Сергей Алексеевич Минский
Дорогая пропажа
– Дурак ты, Пашка, – Слава посмотрел на него с сожалением, – Ладно, пошли спать – утро вечера мудренее.
На этом проводы второго и встреча третьего тысячелетия завершились. Лишь озарение от прикосновения к чему-то великому, которое испытал Павел во время боя курантов, хоть и потускнело, все еще не померкло в его душе, ослепленной вспышкой истины. Той истины, имя которой вечность. «И которую, как ни старайся, – подумал, – не уложишь в прокрустово ложе мгновения. Даже если это мгновение – вся твоя жизнь».
12.
Усталость, которая, казалось, готова была свалить с ног, растворилась вместе с желанием уснуть, стоило только встать под прохладный душ. Наташа стояла под тугими струями. И каждой клеточкой кожи, соприкасавшейся с их давлением, ощущала живительную силу воды. Мысли, уже было начинавшие путаться в голове, стали выстраиваться в подобие логической цепочки. Она даже подумала об этом, и тут же усмехнулась своим рассуждениям. «Ну, ни смешно? Ну, какая, к черту, логика? Одержимость – не иначе… Он же здесь, рядом. Протяни только руку. Теплый, живой… Любимый». Поймала себя на мысли, что готова прямо сейчас пойти в эту маленькую комнатку, где он, наверное, уже заснул, юркнуть под одеяло. И целовать, целовать. Лицо. Руки. Губы. «Фу, ты… Наваждение». Пришло понимание, что вряд ли на это решится. Но как ведь хочется. «Плюнуть бы на все… И пойти». Она тщательно вытерлась. Накинула выделенный Полиной халат. Запахнулась, не завязывая пояса. И вышла из ванной.
Дверь в маленькую комнату оказалась чуть приоткрытой. И Наташа остановилась. Замерла напряженно. Прислушалась. Где-то вдалеке все еще салютовали. Но в квартире относительно тихо. На цыпочках подошла к самому проему. Затаила дыхание. Ровное, хорошо слышимое посапывание выдавало спящего человека. «Спокойной ночи, любимый», – она еще постояла у двери, испытывая муки желания и стыда одновременно, боясь собственного безрассудства и возможности быть застигнутой врасплох. И, наконец, переборов чувства, сдвинулась с места – пошла в свою комнату. «И ведь все вокруг за. И Полинка. И Славик…» Она поймала себя на мысли, что не могла ничего глупее придумать, чем апеллировать к мнению посторонних людей. Даже если эти люди – самые близкие родственники. «А Пашенька? Он какой-то непонятный. Вроде и смотрит на меня влюблено, но держит дистанцию. Почему? Может, надеется вернуться к жене? К сыну?»
Сон не приходил. Слишком щекотливым для возбужденных чувств было то, о чем думала. Но чем больше осмысливала происходившее сегодня, тем больше убеждалась, что она лишняя. «Да, – рассуждала, – у Паши сейчас кризис. Но это пройдет. И все наладится. А значит – не надо путаться у него под ногами».
В конце концов, решение было принято. И каким бы противоестественным оно ни казалось, оно принесло облегчение уставшей от шатаний чувств душе. Наташа еще некоторое время пыталась размышлять об этом, но навалившаяся усталость смежила потяжелевшие веки, и сознание растянулось во все стороны, растворившись во вселенной.
Проснулась она ближе к обеду. Последней. Что-то не поделили племянники. И их разборки, несмотря на старания Полины, стали достаточно громкими. Старшему, кажется, перепало, потому что он сетовал на брата обиженным голосом:
– А-а, мамочка, все время мне ни за что попадает. А он первый начал.
– Нет! Это ты, ты, ты – слышалось откуда-то из глубины квартиры. Видимо, мальчишек рассадили по комнатам.
– Ты же старший, – парировала Полина аргументом всех матерей на свете, – а он маленький – не понимает ничего.
Наташа еще полежала, то прислушиваясь к окружающей ее жизни, то уходя в себя, в свои пришедшие снова переживания. Наконец, решила – пора. Побаливала голова, и хотелось выпить кофе.
– Доброе утро, – она выглянула как раз вовремя – кроме Полины никого в прихожей.
