Сара Джио
Все цветы Парижа
Меня начинала бить дрожь, и тогда папа нарушил молчание.
– Месье, если мы можем помочь вам с заказом, пожалуйста, назовите ваши пожелания, чтобы мы могли приступить к работе. – Это прозвучало как предложение услуги и одновременно как мужское предостережение. Если мы всегда настораживались, когда к нам в лавку заходили немецкие военные, то тут я впервые не на шутку испугалась.
– О да, – сказал он, глядя на папу, потом перевел взгляд на меня. Кажется, его что-то забавляло, что-то непонятное для нас с папой. – Вы можете мне помочь. – Он направился ко мне и остановился до неприятного близко. Протянул ручищу к моей ключице и провел пальцем по золотой цепочке, подарку Пьера. Потом улыбнулся папе. – Я возьму две дюжины этих говенных роз. – Захохотал. – Француженки их любят.
Я кивнула. У меня дрожали руки, когда я доставала розы из ведерка и несла их к прилавку, чтобы папа собрал из них букет.
– Как твое имя? – спросил у меня офицер.
Я поглядела на папу и снова на него. Я понимала, что нет выбора и мне придется ответить на его вопрос.
– Селина, – сказала я наконец.
– Селина, – повторил он за мной с наигранным удивлением. – Такое невзрачное имя у такой яркой и запоминающейся девушки. – Он на миг задумался, потом кивнул. – Для меня ты выглядишь скорее как Хельга, вот подходящее имя для очень красивой фройляйн.
Руки папы работали с молниеносной быстротой, и через считаные секунды он протянул букет офицеру.
– Это все? Или закажете что-нибудь еще? – спросил папа твердым – боюсь, что слишком твердым – голосом.
– Да, месье, – ответил немец, полез в карман и швырнул на прилавок пачку купюр.
– До свидания… Хельга, – сказал он, смеясь, и приложил пальцы ко лбу. Пошел к двери и опять обернулся к нам. – Я уже сказал, что ваша дочь красивая женщина, – покачал головой. – Жалко только, месье, что у вас такой большой еврейский нос.
Дверь с грохотом закрылась. Я подбежала к папе и обняла его.
– Как ты думаешь, он…
– Не беспокойся, – ответил папа. – Он просто пытался нас напугать. Они любят так делать, чтобы легче было держать всех под контролем. – Папа прижал меня к груди. – Не беспокойся, дочка. У него нет власти над нами. – С этими словами он повернулся к кассе и убрал деньги. Мы оба увидели, что офицер заплатил нам гораздо меньше положенного, но даже не стали это обсуждать.
Меня все еще сотрясала дрожь. Я протянула руку за жакетом.
– Я пойду за Кози и приведу ее домой. Мы пообедаем пораньше, – сообщила я.
– Хорошее дело, – одобрил папа. – И знаешь что, Селина?
Я повернулась к нему, остановившись на пороге.
– Будь осторожной.
Быстрым шагом я шла в парк искать дочку. Воздух был холоднее обычного, и я подняла кверху воротник жакета.
Теперь лето казалось мне таким далеким, словно его и не было. Папа был прав: наступала осень, хотим мы этого или нет.
Глава 3
КАРОЛИНА
Пять дней спустя
Я открыла глаза и моргнула, прогоняя ужасный сон. В нем были сирены и огни. Была кровь. Маленький ребенок. Я села на постели, хватая ртом воздух. У меня болело все тело.
Где я?
Белые стены и лампы дневного света жестко резали глаза, и я прищурилась, чтобы рассмотреть помещение, в котором я находилась: на полу казенный кафель, некрасивые, выцветшие шторы на окне, за которым виднелся незнакомый город. Хотя… я различила знакомые очертания. Арка… Триумфальная арка? И тут до меня дошло.
Париж. Господи, почему я в Париже? Но тут же в моем сознании всплыл еще более насущный вопрос – КТО… я?
Я перевела взгляд на свои руки, бледные, с редкими крапинками веснушек, незнакомые. Пальцы тонкие, с бледно-розовыми ногтями. Лак на большом пальце правой руки немного отслоился. Под ногтем грязь. Я заставила свою правую руку дотронуться до левой – кожа тоже казалась мне чужой, – потом села. Сердце колотилось от усилий. Я была на больничной койке.
