Рона Цоллерн
Obscura reperta [Тёмные открытия]. Игра в роман

Полная версия

Сентиментальное путешествие в пижаме

Артур склонился над постелью. Чувство, которое охватило его при виде спящей, он не мог сравнить ни с чем, такое оно было сильное и ясное. Солнце опередило его – на подушках, на туалетном столике, на обоях стояли его автографы, оно заявляло о праве собственности на комнату и девушку. Она лежала, закинув руки за голову. Подушечки пальцев горели розоватым светом, волосы рассыпались мелкими черными колечками, а лицо без косметики было чуть бледным, фарфоровым, по словам Роланда, пожалуй, что так.

Артур поставил колено на край постели, легонько провел по ладоням и волосам девушки, и негромко сказал:

– Эмма, проснись! – первый раз обращение вслух на ты приятно взбудоражило его, хотя Эммануэль его не слышала.

Артур просунул руку под ее шею и слегка приподнял голову девушки от подушки. Она подтянула кулачки к глазам, провела ими по векам и глубоко вздохнула, потом потерлась щекой о воротник синей шелковой пижамы. Вчера вечером она никак не могла заснуть и промучившись пару часов решила принять снотворное отца. Ей еще не удалось вернуться из сна, поэтому она не удивилась ни тому, что Артур здесь, ни тому, что она почти в его объятьях.

– Артур… – констатировала она его появление в своих утренних грезах.

Он откинул одеяло и взял ее не руки. Тепло, излучаемое ее телом, стремительно таяло. Она просыпалась.

– Куда ты меня несешь? – сказала она с удивленной усмешкой, еще не вполне осознав, что происходит, ощущая только, что внутри разливается смутная радость от того, что он рядом, что она чувствует его дыхание и движения.

– Ну, мы же собирались за город…

– Но я же с тобой не поеду, – возразила она, когда Артур закрыл за ней дверь автомобиля, а сам уселся за руль и выехал на улицу. Утреннее солнце ослепило ее.

– Конечно, – согласился Артур, – это всего лишь сон. И во сне мы отправляемся в маленькое сентиментальное путешествие.

– В пижаме? Ты что с ума сошел? Дай мне хотя бы одеться, если уж ты так бесцеремонно меня похищаешь, но в пижаме…

– Такого еще никогда не было, – подытожил Артур.

– Это нечестно! – она была еще сонной, и ей пока лень было сопротивляться, да и – странно – не хотелось.

– Конечно…

– Я не узнаю тебя – ты обычно такой… застенчивый… и чтобы вот так дерзко поступить… что ты вообще задумал?

– Побудь со мной немного, просто так, – попросил Артур. Он говорил с ней очень тихо, будто боялся разбудить.

– У тебя что-то случилось?

– Нет…

Какое-то время они ехали молча. Летнее утро диктовало свои правила, и правила эти были просты: смотреть на свет, лежащий на дороге косыми полосами, пытаться схватить в горсть ветерок и отыскивать прячущиеся повсюду улыбки.

– До Ущелья ехать около часа. Тебе надо позавтракать, – сказал Артур, останавливаясь возле придорожного кафе. – Что ты хочешь?

– Зеленый чай и… что-нибудь. Я даже не могу посмотреть, что там есть! Из-за тебя, между прочим. – окончательно проснувшись, она начала сердиться,

– Вот плед. Сейчас придет меню.

Вскоре Артур вернулся вместе со стариком, который подробно рассказал Эмме, что ей могут приготовить на завтрак.

___________

– Когда человек долго живет в городе, у него и мозги становятся городскими, то есть отгороженными от многого важного, что есть в мире, у него начинается своего рода агорафобия.

– Что?

– Боязнь открытого пространства. Мир города замкнутый, в нем почти не видно горизонта, а человеку совершенно необходимо видеть горизонт.

– В символическом смысле?

– Не знаю, что там в символическом, я говорю о самом буквальном смысле: видеть простор – далеко, до линии горизонта, и в общем, не важно, море это будет или поле.

– Это твоя теория?

– Наверное. Это мои наблюдения.

– Спасибо, что поделился, но меня искусство занимает гораздо больше, чем горизонт. Между прочим, культуру принято называть второй природой.

