Рона Цоллерн
Obscura reperta [Тёмные открытия]. Игра в роман

Полная версия

Книга открыта. Вложенные страницы. Диктовка первая. Ночь

Ночь. Круглое рыло телефона

Я плачу расправив слова

Час-пароход врезается в сушу

Боюсь только мы не вылезем

Часто я вижу дуб или ясень

Скрытый в лесу

«Мама, цветок растет мимо!»

О чем говорят во дворе под телегой?

Город грохнулся со стены

Река исчезает за забором

Куртка жует тело железом

Клюет месяц ростки с поля

Головы смрадно куются.

«Мама, они стучат сапогами по перилам!»

А как же Маргарита?

Пьет розовую воду и мурлычет

Они отступают и грохаются на колени

Раздевшись и замерев

Бить не будут

Кирпичи уже приготовлены и ждут веревки

Закопать ботинки долго не приходится

Идти бы дальше, да боль доняла

Противно все-таки. Мухи липкие

Прийти к скамейке.

Устал.

Сбегающий в неровность анапест

– Мсье Цоллерн, вы очень интересная натура!

– Я бы так не сказал, Мишель.

– Артур, он имеет в виду натуру для рисования.

– Да-да, необычно то, что ощущение силы, и немалой, есть, но оно не подтверждается привычными визуальными эффектами.

– Что?

– Вот ручаюсь, что на вас почти не заметно ни жил, ни мускулов, вы похожи на статую Анубиса на троне – такая каменная лаконичность.

–Ты угадал, – Франческа видела, что Цоллерн-младший уже не знал, куда ему деваться. – Когда мы были на море, я очень хотела Артура нарисовать, но он от меня скрывался.

– Не надо, я и так про себя все знаю, – вздохнул Артур, прицельно направленное на него внимание выводило его из себя.

– Что ты знаешь?

– «Слишком брутальная стать», по выражению Роланда, и морда кирпичом.

– Так может показаться только на первый взгляд, но когда вы улыбаетесь или смущены, ваше лицо совершенно преображается. А, вот еще! Вы чем-то напоминаете силача из «Девочки на шаре», да, Франс?

– Надеюсь, я все же не такой кубический…

– Нет-нет, вы сильно у`же, но когда поворачиваете голову над своим квадратным плечом…

– Ты на него прической похож, – засмеялась Франческа.

– Так, друзья, давайте займемся нашими делами, – сказал Артур, желая избавится от разоблачающего взгляда Мишеля Тессо. «Пучеглазое страшилище» и сам был «интересной натурой». Артур назвал его для себя подземной птицей: он напоминал выкопанный из земли корень – всклокоченные темные волосы до плеч, худые узловатые пальцы, которые он в разговоре растопыривал перед лицом собеседника, сплетенные из веревочек амулеты на шее, а лицо было по-птичьи серьезным, с далеко посаженными глазами и сильно выступающим вперед острым носом, которым Мишель, казалось, режет воздух перед собой.

Они прошли внутрь здания.

– Какой здесь свет, Артур! – воскликнула девушка, она достала фотоаппарат и начала настраивать его.

– Да, – откликнулся он уже откуда-то издалека, – и эхо тоже хорошее!

– Потрясающе, мсье Цоллерн! – Мишель играл своей огромной тенью на полу, как марионеткой, – помещение что надо!

– Поскольку вы первые из избранных, посмотрите, где бы вы хотели расположиться. Перегородки будут стоять по линиям этих опор, в общем, прикиньте оба… Франс! Не надо меня снимать… Кто еще здесь будет и на каких условиях, решаю я, ваша задача – претенденты, талантливые и деятельные, люди, которые будут ядром, или лучше сказать душой этого места. Остальные подтянутся сами.

– Один вопрос, мсье Цоллерн…

– Да, только предлагаю покончить с выканьем… мы наверное, ровесники…

– Мне тридцать…

– Ты даже старше, по-моему, так проще…

– Хорошо, Артур, вопрос, как ты будешь их выбирать – разве ты разбираешься в этом?

– Если понадобится, я посоветуюсь с братом, может быть, с тобой. И свои соображения у меня тоже есть. В общем, от вас нужно как можно больше идей: подумайте сразу обо всем – что будет вокруг, что будет внутри, что сделает это место необычным и привлекательным. Подумайте, но держите это все пока в секрете.

Они вышли на улицу. Перед зданием стояла машина Роланда.

– Артур, – с упреком сказала Франческа, – не надо было…

– Прости, я случайно ляпнул, что мы сюда поедем. Он вообще сегодня на аукцион собирался… Давай скажу ему…

– Кого бы вы не любили, братцы, больше всего вы любите друг друга, – она поправила сережку и откинула волосы с плеча.