– Алло? – крикнула я – кому-нибудь, кто мог меня услышать, а еще, пожалуй, самой себе. Я была растеряна, потеряна, абсолютно, тотально – чужая, незнакомая душа, оказавшаяся в ловушке чужого, незнакомого тела. Я знала лишь то, что я жива и что я… ну… в Париже.
В дверь вбежала стройная сорокалетняя женщина.
– Вы… проснулись, – сказала она, вытирая салфеткой губы и что-то проглатывая. Очевидно, я прервала ее ланч. Я не могла сказать, раздражена она или нет. Впрочем, говоря по правде, я не могла сказать… ну… жива я или нет. Я крепко закрыла глаза и тут же очутилась в каком-то другом месте, на каком-то другом уровне сознания, где пассатные ветра теребят кроны пальм и пальмовые листья-перья шуршат так, как могут только они. Совсем другое дело, когда ветер обрушивается на кроны вечнозеленых деревьев, – тогда он зловеще гудит и воет, проталкиваясь сквозь жестколистый лес. Но это? Этот звук какой-то электрический. Он вибрирует в ушах. Звук чего-то назревающего. Звук из моего прошлого и звук чего-то, что вот-вот произойдет.
Теньканье ветряных колокольчиков, плач маленькой девочки… Я открыла глаза, мое сердце учащенно билось.
– Мадам, – сказала женщина в белом, стоя надо мной. – Мадам, вы проснулись?
Я моргала, моргала.
– Что произошло? Почему я тут?
– Вы попали в аварию. – Я заметила, что у нее высокие скулы, тонкие, выщипанные брови и веснушки на переносице. А еще сильный акцент, и я напрягалась, чтобы разобрать ее слова. – В страшную аварию.
Я попала в страшную аварию?
В палату вошла другая женщина; у этой величественная осанка, темные волосы гладко зачесаны назад.
– Привет, – сказала она тоже с сильным акцентом и села на стул возле меня. – Мы рады, что вы проснулись и пришли в сознание.
Я схватила ее руку и сильно стиснула.
– Пожалуйста, скажите мне, кто я. Расскажите, что со мной случилось. Как я попала сюда?
– Я врач, – сообщила она. – Вы находитесь в больнице Питье-Сальпетриер в Париже. Вы ехали на велосипеде, и вас сбил грузовик. Травмы серьезные – но насколько, мы еще не знаем. – Она дотронулась ладонью до моей руки и впервые улыбнулась; ее белые зубы сверкали в лучике света, отразившегося от оконного стекла. – Но это хороший знак – то, что вы пришли в себя. Очень хороший.
– Травмы? – спросила я, садясь. Я не знала, зима сейчас или лето. Понедельник или пятница. Хорошая я, как человек, или плохая. Я ничего не знала. Абсолютно ничего.
Докторша кивнула.
– Вы не приходили в сознание пять дней.
Я пошевелила руками и ногами.
– Меня не парализовало.
– Нет, – ответила она, наклоняясь ко мне. – Но у вас большая мозговая гематома, которая, судя по сканам, уменьшается. Скажите мне, что вы помните?
Я тяжело вздохнула, пытаясь отличить реальность от сна.
– Я… Я не знаю… – пробормотала я. У меня пересохло во рту. В голове пульсировала боль.
– Это ничего, – успокоила меня докторша. – Память – странная штука. Она может возвращаться по крошечным фрагментикам, а может и огромной волной, или… – Она замолкла и поглядела в окно.
– Или что?
Она покачала головой.
– Или вообще может не вернуться.
– Ой! – Я посмотрела на тонкое золотое кольцо на среднем пальце моей левой руки. Кто я такая?
– Мы поможем вам вернуться к нормальной жизни, – пообещала докторша.
Моя жизнь. Какая она?
– Парамедики подняли вашу сумочку на месте происшествия, – сообщила докторша. – Мы позвонили по некоторым из ваших телефонов, но пока не узнали ничего конкретного, только то, что вы живете на улице Клер. Когда вам станет лучше, сотрудники больницы отвезут вас туда.
Я хмуро кивнула, прогоняя непрошеную слезу.
– У меня есть… семья?
Докторша пожала плечами.
