыл дверь, плавно выдвинувшуюся и ушедшую в сторону. Пассажиры, которых заметно прибавилось, стали заполнять салон. И это отвлекло по-настоящему.
Пропустив вперед еще двух немолодых женщин, подошедших сбоку, Паша поднялся в салон и поискал глазами указанный в билете номер. «Ух, ты!» – рядом с его местом уже умащивалась обласканная солнцем та самая рыжая девчонка. На лицо она оказалась в меру симпатичной – даже веснушки ее не портили. Наоборот – они придавали своей хозяйке какой-то необъяснимый словами шарм. То ли добавляли непосредственности, то ли открытости. Через пару секунд дошло – «в этой лисичке одновременно сочетаются и женщина, и ребенок». Паша даже поразился таким своим мыслям: «А ведь точно. Вот это и придает лицу открытость… Но глазки у этой бестии хитренькие». Он как раз добрался до места: его – у окна.
– Прошу прощения, девушка, мне хотелось бы попасть во-он туда, – он кивнул, улыбаясь.
– Пожалуйста, – голос чуть с хрипотцой, но очень нежный.
«Как завитки волос на шее», – включилась аналогия. Когда смотрел на них там – в очереди, ему почему-то показалось, что и голос у нее должен быть такой же.
Девушка приподнялась, и Паша протиснулся на свое место:
– Как зовут тебя, прелестное создание? – не стал он откладывать знакомство на потом. И показалось – девушка комплимент оценила. Она даже улыбнулась спонтанно. Но сходу принять Пашину фамильярность не смогла.
– Не слишком ли вы резво начали, молодой человек?
– Я? – Паша включил дурачка.
– Да. Вы.
Девушка уже вошла в роль. Была совершенно серьезна. Хотя чувствовалось – Паша ей интересен, и серьезность ее – напускная.
«Как мама учила, – подумал он, улыбнувшись, – Целочку, значит, будем из себя строить».
– А как надо было? – продолжил он простодушно, – Научи, будь другом. Скажи – как?
Но девушка не отступила.
– А самому сначала представиться… И почему вы мне тыкаете? – она уже начинала перенимать его игривый тон.
– Ой… Простите… Происхождение подвело, – он даже слегка приподнялся и кивнул по-военному, как это делают офицеры, – Думанский Павел Петрович… к вашим услугам.
– Нина, – засмеялась девушка.
– Ниночка, очень приятно. А теперь можно и на «ты»? – Паша изобразил святую простоту.
– Теперь можно, – снова засмеялась она.
Ниночка оказалась хохотушкой. Прежней напускной чопорности как не бывало. Он узнал, что она, как и он сам, едет до конца. Что она студентка второго курса университета. И ездила домой на выходные, «а то скоро сессия, и будет не до того».
Появилась общая тема. Паша как раз именно в университет взял направление. И вопросов у него – непочатый край.
Через пару часов Ниночка уже спала у него на плече. А он, обалдевший от аромата, исходившего от нее, боялся лишний раз пошевелиться. Нарушить иллюзию возникшего единства. Пока не заснул сам.
Проснулись они от громкого голоса водителя.
– Молодые люди! Приехали. Попрошу на выход.
Уже на площадке обменялись телефонами. Ниночка к тому же записала адрес общежития, комнату и свою фамилию, «если Думанский Павел Петрович задумает ее отыскать, когда привезет документы».
– Ты смотри… запомнила.
– А тебя попробуй теперь забудь, – она улыбалась. Но в глазах появилась грусть.
«Попалась, рыбка?» – Паша одновременно и позорно торжествовал, и со щемящим сердцем жалел это хрупкое и такое нежное существо.
– Ну, я пошла? Мне тут пять шагов до троллейбуса, – она положила ладонь на его китель в районе сердца, – Пока, Паша, – Нина не скрывала неудовольствия от того, что приходится расставаться.
– Пока, Ниночка, – он неожиданно для себя поцеловал ее в щеку, – Скоро увидимся. Я скоро приеду к тебе.
Максимализм юности уже сделал их близкими людьми. И пусть эта близость – лишь симпатическое притяжение полов, но она существовала по-настоящему. Она была живой и теплой. И потому расставание стало грустным – не понарошку. И в этом заключалась вся прелесть земной жизни, сконцентрированная сейчас в двух противоположностях, как в едином целом.