Роланд вышел, поприветствовал мужчин, и, открыв перед девушкой дверь машины, сказал, словно ничего не произошло:

– Я тебя отвезу.

Все должно было быть так, как он желал, и никак иначе – она обязана сдаться – вот зачем он приехал. Но ведь это он примчался, чтобы увидеть ее – Кай, который вырос, но так и не избавился от осколка в сердце. Она знала, стоит заговорить с ним, и глупая муха снова попадет в паутину слов и ласк, изящно сплетенную, завораживающую и затмевающую все обиды и разногласия. Когда он распалялся, мог, ничего не обещая, так страстно говорить о любви, что не верить в существование этой любви было невозможно. Вскоре она начала понимать, что говорит он не о своей любви к ней, а о любви вообще – чужими словами, которых в нем было бесконечное множество.

Она села в машину, решив все же впустить еще один его день, последний, воровато протиснувшийся в ее жизнь. Они ехали молча, но напряженная игра только им понятных знаков, обоих взвинтила до предела: Франческа едва сдерживала слезы, Роланд, в котором был взведен каждый нерв, вел машину так, что ей становилось страшно.

– В чем дело, Чикетта? Разве все было настолько ужасно, что ты решила вот так порвать со мной, даже не увидевшись?

– Было очень хорошо, Роланд… и очень плохо. Ты был очень добрым и щедрым – и очень жестоким… Будем считать, что я струсила.

– Считать? До скольких, дитя, мы будем сегодня считать?

– Роланд! Если ты хотел попрощаться, мы можем просто поговорить…

– Меня не обманешь, ты сейчас уже сказала мне все! Ты становишься другой, когда думаешь о нас.

– Нет.

Роланд остановился у ее дома. Она быстро вышла и машины, зашла в подъезд, побежала вверх по лестнице, вытирая глаза.

– Что за дурные манеры! – Он пошел за ней, не торопясь, но и не медля, отмеряя шагами и рукой, ударяющей по перилам, сбегающий в неровность анапест.

Милость к нам, кто рискует погибнуть в противостоянье

Бесконечного с будущим, и состраданье

К заблуждениям нашим и нашим грехам!

Услышал, что она остановилась, снова пошла. Тихо, медленно.

Надвигается лето – жестокий сезон,

Моя молодость этой весной умерла,

Солнце, пламенный разум, развеет мой сон.

Это время преследовать ту, что мила!

Он поднялся к ее двери, посылая слова, словно стрелы, в ее вздрагивающую спину, загреб в горсть волосы девушки и, запрокинув ее голову, посмотрел в глаза, не отпуская, завел в квартиру.

За собой красота благородная манит…

Что за маг в эту форму ее воплотил?

Эта страстная нежность и дразнит, и ранит,

И желает, чтоб только ее я любил…

Его голос стал тише, и медленней полился поток слов, и сладко потянуло назад и вниз затылок, и вертанулись стены, и полетели разноцветные листы и брошенные на кровати фотографии, когда он стряхнул покрывало.

Колдовство золотых волос

Долгой вспышкой меня ослепило

Словно пламя короной застыло

В лепестках подожженных роз!

И опять в этом безвременье его отрешенного взгляда, его голоса, то срывавшегося на шепот, то заполнявшего всю комнату – внутренность колокола, – она клялась себе, что готова терпеть его злую иронию, беспричинные смены настроения, пренебрежение, но снова быть, быть в этом бьющемся ритме стихов и его движений… и снова проклинала себя за это. А потом уже не думала и не помнила ни о чем.

Роланд смотрел на ее спину – какая она встревоженная, беззащитная с этими острыми плечами и бороздками ребер, такую непременно нарисовал бы Шиле, Карпо вырезал бы из мрамора. Все напряжение этих линий, беспокойных и нежных, говорило ему сейчас о той главной причине, по которой он должен оставить ее – о том, что самое страшное он должен прекратить с ней делать. Он постоянно пытался разрушить ее веру в добро, в счастье, ее способность быть светом и теплом, ее любовь к жизни простой и яркой, не изуродованной извращенным стремлением к власти над тем, кто тебе дорог. Он постоянно пытался вести ее, но куда – в бездну собственной тьмы?

Она открыла глаза. Солнце, – разум пылающий… разум, разве? – было оранжевым и огромным, и яркий насыщенный цвет, заливший комнату, казалось, можно всколыхнуть рукой, словно воду, а тишину снять с предметов как паутину. Роланд – это обычно бывало с ним – стал пустым и беззвучным, будто выдернутый из сети электроприбор.