– Мы не нашли в Париже никого из ваших близких. По всей видимости, вы жили одна. – Она встала. – Я понимаю, как вам сейчас тяжело и страшно, – добавила она. – Но вы должны прежде всего радоваться, что остались в живых. Многим не везет так, как вам, в подобной ситуации. Для вас это подарок.
Сиделка протянула мне стакан воды и лекарство. Я проглотила его, запила водой и закрыла глаза. Женщины ушли.
Мне абсолютно не казалось, что я получила подарок. По моим ощущениям, я очутилась в каком-то кошмаре.
Еще через три дня
– Вы очистили свое сознание, – с улыбкой сказала сиделка – Эме. Я с удовольствием с ней общалась после моего пробуждения от того странного провала. Каждую ночь меня мучили кошмары – мне снилась авария, которая, вероятно, стерла жесткий диск в моей голове. Сон повторялся – я ехала на велосипеде вниз по извилистой улочке, встречный грузовик преградил мне проезд, а впереди шла женщина с маленькой девочкой. Доктор Леруа говорила мне каждый день, что ко мне вернется память, но пока что это было все, что я помнила. И хотя я могла перечислить все цвета радуги, дни недели или назвать фамилию шестнадцатого президента Соединенных Штатов, но о своей прежней жизни я не помнила ничего.
Мать и дочка уцелели, я с радостью услышала об этом. Вчера днем, когда я спала, они принесли мне в больницу цветы. Желтые розы. Их зовут Клодин и Жанетта. Двухлетняя Жанетта нарисовала мне картинку, и по какой-то необъяснимой причине я зарыдала, увидев ее, да так бурно, что Эме спешно дала мне валиум.
– Должно быть, вы были шикарной леди, – сказала с улыбкой Эме, протягивая мне черную кожаную сумочку.
– Шикарной леди?
– Да, – сказала она, показывая эмблему на боку сумочки. Моей сумочки. – «Шанель».
– О, – удивилась я, проводя ладонью по стеганым ромбикам и разглядывая золоченую пряжку в середине. – Так что же я… сноб?
– Нет-нет, – засмеялась Эме. – Просто у вас хороший вкус.
Да и мой адрес оказался нехилым. По моей кредитной карточке, как сказали мне сотрудники больницы, нашли большую квартиру с видом на Эйфелеву башню на престижной улице Клер; кажется, я арендовала ее уже три года. Полиция ходила туда, чтобы сообщить о несчастье моим родственникам, но никого не нашла. Опрос соседей завершил мой портрет. Я жила одна и редко куда-нибудь ходила. И вообще, они меня почти не знали.
– Я не понимаю, – сказала я Эме. – Я американка, живу в Париже в роскошной квартире, у меня шикарная сумочка. Почему же у меня нет ни семьи, ни друзей?
– У вас наверняка есть семья… где-нибудь в другом месте, – успокоила она меня. – А среди соседей нет друзей, потому что в таких домах чаще всего живут старики, которым нет дела ни до кого, кроме их карликовых пуделей и таксидермии. – Я представила себе висящие в квартирах рога, а она продолжала: – Бабушка моего друга живет рядом с вами. В апреле я была у нее на ланче, и она заявила, что ей не нравятся мои волосы. – Она замолчала и пригладила выбившийся завиток волос. – Может, вам просто не хотелось заводить знакомство с такими людьми?
– Возможно, – согласилась я, но внезапно испугалась. – Эме, а вдруг я тоже такая, как те люди?
– Нет, что вы! – возразила она.
– Скажите мне правду… – Я поглядела ей в глаза. – Я похожа на вздорную особу?
– Нет, – уверенно заявила она. – Вздорные люди никогда не спросят о том, вздорные ли они.
Я вымученно улыбнулась.
– Пожалуй, вы правы.
– Вот. – Она протянула мне пластиковую сумку. – Ваша одежда пострадала от падения, и я принесла из дома свою. Мы с вами примерно одинаковые ростом, и я подумала, что вы подберете себе что-нибудь из этих вещей. – Она улыбнулась. – Конечно, тут все скромное, но мы не можем отпустить вас домой в больничном.
– Ой, спасибо.
Я выбрала себе серый свитер, черные легинсы и бежевые хлопковые трусы, а Эме протянула мне белый спортивный лифчик.