20.
Наташа проснулась. Утро просочилось в еще не совсем заработавшее сознание. Судя по всему, еще рано. Розово-оранжевый свет, улавливаемый зрачками через веки, принес легкое чувство радости. Она открыла глаза. Солнце, пробившись сквозь щель в шторах, ослепило. Заставило снова зажмуриться. Сразу же ощутила в себе негу, покой, жаждущий движения. Отбросила простынь и, не открывая глаз, перекатилась на живот. От души потянулась, стараясь продлить неописуемое блаженство момента. Такого важного, как ей казалось. Потому что именно за ним приходили мысли – предвестники того, как пройдет очередной день. Главное – понять их смысл, не пропустить, не обратив внимания. Тогда день обязательно задастся. Она разомкнула веки. «Уже десятое сегодня… через три дня конец нашей службе!», – к радости плоти прибавилось ликование души. Наташа легла на бок, перебросила ноги через край кровати и села. Подниматься еще лениво. Дотянулась до спинки стула, чтобы стянуть халат. Уронила трусики и лифчик, оказавшиеся под ним. Придется встать: «Не лежать же им, бедным, на полу». Поднимая, поймала себя на мысли, что отнеслась к ним, словно к живым существам. «Пожалела, – усмехнулась, – Вроде на полу им неудобно будет».
Сегодня надо созвониться с начальником – договориться о замене: «Светка согласна. Лишь бы Иван Николаевич не заерепенился. Он может… но в такой ситуации не должен».
– Доброе утро, мамочка, – Наташа вышла из комнаты.
– Доброе, Наташенька. Завтракать сейчас будешь? – Ирина Сергеевна возилась у плиты.
– Нет, мамочка, позже. Пойду умоюсь, – захотелось выйти во двор – на солнце. Она взяла полотенце, щетку и пасту и пошла через огород к реке. До нее – буквально пятьдесят метров. Вошла в покалывающую подошвы свежесть узкой прибрежной полосы. А дальше вода – прелесть.
Песчаное дно, сквозь линзу воды, играло солнечными зайчиками, мельтешащими повсюду. «Рыбки!» – обрадовалась Наташа, словно увидела их впервые. Небольшая стайка верховодок стала реагировать на капли пасты, мгновенно растворявшиеся, стоило только коснуться поверхности течения: что-то в этом привлекало их внимание.
Подзарядившись энергией реки, Наташа промокнула лицо и шею висевшим на плечах полотенцем и вышла из воды. Окинула взглядом привычную перспективу противоположного берега. Впереди широкую гладь реки рассекает оконечность небольшого острова, уходящего влево. Где-то там – метрах в пятистах отсюда – ленивое течение старика огибает его заросшим кувшинками руслом: Наташа была там не один раз. «Как же красиво там!» – она ощутила восторг и почти одновременно с ним сожаление, вспомнив, что надо звонить на работу, а, значит, пора домой. Лодки, цепями прихваченные к толстой металлической трубе у берега, напомнили о совсем, казалось, недавнем прошлом. Они с Пашей любили сидеть на них звездными теплыми ночами. Млечный Путь, отраженный в воде, создавал ощущение ее безмерной глубины. И лодка, на которой сидели, и они сами в ней как будто находились между двумя небесами, когда смотрели сквозь воду на звезды. Но стоило шевельнуться и легкие волны от бортика создавали новый зрительный образ, безжалостно уничтожавший визуальный обман.
Наташа повернулась и зашагала к дому, все еще находясь под впечатлением образа, так живо представшего, словно все это произошло только что. «Не верится даже». Почти три года прошло с той ночи, обручившей, наконец, их души. Тогда, после Пашиного выпускного, они целовались здесь: сердце застучало настойчивей. «Пашечка мой», – нежность разлилась в груди, распространяясь и заполняя собой каждую клеточку тела – скоро она станет настоящей женщиной, вкусившей благость общения с любимым. Эту мысль, беспокоившую ее периодически, на этот раз она не оттолкнула. Великая вселенная, взывавшая в душе Наташи к понятной только ей справедливости, по которой женщина должна стать почвой для новой жизни, требовала жертвы. И Наташа, измученная ожиданием предстоящего, ожиданием того наслаждения, через которое природа принуждает все живое к исполнению обязанностей, не стала усилием воли заглушать эту нежность в себе.