– Доброе, – сестра протирала пол у входа, – Сейчас, я быстро. Пока ты приведешь себя в порядок, я буду готова. Попьем кофе. А то, может, ты хочешь чего посущественней? – Полина посмотрела вопросительно, – Мужики наши уже. От кофе отказались… Конечно. Обсуждать вчерашнюю отставку российского президента под кофе? Да и Новый год никак.
– Нет, Полиночка, только кофе.
Через полчаса все, кроме детей, сидели за столом. Мужчины, не терявшие зря времени, уже достаточно громко выражали свои мысли. Шутили, стараясь рассмешить женщин. И, в общем-то, было весело, если не считать легкого волнения, неуловимо присутствовавшего в каждом. Первый день нового тысячелетия, начавшись ощущением продолжения праздника, уже вносил пока еще не ясные коррективы в жизни участников застолья.
«Какая она будет – жизнь? – подумала Наташа, – В этом новом тысячелетии. В новом веке. А главное – в новом теперь государстве? – ей вдруг стало стыдно, что подумала только о себе, – И не только для нас – россиян, – стала по-детски оправдываться, – И для Беларуси тоже… Что с нами будет? С родителями. С Полиной и Славиком. С Пашей… Все теперь в руках Господних». Чувство, возникшее при осмыслении произошедшего события, страхом в классическом понимании не было. Но знание истории и уже личный Наташин опыт, сложившийся на протяжении конца восьмидесятых и за все девяностые годы не обещали ничего хорошего. Они говорили, что будущее в России при смене лидера – тайна за семью печатями. И не факт, что за вскрытием этих печатей последует благополучие и процветание. Дай бы бог, чтобы за ними не оказались горе и смута.
13.
Через два дня Наташа уехала. У нее, оказывается, был обратный билет.
На перроне Павел несколько раз перехватывал ее нежный – она этого и не скрывала – пронзительный взгляд. А, уже прощаясь, когда они обнялись, она тихо прошептала:
– Если захочешь, я вернусь.
Это прозвучало странно, потому что никакой близости, никаких намеков на серьезные отношения не было – только дружеские объятия и поцелуи. Но, может, он чего-то не заметил, не обратил внимания, зациклившись на игре в брата и сестру?
Однажды, под конец рабочего дня, уже в феврале, позвонил Слава.
– Привет, пропажа. Чем ты там занимаешься? Может пора закругляться уже?
– Привет, Славик. Да уже ничем не занимаюсь. Ты что-то хотел или так позвонил – поболтать?
– Ну, ты, старик, даешь. Мы что с тобой – бабы у колодца, чтобы просто так болтать? Бросай все и дуй ко мне – ты мне нужен.
– А что случилось? – Павел понял – Слава уже на расслабоне.
– Старик, не спрашивай, а то разозлюсь. Просто приезжай.
– Хорошо. Приеду.
Выходя из кабинета – уже одетый, столкнулся с Вероникой.
– О! А я как раз хотел зайти к тебе – попрощаться… И сказать, что все документы на завтра готовы.
– А ты куда летишь так?
– К Славе. Сказал – срочно приезжай.
– Ну-ну, – улыбнулась Вероника, Давай, Думанский. Только ж не увлекайся.
По дороге домой Павел заскочил в магазин – купил детям по плитке шоколада и фрукты. Забежал к себе, на минутку – посмотреть, как идет работа у ребят. На днях нанял парня с девушкой – семейную пару – сделать «косметику» в квартире. Наконец-то дошла очередь и до обещанного ремонта. Сегодня уже должны закончить кухню – оклейку обоев и укладку линолеума. Работой остался доволен.
Такси поймал быстро – даже ждать не пришлось. И как доехал не заметил. Думал – обо всем и ни о чем.
Открыл Слава.
– Ну, наконец-то, мой дорогой друг, вы изволили явиться. А то я уже заждался.
– Ты, я смотрю, меня особо и не ждал, – Павел передал ему пакет.
– Извини, дорогой, – улыбнулся Слава, – ты слишком долго ехал.
Они прошли на кухню, где Полина накрывала на стол.
– О-о, так я, значит, к ужину? Привет, Поль.