Франческа вытащила из-под упавшей подушки карандаш, подобрала валявшийся ближе всего лист, и, лежа на животе, стала рисовать его вычерпанное до дна лицо, наполняя тенями и линиями, его руку, с трудом державшую сигарету.

– Нам некуда больше деться, дитя, ты права. Тебе нужно быть свободной от этого.

– Тебе не слишком-то сладко быть свободным, правда?

– Почему люди все взаимоотношения стремятся превратить в зависимость?

– Разве нас учат по-другому? С детства нас учат зависеть от родителей, от учителей, начальников, авторитетов и лидеров, семейных традиций и общественного мнения.

– Все проще, нас учат зависеть от своего страха.

– Ну а тот, кто пытается быть свободным? Не попадается ли он в зависимость от своей свободы? От тех ограничений, которых она требует?

– Об этом и речь. Не стоит нам увеличивать число зависимостей в мире. Лучше увеличить количество благодарностей. Я благодарен тебе за все. Даже за то, что именно ты решила, что нам пора расстаться.

– Красиво, но ложь. – Она старалась не смотреть, как он одевается: каждое его движение с горьким ярлычком «последний раз», выдергивали из нее сейчас как траву из земли. Она уставилась на стену, но и тут был он – большой лист, на котором его взрывным почерком была написана строка из Беранже:

«На чердаке, где так чудесно в двадцать»

– Я оставил в машине подарок для тебя, сейчас я схожу за ним, а потом уж исчезну окончательно.

Франческа высунулась из окна, ветер растрепал ее волосы. Они познакомились в воскресенье. В то утро она вот также, свесившись из окна, смотрела на улицу, на проезжавшие внизу машины. Одна из них остановилась, из нее вышел мужчина, он поднял голову, разглядывая девушку, и вдруг сказал: «Красавица, по вашим волосам я мог бы подняться в эту башню». Она улыбнулась и отошла от окна. Когда через час она вышла на улицу, он сидел на террасе кафе, где она по утрам пила кофе. Поднялся, загородил ей дорогу. «Мне не слишком нравятся германские имена, тем более что Рапунцель означает прозаический лопоухий салат. Думаю, вам больше подошло бы имя Франческа». Он уже навел справки. Вместо того чтобы пойти в магазин, она поехала с ним в его галерею.

Роланд вернулся.

– Откроешь потом, – он поставил на кровать коробку.

– Почитай что-нибудь на прощанье, – она забралась с ногами на подоконник и уставилась в окно, стараясь не расплакаться снова. Только читая стихи, он говорил правду, она хорошо это усвоила, и уже не ждала обычных слов.

Меланхолии темные стрелы

Светлой боли в сердце копье

Не стерпев, безрассудство мое

Рассказать о любви захотело,

Чтобы мог я забыть про нее.

Я, кто некогда пел кантилены

Королевам про годы мои,

Гимн рабов, обреченных муренам,

Романсеро о злой любви

И печальные песни сирены,

Но увы, позабыть не смог

Я голубку и берег дикий,

Маргаритки в руке лепесток,

Нежность розы, пряность гвоздики

И далекой мечты островок.

3 глава, в которой старинные музыкальные инструменты предстают оружием, а библиотекарь желает выпроводить из дома гостей

Бывают лица, словно проваленные внутрь: выступают скулы, надбровные дуги, подбородок, а глаза, маленький рот и нос покоятся на дне неглубокого оврага. Сквозь пыльное стекло лицо было словно присыпано пеплом. Андре краем глаза видел в зеркале, что девушка разглядывает его, пытаясь разобраться в своих впечатлениях.

Ренэ рассказывал. Словно выполнял долг, давал отчет о своей жизни, но похоже было, что даже он слушает себя вполуха.

– А ты где работаешь? – наконец спросил он.

– Дома.

– Дома? Те, кого я спрашивал о тебе, сказали, что ты библиотекарь.

– У меня очень большое собрание древних книг, издатели платят мне за возможность переиздания какой-нибудь из них, за слайды, снятые со страниц. Библиотека – детище нашего рода, хранитель книг – древняя семейная профессия.

– И где эти книги?

– Часть здесь, в этих шкафах. Остальные в других комнатах.

– Весь дом заставлен книгами?

– Да… неинтересно. Зато есть неплохое вино, давайте немного посидим, а потом… мне нужно поработать. До города недалеко на такси. Доедете вместе с Этель, ладно?

– Не боишься отпускать такую девушку со мной?