– Второй, ты сама сказала…

– По времени возникновения…

– Не обманывай себя – и по значению тоже…

– Раз искусство возникло и развилось, значит, человек не может без него обойтись…

– По-моему человек не может обойтись без стремления к красоте и истине, а без того, что сейчас называется искусством, вполне может, и даже некоторые обходятся.

– Например, ты.

– Нет, у меня нет стремления совершенно от этого избавиться, но так превозносить искусство, так углубляться в его детали, чтобы забывать о том, что его питает, я не могу.

– Но ведь у каждого свои пристрастия, вкусы, интересы!

– Да, и часто слишком заботясь о своих интересах, мы забываем о том общем для всех деле, которое гораздо важнее.

– И что же это?

– Любить мир, то, что создано не нами, что дано нам в дар.

– Ты не думал о карьере священника?

Артур спокойно смотрел на дорогу, и казалось, не собирался отвечать. Но через несколько минут он произнес, продолжая смотреть вперед:

– Чтобы признать, что твои интересы могут быть не самым важным, нужно иметь большую смелость.

– А-а, именно поэтому ты делаешь сейчас то, чего хочешь только ты, не интересуясь моим мнением!

– Справедливый упрек… – сказал Артур, останавливая машину.

Невозможно было понять, насколько его задели ее слова, но она ждала от него какой-то обиды в ответ, какой-то грубости, доказательства его власти и силы, боялась того, чего ждала, и понимала, что ждет того, чего боится.

– …но мы приехали.

– Куда?

– До туристической тропы еще далеко, но тут есть один незаметный проход наверх, я его недавно нашел, никого здесь не бывает, а место очень красивое. Посиди немного в машине. Я сейчас за тобой приду. – Артур взял что-то из багажника и исчез за кустами.

Вскоре он вернулся. Она замерев, ждала. Он подошел к машине, открыл пассажирскую дверь, слегка наклонился к ней.

«Так смотрят на небо, исполняясь его красотой, так смотрит человек на то самое важное, что питает его душу». Она окончательно растворила свой страх в этом взгляде, и в едва заметной его улыбке. Осмелившись посмотреть ему в глаза, она уже не могла разъединить связь, возникшую между ними, – не между взбалмошной женщиной и странным мужчиной, а между существами древними, мудрыми и могущественными.

– Ты похожа на утро, – он будто сообщил ей важную тайну.

– Потому что я в пижаме?

– Нет… и в вечернем платье, и в домашнем. Утром, когда только открываешь глаза, пока еще не погряз в делах, все радует – свет, одиночество, тишина или привычные звуки пробуждения мира. То, что ты жив, и у тебя есть тело, которое надо расправить после ночного оцепенения, что у тебя есть голос и слух, и все твои чувства, и что скоро ты войдешь в новый день, но пока не знаешь, каким он будет.

Он протянул ей руку, и она осторожно опустила пальцы на его ладонь с тем ощущением, с каким трогают воду. От него исходило сухое тепло.

– И то, что у тебя такая прохладная рука…

Под подушечками ее пальцев оказались твердые бугорки.

– Мозоли?

– От такелажа. Держись крепче, – сказал он, взяв ее на руки. – Мы быстро доберемся. – И понес ее наверх.

Гора была на редкость умиротворяющей, даже и не подумаешь сразу, что это поросший травой кратер потухшего вулкана. Каждая травинка наполнена солнечным светом, а даль, такая же нежно зеленая, немного размоченная светлой дымкой, заманивает взгляд в бесконечное путешествие.

Артур опустил девушку на расстеленный на земле плед, достал из корзины вино, хлеб, сыр.

– О, да ты прекрасно подготовился, Артур! Надеюсь, твои знания о том, как устраивать романтические свидания, почерпнуты из серьезной теоретической литературы?

Она посмотрела ему в лицо, пытаясь угадать, пока длился его взгляд, пока все между ними заполнял живой звук тишины, как он ответит.

– Раньше, когда я с кем-то встречался, мы гуляли в городе, а на море или в горы я всегда уезжал один, – он налил ей и себе вино.

Она ждала продолжения, но он снова остановился на пороге молчания и дальше не пошел.