– Как раз. Только вот некоторые, – она бросила сердитый взгляд в сторону Славы, – опередили события.
– Да. И нисколечко об этом не жалею. Пашка, мы сегодня тендер выиграли – на три года работы вперед… Ну, и естественно – немножко покор-пор-ративили, – ликующе парировал нападки жены Слава, – Это что – не повод?
– Повод, повод. Паш, порежь хлеб, пожалуйста… Не было сегодня такого, как я беру обычно – нарезного. Пришлось брать, что было.
– С удовольствием. Руки только вымою.
За ужином Слава рассказывал о конкурентах, которых им удалось обойти. О том, какие преференции предложили заказчику, что и помогло склонить его на свою сторону. Потом он вдруг о чем-то задумался, продолжая жевать, поглощенный, видимо, какой-то идеей, пришедшей в процессе эмоционального монолога. Наступила тишина, нарушаемая изредка звуком соприкосновения металла и фаянса.
Павел, воспользовавшись паузой, спросил Полину о Наташе.
– Да все нормально. На шестнадцатое февраля назначен суд.
– Какой суд? – Павел опешил, – Ты о чем, Поля?
– Как о чем? О-о… – она не смогла скрыть удивления, – Да ты, я смотрю, не в курсе. Я думала, что Наташка тебе все рассказала, когда приезжала.
– Что за суд? Не томи, – Павел вдруг разволновался – В какой-такой переплет попала Наташа?
Полина поняла его волнение.
– Да успокойся ты. Это всего лишь раздел имущества. Да и тот – формальность. Они с Горюновым развелись. Чего ж Наташка и была на Новый год одна.
«Почему она мне ничего не сказала? – Павел почувствовал себя обманутым, – Ведь все могло сложиться иначе».
– Странно, почему она тебе ничего не сказала? – как будто прочитав его мысли, спросила Полина. И странно: через этот риторический вопрос Павел ощутил ее поддержку, так необходимую ему сейчас, – Наверно, не хотела предстать перед тобой в роли брошенной жены. Ах, Натаха, – Полина непроизвольно цокнула языком, изумляясь, – А с другой стороны, я ее прекрасно понимаю. Кому приятно, когда тебя меняют на девочку. Илья Михайлович хорош. У них и с Наташкой-то десять лет разницы. А с этой пигалицей, наверное, все двадцать. Вот кобель! – не сдержала она чувств.
– Ну чего ты, Полюшка, – Слава очнулся от своих размышлений, – Нормальный мужик Илья Михайлович. Может у него любовь? И Наташка не с пустыми руками. Да и не любила она его. Сама знаешь. Так что неизвестно еще – проиграла наша Натаха или выиграла, – он засмеялся, – Да и купец у нас тут нарисовался, – Слава встал и положил Павлу руку на плечо, – Да, Пашка?
Павел почувствовал, что краснеет.
– Ну вот, – победоносно заявил Слава, – Вот и подтверждение, – он рассмеялся.
– Да ну тебя, Ковальский, – чувствовалось, Полина была возмущена, – Твоей бестактности нет предела.
– А чего? Я что – при посторонних говорю? Все свои. Пошли, Пашка, нас уже шахматы заждались, – он взял недопитый коньяк, – Бери свой бокал… Пошли, пошли.
Павел встал машинально, взял коньячную рюмку и поплелся следом.
– Паш, – услышал вдогонку, – ты хоть наелся? – Полина, словно извинялась за мужа.
– Да. Спасибо, – обернувшись, он увидел в ее глазах понимание момента и не сдержал чувств, – Поль, почему она так?
– Ну, ты чего, Паша? Все будет хорошо, – стала она успокаивать его, – Все образуется.
– Конечно, – ответил он, усмехнувшись с сарказмом, – А как иначе?
Пять коротких партий, в которых Павел позорно проигрывал, показали его внутреннюю несобранность. Играл только ради друга, чтобы поддержать его сегодняшнее хорошее настроение. Когда уходил, Полина, посомневавшись, попросила:
– Паш, ты не говори ей ничего при случае. Не выдавай меня. Раз сама не сказала, значит – не хотела говорить… А впрочем, как знаешь… – она замолчала. Но чувствовалось, что не договорила, что не сказала чего-то главного. Наконец, преодолев себя, решилась, – Ты что – и вправду, до сих пор любишь ее?