– Надеюсь, он вам будет в самый раз, – сказала она и отвернулась, чтобы не стеснять меня. – Вы чуточку пышнее меня в этом месте.
Я усмехнулась, сбросила с себя больничную рубашку и осталась голышом. Я видела свое тело только частями, после того как пришла в сознание. Стройные, сильные ноги (доктор Леруа предположила, что я занималась легкой атлетикой, бегом), крепкий живот со старым шрамом, полная грудь с крупными сосками и сильные, изящные руки. Это я.
Я провела ладонью по светлым волосам, потом, держась за койку, надела трусы и легинсы. Влезла в бюстгальтер и натянула через голову свитер.
– Спасибо, – поблагодарила я, оглядывая свой наряд, когда Эме повернулась ко мне. – Вы… невероятно добры.
Я открыла сумочку от «Шанель» и порылась в ее содержимом. Увидела красную помаду, немного наличных, какой-то рецепт, номер телефона, нацарапанный на салфетке, и пачку жевательной резинки.
– Готовы? – Эме посмотрела на меня и взялась за ручку двери.
Я покачала головой.
– Эме, – сказала я, – как меня зовут?
– Я ждала, что вы спросите, – улыбнулась она. – Каролина. Вас зовут Каролина Уильямс.
Тяжело вздохнув, я вышла следом за ней из палаты и зашагала по коридору навстречу жизни, о которой ничего не знала. Мое сердце тревожно билось в груди.
Я Каролина Уильямс.
– Вот мы и на месте. – Клемент, сотрудник больницы, показал в окошко автомобиля на импозантное здание. – Это ваш дом.
– Правда? – недоверчиво спросила я, дотронувшись до оконного стекла, и обвела глазами старинное здание из серого камня с причудливой лепниной, слуховыми окнами и маленькими балкончиками с коваными узорами на решетке. Париж… да что там – квинтэссенция Парижа! Неужели это правда мой дом?
– Да, мадемуазель. – Он вышел из машины с бумажной сумкой в руке и помог мне открыть дверцу.
– Но он такой…
– Шикарный? – спросил он с улыбкой.
Я кивнула.
– Да, вы правы. Один из самых знаменитых парижских домов.
Я покачала головой и вздохнула.
– Как же я сюда попала? – пробормотала я сама себе.
Клемент с беспокойством повернул ко мне лицо.
– Вы точно готовы… – он замолчал, подыскивая подходящее английское слово, – ассимилироваться? – Я недоуменно подняла брови, а он поправил на носу очки в тонкой металлической оправе. – Доктор Леруа сказала, что вы…
– Что она сказала… – спросила я, но онемела, услышав свой испуганный, полный отчаяния голос. – Простите. – Я тяжело вздохнула. – Просто я так…
– Растеряны, – договорил он за меня. – Я понимаю. Но теперь вы дома. Я помогу вам устроиться.
Я вошла за ним в вестибюль, и маленький лифт рывком повез нас наверх, когда Клемент нажал на кнопку четвертого этажа.
– Вот мы и пришли, – сообщил он и вставил ключ в замок. Дверь открылась с легким скрипом, приглашая в дом, совершенно для меня чужой. Мой спутник щелкнул выключателем.
– О! – Я провела ладонью по классной и современной софе из синего бархата – со стеганой обивкой и бронзовыми ножками. – Это… очень мило.
– Еще бы. – Клемент улыбнулся.
Квартира была просторная, но с минимальным декором, отчего казалась еще больше, но в то же время навевала ощущение одиночества. Три больших окна в гостиной выходили на балкон. Я ожидала увидеть там растения в горшках и парочку стульев, но когда отперла три щеколды и распахнула французские двери, то увидела лишь испуганного голубя, который тут же улетел.
– Странно, – пробормотала я. – Тут приятно сидеть. Почему я держала балкон закрытым и пустым, словно боялась на него выходить?
Клемент пожал плечами.
– Не знаю. Моя жена умерла бы от радости, если бы у нее появилось столько места для цветов. – Он показал на уголки балкона. – Она использовала бы тут каждый сантиметр.
Почему же я так не делала?