– А знаешь… я хочу есть, очень кстати, что ты все это взял… держи, – она отломила ему кусок хлеба, – ешь давай, не могу же я жевать в одиночестве!

Артур улыбнулся.

– Выпьем за твою доброту!

– Смеешься?

– Нет, – как он не старался, улыбка все равно выползала.

Эмма скатала в клубок салфетку и кинула в него, но промахнулась и сама залилась смехом.

За едой они говорили о еде. Потом Артур закурил, и они помолчали о горизонте. Затем Эмма прочла короткую лекцию о роли пейзажа в портрете, заставляя Артура поворачиваться к ней то в профиль, то в три четверти на фоне гор. Наконец, она утомилась болтать. Помолчав немного, Артур сказал.

– А я тебе хотел показать кое-что, здесь недалеко.

– И как я туда доберусь?

– На мне… или если хочешь – можешь пойти сама – здесь хорошая трава.

– Босиком? – напоминание о ее беспомощности снова взбесило ее. – А ты можешь тут ходить босиком?

– Могу.

– Тогда снимай ботики!

Артур сел у ее ног и разулся, потом встал на траву, посмотрел на нее, чуть склонив голову. Это было расценено как вызов.

– Теперь рубашку снимай! Что? – ответила она на его взгляд. – Хочу, чтобы ты понял, как чувствую себя я в этой дурацкой пижаме!

Вызов был принят. Артур начал расстегивать рубашку, Эмма пыталась поймать хоть маленькое волнение в нем, но движения его были неторопливыми и спокойными. Он смотрел ей в глаза. Рубашка упала.

– Майку. Сейчас ты лишишься самоуверенности одетого человека. Это будет честно. Вот, например, богиня Инана, чтобы войти в подземный мир, прошла семь ворот, и у каждых ворот страж снимал с нее украшение или какой-то предмет одежды – венец, ожерелье, запястья, набедренную повязку…

– Всего то и нужно, чтобы попасть туда?

– Перед каждыми воротами она лишалась части своей магической силы. Что ты остановился? Брюки теперь.

«Так спокойно раздеваются только маленькие дети», – она вспомнила, как недавно сидела с четырехлетним сыном своей подруги и вечером перед сном купала его.

Артур снял брюки. Выпрямился и игра в гляделки продолжилась.

– Ладно, набедренную повязку тебе оставлю, так и быть… Странно, я думала ты скромный и стеснительный, Артур, тебя это не смущает?

– Ну… если тебя это не смущает, – ответил он, не отводя глаз.

– Меня? В искусстве много обнаженной натуры, как женской, так и мужской. У тебя хорошие пропорции, из тебя бы получился неплохой натурщик.

Это слово, казалось, провалилось куда-то очень глубоко в него, в его молчание обо всем важном и главном. Артур стоял неподвижно под ее взглядом, и казался невозмутимым, но Эмма заметила, как дергается у него правое нижнее веко. Унижение должно было спровоцировать его на агрессию, однако ей снова пришлось убедиться в том, что угадать его трудно. Его взгляд показался ей очень печальным.

Противостояние закончилось, и победителей в нем не оказалось.

– Возьми плед и замотайся в него как-нибудь поприличней. Куда ты хотел идти?

– Вон туда.

Оступаясь на попадавшихся мелких камнях и сердясь на Артура, но не желая показывать своей изнеженности, она доковыляла до большого валуна.

– Смотри, здесь крохотные орхидеи. Валун для них что-то вроде навеса. Орхидеи любят подделываться под птиц и насекомых формой цветков…

– Надо было идти? Ты мог бы сорвать их, если так хотел мне показать.

– Зачем их калечить? – сказал он тихо.

– Известно, что цветы не чувствуют боль.

– Известно… если ты ее не чувствуешь. Исследования доказали, что они испытывают страдания и страх также как люди. Я узнал это еще в детстве, тогда я не раз платил за их боль своей.

– Как это? – зацепившись за тоненькую ниточку, она хотела вытащить на свет хоть краешек истории, о которой он молчит.

– Неважно… это было довольно глупо.

– Расскажи! Раз ты увез меня без разрешения, значит должен меня развлекать.