– Ренэ в школе был просто дон жуаном, и как назло, если мне нравилась какая-то девочка, вскоре она становилась его подружкой. Именно она. – Андре сказал это с некоторым нажимом и был доволен тем, что наугад придумал такую фразу, и это не встретило возражения. «Ну давай, приглашаю в эту игру. Можешь думать, что я сказал тебе комплимент, буду не против, если ты станешь его подружкой и вы займетесь друг другом, а меня оставите в покое».

– Да, просто у нас вкусы во многом совпадают, но я гораздо активней. Знаешь, Андре, пить как-то не хочется, еще много дел сегодня, лучше пойдем на экскурсию.

– В другой раз, Этель будет скучно, – этим словом Андре снова подчеркнул свое желание избавится от них обоих.

– С такими мужчинами не заскучаешь, – ответила она. И взяла Ренэ под руку. – Куда пойдем сначала?

Они прошли в южную башню. Андре объяснил, что каждая из комнат посвящена какой-то одной культурной эпохе. В южной башне были сирийский, арабский и провансальский залы. Сейчас они поднялись в провансальский. Центр круглой комнаты занимало средневековое кресло, с наброшенным на него подбитым мехом плащом, в простенках было развешано оружие и старинные музыкальные инструменты.

– Да, оружие на стенах встречается часто, но вот это… – Ренэ изучал нелепые обесцвеченные временем струнные.

– Кроты и ребеки это тоже оружие, – почти перебил его Андре.

– Конечно, если больше ничего нет, этим можно врезать сопернику по башке, так?

– Нет. Этим пронзают насквозь сердце. Ты слыхал о любовной магии трубадуров? Об их темном языке? О том, какое влияние слова и музыка оказывают на человека, общество, вселенную?

Андре знал, что не сможет справится с собой, не сможет говорить об этом как обычный человек, а не как одержимый. Он помрачнел, но то состояние, которое подступало сейчас, несло с собой не только муки, но и эйфорию.

– Ну это в том случае, если дама не сочтет твое жалкое бренчание оскорблением для своего слуха. Этим ты завоевал Этель?

Андре усмехнулся. Он стоял, прислонившись к стене и ощущал, что весь вибрирует от напряжения, от того, что входит сейчас в его затылок и перетекает в руки.

– А ты можешь сыграть что-нибудь? – спросила девушка, словно ей были видны те магнитные поля, которые сейчас набирали силу, заставляя его подойти к инструментам.

– Нет. Слушай, сделай одолжение, там, кажется, кто-то топчется у крыльца, спустись, скажи, что меня нет.

– Ладно, – она видела, что он смахнул пыль с лютни. Недовольно и медленно пошла к лестнице.

– А теперь запри дверь, – отрывисто проговорил Андре.

Рене повиновался с удивлением, когда же он снова повернулся, его друг сидел на кресле, накинув на плечи плащ, в обнимку с лютней.

Первые сухие звуки совсем не порадовали гостя, но вот более глубокий бас глухо отозвался где-то внутри Ренэ, в нем задрожали какие-то неведомые струны, все нервы теперь оплетались вокруг этих струн и под ритмичный звон верхних тонов он впал в состояние небывалой сосредоточенности на каком-то одном предмете, когда все остальное затуманивается, отступает. Поначалу остались только руки, совершавшие со струнами некое ритуальное действо. Андре запел. Его голос оказался довольно высоким и немного дрожащим. Его нельзя было соотнести ни с мужчиной, ни с женщиной, это было то существо, называемое певец, которое скорее сродни птичьей, нежели человеческой плоти, человеческой речи. Языка Ренэ разобрать не мог, но понимал значение всей песни, звуки, которые составляли слова. Лютня и голос Андре, его дыхание – все пело о том блаженстве любви, когда она, заставляя разлюбить все кроме себя, переходит в другую сферу, куда разум не в силах за ней последовать на своих восковых крыльях. Андре был бледен, казалось, он дышал с трудом, чудовищная усталость сковала его пальцы, застывшие на струнах, но вот он улыбнулся, и не дав Ренэ опомниться вновь заиграл и запел. Ренэ недоумевал, как одна старая лютня может наделать столько лязгающего шума, как один голос способен разлиться в целый хор разных голосов, поддерживающих или перебивающих друг друга. Бушующий народный праздник захватил его, и всеобщее ликование вливалось в грудь как хорошее вино, и жажда не утолялась, а распалялась все сильнее. Звонкий хохот и стук башмаков, красные юбки крестьянок, широкие рукава и войлочные шляпы мужчин – все закружилось вокруг Ренэ и сам он, вовлеченный в общее движение, безвольно поддался этому заводящему ритму, этому бесшабашному веселью, заставляющему задирать подол девчонкам и смеясь прикладывать ладонь к щеке, на которой пылает крепкая оплеуха. Но вот звуки оборвались, вздрогнув от тишины, Ренэ взглянул на своего друга. Лицо Андре тлело смутным румянцем, он расстегнул воротник. Скоро он снова коснулся струн, и первый резкий аккорд неприятно задел слух. Но вот послышался глухой звук далеких шагов. В пустыне на горизонте закружилось облако пыли, и надвигаясь широкой полосой, из этого облака вышли пехотинцы в латах, выехали тяжело вооруженные всадники. Рты, казавшиеся окаменевшими, скупо шевелились, и из них, как из трещин, вылетали резкие звуки, черные от пыли и крови лица становились все суровей и мрачней. В угаре полудня и жажды, в пекле раскаленных лат мысли туманились и перед взором стояло лишь одно – распахнутые раны, полные крови, как листья бывают полны влаги после дождя.