– Наташка! – с той стороны огорода навстречу бежала Полинка, – Как водичка? Теплая?
Ее веселость, ее жизнерадостный восторг вернули Наташу к реальности.
– А где твое «доброе утро», егоза?
Разница в возрасте, хоть и небольшая, позволяла ей покровительственно относиться к сестре.
– Доброе утро, Наташечка Леонидовна, – дразнясь, как ни в чем не бывало, засмеялась Полинка, уже поравнявшись, – Ну… теперь скажешь?
– Теперь скажу, – заражаясь ее настроением, улыбнулась Наташа, – Почти молоко. Только у самого берега прохладней. А зайдешь чуть дальше – прелесть. Выходить не хочется.
– А я в купальнике, – Полина распахнулась, – Вот так.
– Какой купальник? Ты что? Рано еще купаться.
– Да ладно. Ты же не выдашь меня маме? Я только окунусь, – захныкала она притворно, – Постоишь здесь?
– Не могу, Поля. И рада бы поторчать с тобой, но надо дела поделать сначала.
– Ой, ой, ой. Деловая. Ты же выходная.
– Хочу замениться. Паша же на днях приезжает.
– А-а… – она хитро заулыбалась, – Тогда конечно.
– Если получится, то завтра в рейс… Пойду звонить.
– Ну, давай, давай… Невеста, – снова состроила хитренькую гримассу Полина.
– Да ну тебя, Полька. Пора бы повзрослеть уже. Все дурочку из себя корчишь.
– Да ладно… взрослая. Беги быстрее, звони уже, – она снова засмеялась.
«Как у тебя все легко, хохотушка. Даже позавидовать хочется», – с теплотой подумала Наташа.
Ирина Сергеевна в своей неизменной косынке, завязанной сзади – у шеи, и с бусами из прищепок вывешивала кухонные полотенца на веревку. Наташа, зная мать, предупредила ее вопрос.
– Не хочу пока ничего. Пойду звонить Ивану Николаевичу.
Она накрутила номер и стала ждать.
Первый раз ей никто не ответил. И второй. Только с третьего получилось поговорить. Начальство отреагировало на ее просьбу положительно. И Наташа на следующее утро уехала.
21.
В свой районный центр, Паша добрался буквально за час. ЛАЗ с вечным запахом бензина в салоне и скрежетом при переключении передач вызвал ностальгическое чувство. Он, подвывая, тяжело тащился по короткому, в двадцать километров, маршруту, останавливаясь чуть ли не у каждого столба по пути следования. Народу в салоне немного, и почему-то – ни одного знакомого лица. А так хотелось встретиться с кем-то, кто его знал. Расспросить о том, что волновало.
От автостанции до дома – в другом конце городка – около трех километров. И их придется пройти пешком. Населенный пункт совсем небольшой. Население – тысяч пять. А потому нет общественного транспорта – не рентабелен. Но разве это расстояние, когда ты возвращаешься через два года домой. Это даже удовольствие – пройти по родным местам. По дороге Паша встречал какие-то полузнакомые лица, удивляясь, что совсем не помнил об их существовании: забыл напрочь, а люди – пожалуйста – живут себе. И, может, сейчас не менее удивлены его появлению.
Наверное, это оказалось той каплей, после чего эйфория, заставляя пульсировать сознание и вплетая в него, словно в кружево, все, что попадалось на пути, стала перемешивать с тем, что было и что будет. Она создавала какую-то мистерию образов, чувств, звуков и картинок действительности, в которой, наплывая друг на друга, все хотело присутствовать одновременно. И эти забытые лица. И родной городок, по которому шел, забегая мыслями вперед. И дом, обещавший удовольствие от встреч с друзьями. И родители, которые ждали. И сегодняшняя Ниночка, посулившая своим появлением будущие радости. И, наконец, Наташа, перед которой за это, как и за все остальное, было стыдно. Он к ней «почему-то» охладел. У них и переписка последние месяцы в большей степени стала однобокой. Впрочем, это «почему-то» имело плоть и кровь. А в его возникновении оказалась виноватой картошка, на заготовке которой Паша побывал прошлой осенью: его прикомандировали к отправленному туда взводу. Там и познакомился с той, что раз и навсегда перевернула его представление о женщине. И с кем он прокувыркался почти целый месяц, лишь по пару часов урывая на сон. Ночи напролет – пока не закончилась уборочная кампания. А потом она несколько раз приезжала к нему в полк. Снимала на окраине квартиру. И он, как сумасшедший, срывался в самоволку.