Павел посмотрел на нее, и ничего не ответил. Только приподнял плечи в немом вопросе. Даже Слава промолчал – почувствовал драматизм сцены.
– Пока, ребята. Мне у вас всегда так хорошо.
Всю дорогу и весь оставшийся вечер Павел провел в осмыслении неожиданно свалившейся на него новости и воспоминаниях новогодней встречи. Периодически, прерывая причинно-следственную цепочку размышлений, в нем возникал и начинал пульсировать вопрос: «Почему не сказала?» И не находя удовлетворительного ответа, исчезал, чтобы снова и снова вернуться. Он, словно сигнал радара, проникал в бессознательные пределы психики, выискивая там все новые и новые воспоминания, пока, наконец, не нашел то, что искал. «Если захочешь, я вернусь», – словно наяву прозвучал в сознании голос Наташи. «Вот же оно, – обрадовался, – Почему не сказала? Сказала. Только я этого не понял».
14.
Уже было настоящее лето – июнь. Паша готовился к экзаменам. По ночам шли дожди, а днями жарило солнце. Растительность бушевала. Начало лета всегда сопровождалось обилием запахов пробуждавшейся жизни, но нынешний год – совершенно особенный. Вечерами от парящих ароматов просто вышибало мозги. Запахи не давали возможности на чем-то нужном сосредоточиться, они влекли из дому, инстинктивно настраивая чувства на неуловимую для осмысления волну, зовущую соединить прошлое и будущее. Как будто жизни предков, перемешавшись в крови ныне живущих, жаждали воплощения новых жизней, новых жертв на алтарь судьбы.
Всему свое время. Наконец, и экзамены позади. Сегодня – выпускной. С шести до полседьмого прошла торжественная часть, а потом были танцы – до одиннадцати. Ну а теперь – ночные бдения. Как у всех. Встреча рассвета новой жизни.
Сегодня суббота, и с летней танцплощадки, расположенной недалеко от школы, доносится музыка. Паша посмотрел на подаренные родителями по случаю окончания школы новые часы: еще пятьдесят семь минут до конца танцев.
Мысль пришла не ему одному.
– Айда на скачки! – бросил кто-то из ребят, – Время еще есть. А потом уже пойдем на реку – рассвет встречать.
Парни и некоторые девчонки сразу же подхватили предложение. Как всегда, мнения разделились, но большинство – за «продолжение банкета».
К танцплощадке подошли, когда до окончания оставалось минут сорок. В это время уже не обилечивали. Вход свободный. Все рассыпались – кто куда. И Павел почему-то остался один. Решил поближе протиснуться к небольшой эстраде – поздороваться с парнями из группы, которых хорошо знал.
Народу по периметру – не протолкнуться. Случайно, протискиваясь между группками, задел плечом девушку, стоявшую к нему спиной. И еще не успел извиниться, как она возмущенно обернулась.
– Наташа?! – он стушевался, – Извини! – из-за грохота совсем близко стоявших колонок даже сам себя чуть расслышал. Увидел, как меняется выражение ее лица.
– Паша!? Это ты?! – прокричала она обрадовано, – Ну что?! Нормально закончил?!
– Да! Нормально! – стыдно было признаваться, что у него общий бал – три и девять.
– Пошли! – она взяла его за руку и потащила в середину танцующих пар, подальше от гремевшей эстрады.
Все так неожиданно произошло, что Паша даже не успел растеряться. Может, только чуть покраснел, но здесь, в лучах цветных прожекторов, все равно ничего не видно.
– А ты что – с выпускного сбежал? – почти прикоснувшись к уху, спросила Наташа.
– Да нет, мы сюда всем классом завалили. Вечер в школе уже закончился.
– Так рано? А в прошлом году у нас до часу был.