Я прошлась по всей квартире, занимавшей правую часть верхнего этажа дома. Тут были три спальни. Две пустовали, третья, вероятно, была моя. Я села на огромную кровать. Одеяла были так туго натянуты и так аккуратно заправлены по краям, что я испугалась, что нарушу идеальный порядок, когда встану, словно это могло как-то огорчить ту, прежнюю меня.
– Кажется, ванная находится за холлом, а кухня за ней, – сказал Клемент.
Я с облегчением повернулась к нему, пользуясь этой отсрочкой, чтобы не открывать комод. Почему я так боялась заглянуть в ящики? Они мои, во всяком случае, мне так сказали. Но все-таки я почему-то была не готова или не чувствовала себя вправе рыться в самом личном, что было в моей жизни. Какие лифчики я носила? Обладала ли я чувством стиля? Может, в каком-нибудь носке спрятаны письма или тайная фотка бывшего любовника?
– Я оставлю вам сумку с продуктами, – сообщил Клемент, неловко кашлянув. – Одна из сиделок сходила на рынок и купила для вас кое-что из еды на первое время. – Он поставил сумку на деревянный пол. Из нее торчал багет.
– Спасибо, – поблагодарила я со стесненным сердцем.
– Если вам что-нибудь понадобится, – сказал он, снова поворачиваясь ко мне, – просто позвоните в больницу или доктору Леруа.
Тяжело вздохнув, я кивнула.
– У вас все будет нормально, – заверил он с улыбкой, которая меня мало успокоила.
Часы тикали где-то вдалеке. Я села на софу, потом снова встала и прошлась по гостиной, рассматривая странную, но все-таки жутко знакомую картину на стене – вероятно, изображение калифорнийского дворика: бассейн в окружении пальм и чаша с лимонами на деревянном столе. Я дотронулась до уголка картины, словно жалея, что она не умела говорить. Может, эта картина что-то значила для меня?
Я вздохнула. Все вызывало знакомые ощущения. Фрукты на кухне. Тиканье часов на стене. Запах мыла в ванной. Я не помнила их, но все-таки догадывалась, что должна их помнить.
Я решила еще раз осмотреть квартиру. С чего мне начать? Я чувствовала себя словно при переезде в новое жилье, когда грузчики кладут последние коробки и уходят, оставив тебя наедине с твоим багажом. Я была парализована непосильной задачей – мне предстояло распаковывать мою жизнь, и я стояла в растерянности и не знала, с чего начинать. С кухни? Со спальни?
Внутри всех невидимых коробок лежали воспоминания, которые нужно распаковать. Мне предстояла большая работа, но я боялась. Я отступила к софе, легла, положила голову на подушку. У меня отяжелели веки, я закрыла глаза. Завтра все будет не так туманно, заверила я себя, надеясь в душе, что я не ошибалась.
Глава 4
СЕЛИНА
8 сентября 1943 г.
Я сидела за туалетным столиком, глядела на себя в зеркало и заметила под глазами новые морщинки. Мое лицо было уже не такое свежее и девичье, как тогда, когда я вышла замуж за Пьера; скоро мне уже тридцать три года. Иногда я задумывалась о том, что он мог бы сказать обо мне сейчас, без малого через десять лет. После его ухода из жизни так много изменилось – к лучшему и к худшему. Родилась дочка, о которой он даже не узнал; наш город переживал ужасы оккупации, а в моем сердце медленно и робко зрело желание любить.
Люк. При мысли о нем мои губы расплылись в улыбке. Какое-то время я прогоняла от себя эти чувства по той или иной причине (память о Пьере, Кози, война), но теперь я испытывала готовность – более того, настойчивое желание сказать ему о них, пока не поздно. Но ответит ли он мне взаимностью или сочтет мое признание глупостью?
Я схватила тюбик помады, тщательно накрасила губы и бросила заключительный взгляд в зеркало, потом взбила подушки на моей кровати.