– Развлечение так себе.

– Все равно, расскажи, только давай вернемся, я хочу еще выпить.

– Хорошо, можно я тебя понесу?

– Да.

Он в который раз за это утро поднял ее на руки. Эмма обняла его за шею и поправила сползающий с его плеча плед. Все происходящее было странным, все шло как-то не по порядку, но неожиданная близость его спокойной и печальной силы, с которой девушка хотела и боялась вступить в противоборство, захватывала дух и одновременно успокаивала, как горы вокруг, солнечный свет и ветер, раздувавший красным пузырем плед на Артуре.

Когда они вернулись, он спустил ее на землю, медленнее и осторожнее, чем это было необходимо, налил ей вина, закурил.

– Так что за история с цветами?

– Это было, когда я в пансионе учился.

– В пансионе? Да… вообще, похоже, что тебя в монастыре воспитывали.

– Мне казалось похоже на тюрьму. Но я там недолго пробыл – три года.

Артур улегся на спину, закинув руки за голову.

– Жестковато тут, – сказала Эмма, она никак не могла удобно устроиться. Можно на тебя голову положить?

– Конечно, – Артур расправил на груди плед, – ложись.

– Ну, продолжай.

– Мне было восемь, когда я туда приехал, и это была неплохая школа, – она слушала голос Артура, прижавшись ухом к его ребрам, он звучал гулко и мягко. – Там сразу понимаешь, что ты один на один со всем миром, и многое зависит от того, как ты себя ведешь. Там постоянно за все надо было воевать – на словах, взглядом и всем своим видом, ну и просто драться, конечно. Но хуже всего то, что там некого было любить, это добавляло отчаяния, доводило до странных поступков. Родители и брат были далеко, дружить я особо ни с кем не дружил, чаще всего возникшая симпатия натыкалась на предательство или корысть.

Был там один старый учитель, он вел ботанику, а после занятий все время возился в саду и на клумбах. Как-то весной, в первый год моей учебы, когда только вылезли первые цветы, дети налетели на клумбу и посрывали их. Кто-то тут же бросил, кто-то потащил учительницам, а он, когда увидел, закричал: «Что же вы делаете! Они ведь тоже хотят жить!» Жизнь первоцветов и так совсем короткая. Он сел на скамейку, руки у него были все в земле, лежали на коленях, черные и мертвые. Этот его крик и эти руки я долго не мог забыть.

Я часто просыпался раньше других, однажды я увидел, что он что-то сажает под окном. Я наблюдал за ним. Он посмотрел в мою сторону – я спрятался. На следующий день я снова следил за его работой. И вновь скрылся, когда понял, что замечен им, но успел увидеть, что он улыбается. В субботу рано утром я удрал из корпуса через окно в туалете, и когда вышел в сад, увидел, что он, стоя на коленях, пересаживал цветы из принесенного им ящика.

Я молча остановился возле него. Он спросил: «Хотите помочь?» Я сказал, что не умею, но он дал мне в руки комок земли с торчащим из нее ростком, у которого уже был бутон, и велел аккуратно опустить его в ямку. Приминая землю, я сломал листок, и тогда внезапно почувствовал, что сломал живое, такое же живое как я. Раньше я не думал об этом. Наверное, я выглядел очень расстроенным, он потрепал меня по плечу и сказал: «Ничего, в следующий раз будь осторожней». Так мы с ним познакомились, и до лета я тайно помогал ему по утрам, и пытался защитить его питомцев от любителей рвать цветы. Обычно мы просто молчали, иногда он объяснял мне что-то, иногда рассказал такие удивительные вещи о растениях, в которые трудно поверить.