Пауза, появившаяся от того, что тему уже продолжать дальше некуда, не стала гнетущей. Она как-то безгранично, плавно возникла после совершенно пустой Пашиной фразы «вам повезло». А к чему это «повезло», он и сам не понял. Сказал и сказал. Просто не хотелось думать ни о чем. А только наслаждаться объятиями, движением, близостью. Всем тем, что делает жизнь такой понятной и обоснованной. Без заморочек о ее смысле. О ее трудностях и выгодах. Пришел именно тот момент, который только и мог открыть всю неуловимую для логики суть жизни, когда два сердца подстраиваются под ритм друг друга, соединяясь в единстве порыва. По крайней мере, так чувствовал Паша. Без осмысления того, что происходило само по себе. Ему просто нравилось чувствовать то, что он чувствовал, и не хотелось, чтобы это прекращалось.
Когда закончился танец, и он собрался провести Наташу до того места, где перед этим та стояла с подругами, она удержала его. Обернувшись, Паша увидел ее глаза. И его вдруг осенило пониманием чего-то важного – такого, от чего зависит его и ее жизнь. Чувство единства, еще не испарившееся после объятий, вдруг нахлынуло на него с новой силой. Именно оно – это чувство – струилось из Наташи, заполняя всю его суть. Он так ясно ощутил поток энергии исходивший от нее, что яснее не бывает.
– Ты проводишь меня сегодня?
Наверное, вдруг сверкнувшая молния произвела бы меньший эффект. И хотя Паша уже предвкушал появление чего-то неординарного, все же замер от неожиданности. Замерла и Наташа, жертвенно ожидая его решения.
На какое-то мгновение они оказались почти одни на освобождавшейся после очередного танца площадке.
– Да, Наташа. Конечно, – он коротко, по-дружески взял ее за плечи. Машинально. В порыве чувств. Ликование, зарождавшееся в душе, которое он всячески старался не показывать, распирало. Хотелось схватить Наташу – задушить в объятиях, зацеловать. Туловище, мышцы требовали реализации, вызванной насилием желез, взбешенных эмоциональным состоянием. Паше было и плохо, и хорошо одновременно. Это был шок, сопровождавшийся волнами эйфории. «Сама… Она сама».
15.
Прошла зима со всеми своими погодными вывертами. Весна две тысячи первого просвистела пернатыми зазывные трели. И лето, порадовав, насколько это было в его силах, уже ушло из своей завершающей стадии. За ним проследовали сентябрь и октябрь. А Наташа все не приезжала, хотя подтвердила ему по телефону то, что говорила и Полине – «обязательно приеду, как получится». Если бы она, когда звонила, сказала о разводе, может, что-то бы и стронулось. Но она молчала. А поэтому молчал и Павел, рассчитывая на серьезный разговор по приезду. Не мог из-за просьбы Полины пересилить себя – спросить. «Да и как? Подумаешь, позвонила. Могла и так просто: мало ли какое настроение бывает. Вспомнила и позвонила – не чужие же… А на самом деле, может, у нее там кто-то уже есть? Может, муж вернулся? Да и какая может быть любовь, после того, что я тогда вытворил?» Все, что показалось близким и реальным в канун Нового года и после него, на самом деле оказалось зыбким и неправдоподобным. А тут еще жизнь подбросила новое испытание. Лена вышла замуж. И – конечно же, это происки тещи – Павла стали донимать, чтобы он отказался от сына – мол, новый муж хочет крепкую семью. А для этого необходимо усыновление Алеши.
Павла такая заявка взбесила не на шутку. Он осознавал свое бессилие перед «этой сукой», и поэтому страдал безмерно. Самое неприятное – со стороны все выглядело благопристойно – забота о будущем ребенка. Первый раз, когда Лена позвонила – «нужно встретиться по важному делу», она пригласила его к себе. «Ну, уж нет!» – Павел смекнул, что без «мамочки» не обойдется. И оговорил сразу: встреча на нейтральной территории и без Елизаветы Кондратьевны, иначе он не придет.
Когда встретились, и Лена, после того, как познакомила с мужем, озвучила тему разговора, Павел ужасно расстроился. Неприятное ощущение, уже вызванное мужской конкуренцией, миллионами лет создаваемой природой, померкло по сравнению с тем, что у него хотят отнять ребенка. «Мало того, что этот ханурик имеет мою жену, ему еще и ребенка подавай, – мысль почему-то принесла чувство неудобства перед человеком, который еще не успел толком попробовать тещиных блинов, – А попробует? И поминай, как звали?»