В этой квартире мы с папой жили уже много лет, с нашего переезда в Париж. Ее не назовешь роскошной, но она была просторнее многих, с двумя спальнями и солнечной гостиной, выходящей на улицу Клер. Папина спальня служила ему одновременно и кабинетом. Окна нашей с Кози спальни выходили в садик в переулке между домами, где мы с Кози сделали несколько грядок. В этом году у нас уродились салат и морковь, а еще брокколи (хотя Кози воротила от нее носик). Весной у нас вырос такой роскошный горох, что папа даже отщипывал иногда побеги для особенно изысканных цветочных композиций. Одним словом, что бы там ни творилось в мире, какая бы темная тень ни падала на наш город, я всегда находила странное утешение при мысли о том, что если ты сажаешь семя в землю и оно получает солнечный свет и воду, то из него что-нибудь точно вырастет.
Все эти годы наша квартира тоже была для нас отрадой и утешением. Когда папа впервые увидел ее и оценил ее удобное местоположение, он сразу понял, что она станет нашим домом. Его требования были простыми: солнечная сторона, чистота и балкон, где он мог пить кофе по утрам. Мы больше не могли наслаждаться запахом моря и слушать, как чайки кричат свои утренние приветствия; ничто не могло заменить нам Нормандию, и все же наше скромное парижское жилище было по-своему неповторимым и замечательным.
В те годы на улице Клер селились люди со скромным достатком. Но через двадцать лет ее популярность значительно выросла, и это сразу заметили немцы. После оккупации Парижа по соседству с нами поселились офицеры высокого ранга. И хотя пока еще не был выселен из своей квартиры ни один собственник-француз, без жилья остались многие семьи иммигрантов, в том числе жившие по соседству с нами поляки и евреи.
В мае я с ужасом наблюдала, как из дома напротив бесцеремонно выселяли семью с четырьмя детьми – маленьким мальчиком и тремя девочками, одна училась вместе с Кози. Я спешно отвела дочку в папин кабинет и включила радиоприемник, чтобы она не слышала, как падали на булыжную мостовую фарфоровые тарелки, стеклянная посуда и семейные реликвии, как разлетались их осколки. Мое сердце болезненно сжималось от истеричных криков матери, терявшей все, что она бережно хранила много лет. Никогда не забуду, как немецкий солдат, совсем молодой парень, вырвал из рук малыша его любимого медвежонка. Этого мальчугана, в твидовой шапочке и коротких штанишках, я иногда встречала на рынке с матерью и всегда играла с ним, говорила ему «ку-ку» и делала козу – мне нравилось, как он прятал личико за этого медвежонка, совсем как когда-то Кози.
От нашего клиента, жившего на верхнем этаже того дома, я узнала, что отца отправили поездом куда-то далеко в трудовой лагерь, про такие лагеря писали иностранные газеты, которые распространяли по городу отчаянно смелые люди из Сопротивления. Мать с детьми, кажется, отправили на другой конец города в еврейское гетто, где, как мы слышали, грязь и антисанитария. У нее были кроткие глаза, у матери. Я с болью в сердце думала сейчас о ней. Увидит ли она когда-нибудь мужа? Могу ли я или кто-нибудь еще чем-то ей помочь?
Зло расползалось по Парижу, подобно раковой опухоли. И хотя еще были силы жить дальше – посылать утром детей в школу, напевать любимую мелодию, крутя педали велосипеда, печь хлеб, играть на пианино, собирать из цветов букеты и бутоньерки, возвращаться домой к комендантскому часу, – все это казалось неправильным, когда на твоих глазах рушились чьи-то жизни. Честно ли продолжать обычную жизнь, когда другие люди не имеют на это права?
У меня не было ответа на мои сомнения и не было возможности что-то сделать. В тот день в мае я предложила папе рискнуть и приютить у нас ту семью. Он отверг мою идею, хотя и сочувствовал несчастным.
– Я не стану рисковать вашей безопасностью, – заявил он и, пожалуй, был прав. Но все же мое сердце не переставало болеть за ту семью с детьми и за тысячи других таких же, как они.
– Люк скажет, что ты сегодня очень красивая, – сообщила мне Кози, заглянув в дверь. На ее мордашке сияла улыбка, дочка не подозревала, какие тревожные мысли роились в моей голове. Она прыгнула на кровать, смяв бархатное покрывало, которое я поправила минуту назад. Когда я вернусь вечером домой, она уже будет крепко спать в моей постели, обняв своего потертого медведя, месье Дюбуа (в трехлетнем возрасте она сама придумала ему такое звучное имя), в ворохе сбитых простыней. Моя Кози спала так же беспокойно, как и ее папа.