Осенью мы снова встретились. То лето я впервые провел на море. Мне не очень нравилось у родственников отца, но море перекрывало все. Вернуться в школу мне было тяжело. Он это видел и поддерживал меня, как мог, наши с ним разговоры постепенно примирили меня с новым школьным годом. Он рассказывал теперь о том, как осенью одни растения умирают, оставив в земле потомство, а другие готовятся к зимнему сну. Он говорил мне, что осень неизбежно наступает после лета, и нужно иметь мужество принять это раз и навсегда. Он о многих обычных вещах говорил странно. Снова пришла весна, появились первые цветы, и я снова стоял на посту и не разрешал их рвать, меня высмеивали, отпихивали, били, облапошивали – погонишься за кем-то, а в это время другие уже дерут эти беззащитные стебли. Учитель очень переживал за меня, уговаривал не обращать внимания, но я уже не мог. Если прошлой весной мне его хотелось защитить, избавить от огорчений, то теперь я думал и о цветах – каково это, когда тебя вдруг срывают, отрывают тебе голову или руку. Зачем так бездумно губить маленькую жизнь? Так я все воспринимал тогда, я понял, что можно любить и в самом нелюбимом месте.

Однажды рано утром я увидел, как один из старшеклассников собирает букет подснежников. Я вылез из окна и подбежал к нему. «А, страж цветов, – сказал он. – Мне нужен букет для одной женщины». Как раз тогда у нас появилась молодая англичанка и цветы, наверное, предназначались для нее. Я сказал, что он уже довольно сорвал, и что учитель расстроится, потому что их и так совсем мало осталось. Он засмеялся и продолжал рвать цветы. Я ухватился за него и оттащил немного назад. Он ударил меня, я его, началась драка. Скоро мне стало ясно, что он из тех, кто входит в раж, что не остановится, пока его что-то не остановит. Я лежал на земле – лоб к коленям – и старался закрыть руками хотя бы затылок от ударов его ботинок. Наверное, что-то спугнуло его, он вдруг схватил меня и швырнул прямо на клумбу. И мысль о том, что я смял и раздавил последние уцелевшие цветы, меня окончательно добила. Перед моими глазами покачивались маленькие белые головки. Наверное, больше слез, чем тогда, не вытекло из меня за всю жизнь. Встать я не мог, только поднимал голову – она начинала кружиться. Потом подошел учитель. Он запричитал надо мной, словно я умер. Сам он уже не в силах был поднять меня, чтобы отнести в медпункт, во дворе еще мало кто был, поэтому нес меня тот, кто только что побил. Видимо, он испугался, он почти бежал.

– Ужас какой! – Эмма приподнялась и разглядывал Артура, словно ища на нем следы тех побоев.

– Да ничего ужасного, просто сотрясение мозга. Последствия всем заметны, – усмехнулся Артур.

Но девушка даже не улыбнулась.

– Тебя забрали из школы?

– Нет.

– Почему?

– Так было надо. Приехал отец, спросил, сообщать ли маме, я сказал, не нужно, полицию вызывали, потом все утихло. Мы с ним тогда так хорошо поговорили.

– А того наказали?

– Нет.

– Как нет?

– Неважно.

– Расскажи!

– Я не стал говорить, что это он.

– Почему?!

– Так… Представил, что ему светило.

– А что он?

– Когда я очухался, он пришел, его пустили, все же думали, что он меня чуть ли не спасал, таща к врачу. Мне было страшновато – кто знает, что у него на уме, может, он меня сейчас подушкой придушит, чтоб не рассказывал никому. Смешно… Он, правда, тоже трусил, что я все-таки расскажу. Присел ко мне на кровать, поздоровался, сунул мне шоколадку. Не спрашивал ничего, просто ждал. Я сказал, что сдавать его не собираюсь. Сказал, что все думают, что к нам залез какой-то чужой человек, и я попался ему под руку. Он даже извинился, сказал, если что нужно будет – он поможет. Приходил несколько раз, приносил что-то почитать или сладкое. Ну а потом… он в выпускном классе был. Там лето наступило. И я отправился снова на море.

– А учитель?

– Учитель… осенью он часто болел, я приходил к его квартире, меня даже пару раз пускали к нему, я по его просьбе делал какую-то работу в саду, уже немного умел… потом меня пускать перестали, а в конце зимы он умер. Когда снова расцвели его любимые первоцветы, я думал, начну опять всех гонять от них, пусть поживут хоть немного, и он посмотрит на них. Той весной у меня вдруг началась аллергия на цветение, но все равно я сидел рядом с клумбой, постоянно вытирая нос и глаза, и никто не решался подходить… Ты что? Плачешь? Не надо было мне рассказывать…

Она встала и отвернулась.