– Лена, ты хоть представляешь, на какой шаг вас толкнула Елизавета Кондратьевна? Голову даю на отсечение, что это ее затея. Ты хоть представляешь, что будет дальше? А если у вас не срастется? – он посмотрел на парня, – Извини, Михаил, это правда жизни.
«Тихий какой-то, – подумал, – Точно – ханурик». Даже жалко его стало на мгновение. «Этот, видимо, будет терпеть». Последняя мысль вернула возмущение: «И этот будет отцом моего Алеши? Бре-ед». Но этого бреда требовала его бывшая жена – мать его ребенка. Павел наотрез отказался.
– Думанский!? – пустила в ход Лена последний аргумент, – Тебе же алименты не придется платить.
От такого дипломатического хода Павел рассвирепел.
– Ты что… женщина, – хотел сказать «дура», но в последний момент удержался, – Сыном торгуешь?
– Вы не правы, Павел… – вставил свои пять копеек ханурик.
– Послушай! – Павел довольно агрессивно одернул Михаила, – Ты бы не лез не в свое дело. Ты еще и близко не представляешь, в какое болото попал… И вообще, – обратился он к Лене, – Давай-ка, дорогая, прекратим эти торги. Я думал – с Алешей что-то не так без меня. А тут – вон оно что. Знал бы – ноги моей здесь не было бы. Все. Пока.
Он развернулся и пошел.
– Думанский!? Ты – подонок, – выкрикнула Лена вдогонку любимое словцо матери, – Ты же рушишь мою жизнь.
Мысль о том, что в этой атмосфере находится сын, и что он теперь для тещи – его, Павла, воплощение, неприятно резануло душу. И рана стала саднить не прекращавшимися прикосновениями всякого рода предположений, обостривших ощущение безысходности и чувство обиды.
Эти новые размышления на какое-то время отдалили его от предыдущих – о Наташе. Сложилось впечатление, будто вернулась его прежняя жизнь – так снова он увяз в разборках с этими двумя женщинами. Отметился и братец Лены – позвонил ему на работу: угрожал, что, если не откажется от сына, грохнет его где-нибудь в подворотне. Павел не стал даже отвечать этому идиоту. Стоило ли обращать внимание на придурка? Боялся он совсем другого – как бы теще не удалось достать Петра Даниловича: «Вот тогда полный… будет. Если ей это удастся, если Петр Данилович все же сломается, то все – прощай работа – налоговики замордуют». А то, что теща уже обращалась к нему с подобной просьбой, он не сомневался ни капли. Но все же рассчитывал и на порядочность тестя, и на его тихую ненависть к жене.
Когда Павел рассказал Веронике – чего от него хотят, она так и сказала:
– Ну, Паша, если сразу не уложили нас с тобой, то теперь точно уложат.
– Вероника! Вот именно! Если бы уложили, то это бы сделали сразу. Петр Данилович не такой мужик, – сказал, чтобы успокоить напарника. Но самому спокойствия такой расклад не принес – слишком хорошо знал тещу: «Добьется, сука, своего рано или поздно». Один только аргумент что-то значил. Павел не вчера заметил: Петр Данилович в глубине души давно уже готов был расстаться с Елизаветой Кондратьевной, но при своей должности, скорее всего, боялся публичного скандала. Знал, на что может пойти эта приземленная женщина, если ей прищемить хвост. По его поведению чувствовалось – он просто терпит ее. «А взять мои отношения с Ленкой, постоянно стимулируемые для него тещей. Почему он ни разу не отреагировал на них? Почему не занял позицию дочери? Мужская солидарность? – Павел усмехнулся, – Глупее ничего не мог придумать?» Что-то за всем этим скрывалось. Когда он приходил в канун Нового года поздравить сына, было ощущение какой-то близости, исходившее от тестя. Почему? Павел посмотрел на Веронику.
– А ты знаешь? – он вдруг понял, что именно такой аргумент должен успокоить ее, – Думаю, что тесть не глупый мужик, и ему не нужны заголовки в газетах типа «Кобенин мстит бывшему зятю за развод с дочерью».