Кози обожала Люка, а Люк тоже был без ума от нее. Мы с ним были знакомы давным-давно, еще до Пьера, и это странно. Вообще-то, мы с ним вместе учились. Спокойный и добрый, он не походил на других мальчишек, которые дразнили меня и моих подружек на школьном дворе, гонялись за нами и дергали за косы так, что мы кричали. Люк был другим. Однажды зимой я подвернула ногу, и он сказал, что будет носить мой портфель в школу и из школы. Я, конечно, не согласилась, зная, что надо мной будет смеяться моя лучшая подруга Сюзетта, злившаяся в тот момент на всех ребят, но потом жалела, что мне не хватило смелости принять его предложение.
Потом он уехал из Парижа, окончил университет, работал в Лондоне и вернулся два года назад. В нашу цветочную лавку он пришел с пирожным для Кози и пригласил меня в ресторан. Это был все тот же Люк с его ласковой улыбкой, каким я помнила его с детства, но прожитые годы выковали из него привлекательного мужчину, и при виде него у меня учащенно забилось сердце.
В тот вечер мы поужинали с ним, через неделю опять, а потом еще. Мы стали регулярно видеться, и я полюбила наши регулярные встречи с Люком. Единственный сын мадам Жанти, хозяйки «Бистро Жанти», он отказался продолжать семейный бизнес и стал высокопоставленным сотрудником французской полиции. Рядом с ним я чувствовала себя в безопасности и любила наши беседы обо всем на свете, от детских воспоминаний до постыдного положения Франции. Как и я, Люк всей душой сочувствовал тем страдальцам, и мы без конца обсуждали с ним, что мы можем сделать. И хотя мои чувства к нему всегда были искренними и настоящими, иногда я не знала, как мне быть. К чему приведут наши встречи? Я дорожила нашей жизнью втроем, с папой и Кози, и мне не хотелось разрушать наш дом из-за того, что я проявила эгоизм и снова полюбила. А Люк наверняка захочет жить своей собственной семьей. Могу ли я дать ему это? А если да, то честно ли это по отношению к нему, если он может обойтись без всех этих сложностей, женившись на другой женщине, которая принесет ему больше счастья, чем я?
Пожалуй, поэтому я так долго боялась дать волю своим чувствам и уводила наши беседы подальше от сердечных тем.
– Ты видел, что мадам Тулуз покрасила свою дверь зеленой краской? Как нелепо!
Люк оставался для меня загадкой. Он был необыкновенно терпелив, и я видела, что я ему очень нравлюсь, хоть он и не говорил мне об этом. Иногда наши глаза встречались, когда мы сидели за столиком или на вечерней прогулке, и тогда мне казалось, что я угадываю его мысли обо мне: что я могу бродить по улицам Парижа (или мира) до конца жизни и никогда не найду пристанища для моего сердца. Впрочем, может, он так и думал, но никогда не говорил об этом. Вероятно, мы оба ждали, когда кто-то из нас раздвинет занавеси, отгораживающие наши сердца. Во всяком случае, каждую неделю я надевала красивое платье, слегка подкрашивала губы красной помадой, и мы ужинали вместе.
Я вздохнула и в последний раз поглядела в зеркало на свои высокие скулы и новые морщинки вокруг глаз. Что нашел во мне Люк? Мне уже тридцать два года, я уже не молодая девушка. Не успеешь глазом моргнуть, как будут все сорок. Конечно, он, с его внешностью и положением в обществе – не говоря уж про его семейный бизнес, – мог выбрать себе любую женщину, и каждая охотно выйдет за него замуж.
– Как ты думаешь, Люк принесет мне шоколадку? – спросила Кози.
Ответ был всегда «да», и когда через пять минут зазвенел дверной колокольчик, вошел Люк, красивый и элегантный, держа в руке, как всегда, две плитки темного шоколада, завернутые в золотую фольгу.
– Одна шоколадка тебе, – сказал он Кози, – а другая для месье Дюбуа.
Она обняла его, и это всегда сопровождалось моим напоминанием почистить зубы и лечь спать в половине восьмого. Папа кивнул Люку, сидя в кресле возле камина, потом мы ушли. Как всегда, в «Жанти» нас уже ждал столик со свечами. Пока весь мир тонул в неопределенности, я находила утешение в определенности этого.