– Почему все так происходит, Артур? Почему все, кого мы любим, уходят от нас? Самые хорошие и нужные!

– Не знаю, – он подошел, встал рядом, – наверное, для того, чтобы дать нам возможность стать лучше…

– Как можно от этого стать лучше? – закричала она на него. – Разве я стала лучше, когда умерла моя мама? Нет, я стала бояться кого-то еще потерять, я изводила отца этим своим страхом.

– Ты была совсем маленькой?

Эмма вернулась, села и взяла свой бокал.

– Не совсем… налей! Мне было одиннадцать лет.

Артур, покрутившись в постоянно сползающем пледе, уселся напротив.

– Мама умерла в больнице, и я видела ее только на похоронах, но она была совсем на себя не похожа, и я не верила, что это она. То есть я понимала, что моя мама умерла, но представлялось мне это как-то смутно, а что вот эта страшная тетя – она, я не могла поверить и решила, что кто-то что-то напутал. Отец утешал меня как мог, но мне нужна была мама, я сворачивала ее из одеял и пледов, чтобы чувствовать, как она обнимает меня, я сидела в шкафу с ее платьями и ревела, я пыталась… в общем… не знаю, как я это пережила. Отцу советовали отправить меня в какую-то школу-интернат, но он не сдался, хотя ему было со мной нелегко. Я часто болела, и он с трудом выкручивался на работе. Но он всегда брал меня с собой. Забирал меня из школы, и мы ехали к нему, там я делала уроки, рисовала, читала. Все женщины, которые имели виды на него, старались меня чем-то ублажить, я принимала их мелкие подношения, а потом невзначай рассказывала папе об их недостатках, я не хотела, чтобы у него завелся кто-то, чтобы кто-то занял мамино место. После работы отец часто брал меня на выставки или на какие-то приемы. Я всегда была хорошо одета, у меня получалось общаться со взрослыми людьми, словно я тоже уже большая, и он был мной очень доволен. Я почти не бывала одна. С раннего утра и до вечера среди людей, а дома – валилась спать, а перед глазами мелькали какие-то лица, руки, картины, люстры, мешанина всего увиденного за день. Я почти не общалась с ровесниками, а когда общалась – они казались мне настолько глупыми и некультурными, что я тут же старалась от этого общества избавиться. Больше всего я ненавидела, когда отец оставлял меня дома одну. Я скандалила, плакала, когда же он все-таки настаивал на своем, я постоянно ему звонила, если он был на работе, а если не на работе – не разговаривала с ним, когда он возвращался, но, правда, только до следующего утра. Были еще Пеллерэны, мой отец был близко знаком с их отцом, мы с Луи учились в одной школе, он на два года младше меня, и иногда я бывала у них в гостях. Старшие на нас не обращали внимания, я в основном бродила по дому или играла с Луи, но с ним было не очень-то интересно, хотя несколько раз он тайно проводил меня в комнату Арианы. Вот это было приключение!

– А это кто?

– Это их сестра, она была старше Мерля, ровесница Дориана, она в аварии погибла, еще когда я была маленькой. – Щеки девушки разгорелись, она говорила почти шепотом, и Артуру было смешно от этой таинственности. – Мы пробирались туда, если удавалось, запирали дверь и сидели там тихо, как мыши. В ее комнате было много странного. Словно ты оказался внутри какой-то волшебной шкатулки. Стены были из черного бархата почему-то, или мне так казалось тогда, какие-то книги очень пыльные, старые, мы считали, что это книги с заклинаниями на чихание. Понять там было ничего не возможно, зато чих после них был преотличный! Еще было много свечей везде расставлено, и в ящике стола – маленькие восковые куколки, мы с Луи играли ими, даже сломали парочку нечаянно, и этих несчастных инвалидов мы расплавили на огне, так жутко было! Еще на полке были пакетики со всякими сушеными травами, иногда мы доставали их и нюхали, правда, как-то раз до того нанюхались, что нас потом тошнило. И много всяких духов без этикеток, которые мы тоже нюхали, а душится ими боялись, потому что нас могли рассекретить. И от некоторых запахов сразу становилось страшно, не знаю, почему, но мы от любого шороха чуть не визжали. Были еще ее платья и драгоценности, в которые я иногда наряжалась… Что ты так улыбаешься? Это же в детстве было! Ты напоил меня, а сам не пьешь! Все, хватит! Поехали уже обратно!