– Паш, ты это серьезно? Или шутишь? Ты что и вправду думаешь, что у нас такое возможно? – Вероника с сарказмом усмехнулась, – Думаешь, он не предупредит такой выверт в свою сторону? Ты прав, он – мужик не глупый. И поэтому, прежде, чем возьмется гнобить нас, сначала позатыкает всех редакторов. Это тебе не Москва и не Париж с их противоборствующими силами.
– Ну и мрачную же картину ты рисуешь, Вероника, – Павел засмеялся. Но как-то невесело это у него получилось.
– А давай, Думанский, зарулим куда-нибудь сегодня, – Вероника озорно посмотрела на него, и не дождавшись ответа, предупредительно добавила, – Да, ладно. Я же не к себе тебя зову. Я понятливая. Но мы же с тобой, как-никак, друзья. Вот и посидим, как друзья.
В ее голосе – в последней фразе прозвучала горечь. И Павел понял – отказать Веронике сегодня он не то, что не может – не имеет права.
– Я – за, – нарочито бодро выпалил он, – А пойдем в наше кафе. И ехать никуда не надо.
– Так, может, пораньше закончим? – Вероника с благодарностью посмотрела ему в глаза.
– А давай.
Вечер они полностью провели вместе, почти до самого закрытия. Потом он посадил ее в такси и отправил домой. А сам решил прогуляться.
Уже начало ноября, но такое ощущение, как будто только еще начинается октябрь. Ветра нет. Тепло. Градусов восемь тепла – не меньше. Всюду желтая и красная листва под ногами. На черном влажном асфальте вся эта прелесть, источающая приятный аромат увядания, ностальгически действует на память, вытаскивая на поверхность сознания забытые эпизоды из прошлого. И вся эта атмосфера снова и снова оживляет то счастливое время, когда их отношения с Наташей миновали стадию привыкания друг к другу. Пришло состояние единства, когда можно часами гулять – рука в руке, изредка перебрасываясь короткими фразами, и только пожимая кончики пальцев или поглаживая их. А можно без умолку говорить что-то такое, что для постороннего человека, оказалось бы бредом сумасшедшего. Или сидеть в парке на скамье, обнявшись. Согревая друг друга. Молча наслаждаясь тем не выразимым словами чувством, которое существует только между любящими и одновременно любимыми.
16.
Наташа, год проучившись после десятого класса в железнодорожном училище, уже работала проводницей. Из-за этого встречи укладывались в расписание поездок. А привнесенные таким образом разлуки придавали бурную прелесть встречам вслед за горечью разлук. И пусть эта горечь – всего лишь порождение юношеского максимализма, но это все же горечь. Иначе она и не воспринималась.
Паша никуда не поступал после школы – аттестат был слабоват. А с другой стороны, каким бы странным это ни казалось – он хотел в армию. Так сложилось среди его окружения, что на тех пацанов, кто по причине здоровья в армию не попадал, смотрели как-то не так – как на ущербных. Единственным, чего боялся, но чего безрассудно втайне желал, был Афганистан. Конечно, хотелось прийти героем, но ведь можно же – и в цинковом гробу, а еще хуже – загнуться от пыток где-нибудь в плену. А это в планы Паши не входило. У него была Наташа, которую он любил самозабвенно, и которую нельзя было оставить без себя. Да и родители, в конце концов. Особенно мама. Но выбирать не ему. Выбор – за судьбой. И вот такая рулетка его пугала. Он не был из отчаюг, которым все по барабану – из таких, кому смерть красна, лишь бы на миру. Но и трусом себя не считал: придется, так придется – увиливать не станет. Но если не позовут, сам набиваться не будет. Что он – дурак, что ли? Да и на службу ему только весной. Еще полгода. Может, и война к тому времени закончится?
Сразу после школы Паша пошел на стройку – подсобным рабочим. Подсобником – по-простому. А куда еще с его опытом и знаниями? Решил, что до армии сойдет и такая работа, лишь бы не на шее у родителей. А после – будет видно. Он все так же продолжал ходить в секцию – занимался боксом в надежде попасть в спортроту и служить, если повезет, где-нибудь поблизости.