Андре тронул друга за плечо, и по дикому взгляду, какой кинул на него Ренэ, понял, что не следовало эту песню оставлять напоследок.

– Ну, пойдем, пойдем, Рене, позвал он, выходя на лестницу.

Этель стояла за дверью, тоже несколько ошарашенная и помрачневшая. Но первую песню она слышать не могла… наверное, не могла.

Они обошли еще несколько залов, собирались и уже вернуться.

– Здесь мы не выйдем из восточной башни, нужно перейти по этажу к лестнице северной.

– Здесь же есть лестница.

– Я не хожу по этой лестнице, – тихо ответил он. – Сколько себя помню, двери на лестницу были закрыты, видимо в них что-то повредилось, не было никакой возможности сдвинуть их с места. Но потом, когда я вернулся сюда после университета, я все-таки приоткрыл одну из дверей и стал подниматься. То, что я нашел, поубавило во мне желание проходить там.

– Что это было?

– Трупы. Высохшие трупы – мужчина и женщина в старинных одеждах. Они сидели на ступенях, привалившись к стене.

– Откуда они там взялись?

– Не знаю, это чей-то скелет в шкафу… не знаю, что он делает на моей лестнице, – пошутил Андре, к нему вновь вернулось его ироничное настроение. – Сидят там с 14 века, ну, судя по костюмам.

– С какого?

– Дому около 800 лет, так мне говорили родители.

– Жаль я не познакомился с твоими родителями…

– Да, все умерли…

– Почему ты играл без меня? – спросила девушка, когда улучшила возможность.

– Нельзя, чтобы это было меж нами.

– Что это?

– То, что несут в себе эти песни…

Книга открыта. Вложенные страницы. Диктовка вторая. Поэт

Лодка и парус трепещет

Хлещет волна седая

Сердце поэта отыщет

Свой виноград для вина

Мука чудовищной краски

Черная строчка бела

Корзина кисточек, масло,

Холст натянут. Чернил

Нужно вылить в их сердце

На шкуры леопардов и змей

В нежные лотосы, в грязь,

В солнце и ночь под глазами.

Серый дом – земля

Звонкие лопаты

Как стихи стальные

И вечным надгробьем – облака

Река и трава с метелками

Глаза не закрыты – зарыты телами

Стена. Пуля. Мечтал ли он?

Самоуверенный и наивный

Мальчик грубый с темной головой

Кровь и вино – одно

Рука ломает хрящ

Нужно крепким быть

Пить соль и рот не кривить

Голь, городская рвань

Он растворился в ней

Чтоб не кричать о себе

Жемчужина в скорлупе

Почему душа так легка?

Тлеет свеча на бумаге

Рука дрожит от слез

Облако пеплом плывет

Костер потух. Умирает.

Лампа тиха. Пулемет

Дремлют слова на листе

Окна хмурь – ерунда.

Плевки на мостовой озябшей

Вечерние песни и свист

Камни глодают подошвы

Груды мертвых и трупы

Актеров телегой раздавленных

Мощь нарастает выпростав

Пальцы, ручищи, ступни

Махровые шишки с бульбами

Звезд. Козни милых

Грязь по колено. Зубы сжимаются

Скрежет и жесть, пожатая наспех

Мельница жизней замелет

Зачем только? Комет мокрота

В огонь – и взорвется

Улицы муторны, голодны, выпиты

Скрябно и курно журчит поток

Удивляешься настырности жизни

Урывающей обнищалый хлеб

Со стола совести.