В ней словно жила пустота – вакуум, втягивавший его, возбуждавший немыслимой силы страсть. И это поначалу удивляло и настораживало. Она ведь даже не особо нравилась ему – ни лицом, ни фигурой. Но страсть просто сжигала все возникавшие несоответствия. И в этом виделось что-то дьявольское, потустороннее. Когда Лики долго не было рядом, он вспоминал о ней только иногда, удивляясь собственной бесчувственности. Но стоило ей появиться рядом, и снова вакуум в ее теле порождал взрыв нечеловеческой силы. «А что теперь?» Теперь нужно как-то жить, потому что Наташу, прождавшую его, вместе с армией, уже три года, он, естественно, не оставит. Не такая он скотина, чтобы так себя повести. Обязан жениться. Но как же он этого не хочет. Жизнь только начиналась. Он узнал ее там – на «картошке». И эта жизнь проснулась в нем в ту первую ночь, когда он по-настоящему ощутил жизненность в себе самом и осознал ее силу. Как будто миллионы лет развития этого чуда вдруг всколыхнулись в своем носителе и одарили всем, чего достигли. И теперь он ждал от жизни еще большего чуда, которого, понимал, не будет в отношениях с Наташей. Понимал в себе степень сумасшествия, но ничего уже не мог с собой поделать. И это ощущение вносило тоскливые нотки в фейерверк радостных ожиданий. Сердце разрывалось на части. Он хотел и не хотел встречи с Наташей. Встреча – это близость. А близость – это начало конца. Но близость неизбежна. Либо – разрыв. А на это он пойти не может – слишком увяз в долге: «Вот она – судьба. Казалось бы, все просто: пришел, сказал, что тебя не устраивает, попрощался и ушел». В сознании тут же кто-то издевательски стал нашептывать, будто насмехаясь: «Было бы лучше сначала зайти домой. Встретиться с родителями. Переодеться. Может быть, даже друзей обзвонить. А потом уже к ней». Но совесть безжалостно отмела сомнения: «Тебе по дороге. Сначала – к любимой. А потом уже все остальное. Нельзя по-другому». «Ха! К любимой, – вновь нарисовался внутренний визави, – Ты называешь любимой женщину, к которой не хочешь идти? Вот это любимая!» «Но разве ты ее совсем разлюбил?» – совесть искала аргументы. «Да нет же!» – Паша вдруг ясно осознал, что все еще любит. И дело совсем не в этом. «А-а! Так ты просто не хочешь жениться», – понимающе, но как-то очень уж ехидно отозвалось в нем. «Хочу… – вздохнул, – Просто не сейчас…» Подумал и понял, что слукавил. «И что же тебя останавливает?» – не унималась совесть. «Хочу поступить. Хочу получить образование. Хочу чего-то достичь в этой жизни».
«Хочу, хочу, хочу… Ну и трепло же ты, Думанский. Не стыдно? Как красиво все обставил! Учиться. Добиться чего-то. А, может, она тебя просто уже не устраивает? Может, ты просто не уверен – она ли твоя избранница? Скажи еще, что ей с тобой будет неинтересно, если ты не выучишься. Вот это аргумент». Паша свернул в переулок – в направлении Наташиного дома: «Как будет, так и будет».
Вот и калитка, выкрашенная синей краской. Все по-прежнему. Ничего не изменилось. Разве что кое-какие детали напомнили о времени. Березка, что с той стороны от калитки, заметно подросла. Краска на заборе посветлела, и кое-где шелушилась. А лавочка, где они с любимой столько раз целовались, местами потемнела даже под лаком. Что-то зашевелилось внутри, что-то зажглось. Теплые и светлые чувства к Наташе воспрянули из небытия, заглушив сомнения, только что разрывавшие все его естество. «Наташенька, я иду к тебе», – Паша привычно перебросил руку через верх калитки и вытащил из петли крючок: «Не забыла рука». Кирпичом высланная дорожка, как и два года назад, привела к ступенькам крыльца веранды. Сердце заколотилось еще быстрее, отдаваясь в висках.