Лето пролетело мгновенно, даже с учетом того, что сентябрь оказался его продолжением. Первые, в начале октября восемьдесят четвертого, сильные заморозки и последующая теплая неделя почти полностью оголили деревья. Теперь они грустно стояли, обнаженные и почерневшие, в свисавших с веток каплях воды. От такого мелкого дождя, что и не поймешь – дождь это или туман. Запах прели и растворенного во влажном воздухе дыма, поднимавшегося над крышами одноэтажных домиков, как будто съежившихся от непогоды, напоминал о скорой зиме. От лета почти мгновенно ничего не осталось. Даже деревья толком не успели сменить окраску, облетев за день. Листья, частью еще зеленые, сбитые первыми морозами, теперь валялись под ногами, став вместе с пожухшей травой грязным коричнево-желто-зеленым покрывалом. Встречи и прогулки на свежем воздухе стали редкими: разве что случались в пронзительные солнечные дни, которые, нет-нет, да и появлялись на фоне пасмурного с моросящими дождями единообразия погоды. Теперь больше встречались то у Наташи, то у него. Родители – и те, и другие – приняли их дружбу с воодушевлением. Наташа нравилась родителям Паши, а Паша – родителям Наташи. И проблемы, где видеться, не существовало. Довольно часто им везло – тогда, когда они в доме надолго оставались вдвоем. В эти моменты любовь сжимала время до таких малых пределов, что его всегда не хватало. Его оказывалось так мало, что приход кого-то из «предков» всегда становился неожиданным. И неожиданным настолько, что миф об их чистой и непорочной дружбе в один момент перестал существовать – улетучился после того, как однажды чуть раньше вернулась домой Наташина мама, и они не успели толком одеться.
При Паше Ирина Сергеевна промолчала, хотя была очень взволнована. Наташа, если он потом спрашивал ее о возможных разговорах с матерью, замыкалась. И только по хитрым улыбкам Полины, когда та посматривала в их сторону, все становилось понятным. Видимо, втихаря подслушивала разговоры взрослых.
Однажды, уже в конце ноября, отец, когда они остались вдвоем, вдруг заговорил об этом.
– Сын… Как у тебя с Наташей… дела-то?
Сложилось впечатление, что он – не в своей тарелке. И сразу пришло моментальное осознание – «выполняет мамино поручение». Появилось напряжение.
– Па, а что тебя интересует? – Паша улыбнулся неловкости отца, не знавшего, с чего начать, но, одновременно с этим, ушел в глухую защиту.
Отец почувствовал настроение сына, не желавшего развивать тему, и это, было видно, раздосадовало его.
– Ну… это… мама сказала, что вы уже спите с Наташей, – не стал он ходить вокруг да около.
– Пап, ну и что в связи с этим ты хочешь мне…
– Да ничего, – перебил отец, – Просто, я хотел предупредить тебя, сын, чтобы ты не забывал об ответственности. Тебе же в армию скоро.
– Хорошо, папа, – постарался завершить беседу Паша, – Я об этом всегда помню.
Ну не рассказывать же отцу подробности. Что, мол, спят-то они с Наташей по-детски. И раздеваются только по пояс – не более того. Что Наташа не хочет, чтобы это случилось до армии. Не хочет давать повода для чьих-то пересудов. Мало ли кому и что может показаться. А так – вот она девственность. Пришел со службы, а тебя ждет девушка, а не женщина, которую, поди, проверь. Конечно, со стороны Паши были попытки нарушить навязанное ему соглашение, но, в конце концов, он принял желание любимой как неоспоримый факт. «И как это ему объяснять? Пусть думает, что хочет».
Прошла осень. За ней, постепенно усиливая свое влияние, подтянулась зима, обволакивая землю своей холодной чистотой, лишь прочерченной дорогами и тропинками человеческого присутствия. Зима с восемьдесят четвертого на восемьдесят пятый выдалась суровой, с сильными морозами. Таких зим давно не было. В конце семидесятых и начале восьмидесятых – ни холодов толковых, ни снега – слякоть и дожди. И вот, наконец, настоящие морозы и снега. Как укрыло землю в начале декабря, как пришли холода, так до самого Нового года ничего и не менялось. Меньше двадцати ни разу и не было, пожалуй.