– У тебя новое платье? – спросил Люк.
– Нет, – улыбнулась я. – Просто я давно его не надевала.
За дальним столиком я заметила его мать, мадам Жанти, беседовавшую с шикарными дамами в шикарных шляпках. Если она и видела меня, то не подала вида. Для меня не секрет, что она не одобряла интерес Люка ко мне. Понятное дело, она рассчитывала, что ее единственный сын, наследник немалого семейного богатства, возьмет в жены женщину из богатой и влиятельной семьи и не будет тратить время на вдовую дочь простого флориста, да еще с восьмилетним ребенком.
С необыкновенным восьмилетним ребенком, возразила бы я, и тут же у меня в ушах зазвучал голос дочки: «Мне уже почти девять!» Конечно, она стала так говорить уже через неделю после своего дня рождения, но все равно. Моей малышке, родившейся с древней душой в самом хорошем смысле, действительно двадцать третьего исполнится девять лет.
Когда я по нашей традиции в первое воскресенье каждого месяца приводила ее в «Бистро Жанти», она первым делом находила Ника, нашего посыльного, который помогал здесь на кухне и за барной стойкой. Она робко махала ему рукой, потом шла к миниатюрной нише к стене, про которую рассказывал ей Люк. Там на двери был написан французский детский стишок, а сценка изображала зверюшек и воздушный шар, наполненный горячим воздухом. За той дверью Люк, когда был мальчиком, держал свои самые любимые игрушки. Узнав об этом, Кози была мгновенно сражена. Теперь Люк с помощью Ника оставлял там маленькие сюрпризы для нее – и, конечно, для месье Дюбуа: то красную атласную ленточку для волос куклы, то роскошный апельсин с рынка или мятный леденец. Что бы он ни положил туда, Кози приходила в восторг, чего не скажешь о мадам Жанти.
Люк был преданным и любящим сыном, но одна вещь не вызывала сомнений: его ничуть не интересовали материнские амбиции и он не скрывал свою привязанность к Кози и ко мне и не чувствовал себя виноватым.
– Селина? У тебя все в порядке? – спросил он, когда я не ответила на его вопрос.
Я подняла глаза и заставила себя улыбнуться.
– Сегодня ты какая-то задумчивая.
– Извини, – сказала я. – Пожалуй, я просто немного устала. Неделя была хлопотная, вот и все.
– Ну, устала или нет, но ты сегодня просто картинка.
– Спасибо, – поблагодарила я и робко опустила глаза.
Подошел официант, они с Люком обменялись дружескими фразами. Люк, как всегда, внимательно изучил меню и заказал, как всегда, бутылку бордо, лучшего вина в меню.
– Прекрасный выбор, – сказал официант. Он был новичок и, очевидно, не знал, что Люк – сын мадам Жанти. – И вовремя сделан, потому что больше этого выдержанного вина в меню не будет.
– О, неужели? – удивился Люк.
– Да, – ответил официант. – Я точно знаю, что осталось только четыре ящика.
У Люка сверкнули глаза. Я вспомнила, как несколько недель назад он говорил, что его мать заказала у знакомого виноторговца именно это вино в достаточном количестве и мы сможем наслаждаться им по крайней мере до Рождества, что для военного времени очень неплохо.
– Вы уверены в этом? – спросил Люк.
Официант кивнул и наклонился ближе к нам.
– Мадам Жанти продала на днях большую часть запасов немецкому офицеру, – сообщил он вполголоса. – Для его вечеринки.
Люк нахмурился и бросил взгляд на столик матери, а официант в это время налил нам воду. Люка давно беспокоили ее связи с немцами. Поначалу он мирился с этим, считая, что это необходимо, чтобы сохранить бизнес, и это можно было как-то понять. Но потом он с огорчением узнал, что регулярные клиенты были перемещены с их привычных столиков в угоду подгулявшим компаниям немецких солдат. Еще им давали лучшие порции мяса, хотя они частенько «забывали» платить за услугу. Но теперь опасения Люка усилились, особенно когда вчера он узнал, что его мать участвовала в карнавале вместе с высокопоставленными персонами Третьего рейха.