– Да, ветер поднимается, поедем… – Артур начал одеваться. Плед он отдал Эмме, и завернувшись в него, она с сожалением чувствовала, как исчезают его запах и тепло.

В машине она уснула. Артур ехал медленно, дорога растянулась, и их странное свидание для него еще длилось.

Они остановилась, Эммануэль открыла глаза. Сон развеялся, и неприглядность ее положения сильнее прежнего разозлила ее.

– Где ключи?

– Ключи… Ключи я забыл.

– Вы в своем уме, мсье Цоллерн? Кажется, это уже слишком! А дверь, что была весь день открыта?

– Нет, дверь я захлопнул, а ключи взять забыл.

– И что мне прикажете теперь делать?

– Сейчас я их достану, подожди… – он уже отвык, – подождите немного в машине.

Артур вышел, посмотрел на ее двери, просто так с ними было не справится. Он пошел к Бабуле. Но ее не было дома. Вернулся.

– Эммануэль, – начал он, – я виноват, но пока я не могу достать ключи. Давайте немного посидим в машине, наверное, Мадам Готье скоро вернется, из ее квартиры легко попасть в вашу.

– А, вот как все было! А кто вам сказал, что она скоро вернется? Она часто возвращается заполночь! Я что теперь жить должна в вашей машине по вашей прихоти? Сделайте что угодно, чтобы я попала домой! Немедленно!

– Да.

Он поднялся к Бабуле, вскрыл дверь. Эмма видела, как он перелез на ее балкон и исчез в окне. Затем вышел из ее дома с ключами в руках.

– Отлично, а теперь скажите, как я должна идти в дом – в пижаме? А если меня кто-нибудь увидит? Принесите мне платье и туфли хотя бы!

Артур снова ушел и снова вернулся. Отдал ей вещи и отошел, чтобы не мешать. Эмма переоделась под пледом, взяла ключи и звонко хлопнула дверью машины.

– Это насилие над личностью, – она смотрела на него почти с ненавистью, которая только усиливалась оттого, что ее слова не встречали возражения, – из-за вас я потеряла целый день!

– Мне очень жаль, если так, – тихо ответил Артур.

– Прощайте!

– Позвольте мне зайти ненадолго, я не успел сказать кое-что.

– Что-то не терпящее отлагательств?

– Да.

Эмма немного поутихла, хотя она настроена была обойтись с ним сурово.

– Ну, заходите, излагайте, – она не собиралась впускать его дальше прихожей.

– Роланд ищет консультанта по живописи в галерею, вы не хотели бы заняться этой работой?

Девушка растерялась, не этого она ждала. К тому же платье, которое принес ей Артур, было из тех, что она собиралась выкинуть, неглаженое и мешковатое, а туфли вообще к нему не подходили – он взял первые попавшиеся, да еще Эмма мельком увидела свою взъерошенную голову в зеркале и поэтому теперь просто рассвирепела.

– Спасибо за предложение! Я не собираюсь идти на работу, – медленно расходилась она, – не собираюсь наблюдать, как моя жизнь протекает мимо, в то время как я гляжу на нее из окна офиса, или галереи, у меня достаточно дел и планов, я хочу сама распоряжаться своим временем и заботится не о выполнении прихотей работодателя, а об исполнении своих собственных желаний.

– У вас так много желаний?

– Вас мои желания не касаются!

– Жаль… Ну что ж, тогда у меня остался последний вопрос, совсем короткий. Вы будете моей женой? – это прозвучало больше как утверждение.

«Вот наглость! Этот шкаф еще смеет так со мной разговаривать!»

– Нет! – произнесла она тоном не терпящим возражений и давая понять, что не намерена продолжать разговор. Но уходить она не собиралась – пусть сам убирается из ее дома.

Артур фон Цоллерн смотрел чуть прищурившись.

– Да. – Твердо сказал он и вышел, оставив свое тяжелое «да» падать внутри нее.