Роман Воронов
Океания
Крестоносец
От праведности ни на шаг,
Ведом морковкою ишак.
Однажды тысячи людей отправились в святую Землю, к Гробу Господню, нацепив при этом на пояса железные мечи и прихватив с собой, видимо, на всякий случай, длинные копья. Им сказали, что так будет сподручней – меч, отрезать кусок хлеба для ближнего в долгой дороге, а копье – вместо посоха. Они поверили, по крайней мере среди них были такие. Из всех, покинувших свои дома ради высокой цели, обратно вернулась горстка калек – и телесами, и духом. «Иерусалим потерян», – говорили они тем, кто ни о чем их не спрашивал, и молчали, когда кто-нибудь начинал задавать вопросы. Одному из выживших едва ли исполнилось пятнадцать лет, когда судьба напялила на худые плечи накидку с крестом и привела в чужие земли, на голые камни и раскаленный песок. Он ничем ни отличался от сверстников, только синие глаза были подернуты печалью да слишком ранняя седина предательски выдавала пережитое. Не станем спрашивать его, и он сам поведает нам свою историю.
Я – возница из обоза и по этой самой причине вошел в Иерусалим одним из последних – на следующее утро после штурма. Разграбление города продолжалось, но не с той яростной силой, как это было ночью, а скорее в виде затихающей агонии обеих сторон – и поверженных, и победителей. К концу осады продовольствие в Иерусалиме закончилось, ценные вещи жители спрятали заранее, а посему празднование взятия Христова града отмечалось убийствами и насилием. Улицы были завалены растерзанными телами настолько, что передвигаться на повозке по ним не представлялось возможным. Меня послали на поиски съестного пешком, вооружив боевым топором, единственным применением которого в обозе была разделка конины. Взвалив на плечо тяжелую и, в чем я был совершенно уверен, бесполезную в моем случае вещь, я отправился на задание, бодро перешагивая через лежащих друг на друге сарацин и крестоносцев.
Кругом, то тут, то там, раздавались стоны, призывы о помощи, проклятия, хрипы, всхлипывания, ругательства на всех языках, что довелось мне слышать в Святой Земле. Взятие города я наблюдал издали. Стены с того места, где стояли обозные повозки, казались крошечными. Пчелы, облепившие их, черными языками заползали наверх по невидимым лестницам и, срываясь вниз, меняли рисунок этой причудливой волны, то поднимавшей горб к самым зубцам, то внезапно припадавшей вниз, к подножию каменной ленты. Этот смертельный танец подчинялся далекой музыке, одному почти ровному гулу, с легкими победными интонациями то одной, то другой стороны, в зависимости от поведения волны. Теперь внутри стен звуки бойни, пусть даже ее последних, затухающих аккордов, проявились в ином восприятии. Здесь их вибрации, тихие, но близкие, страшили, жалобили, одергивали незримыми руками, умоляли и ужасали снова и снова. Запах пролитой и застывшей крови, вскрытой и гниющей плоти сводил с ума тошнотворностью, и я, не выдержав, сорвал тюрбан с головы убитого воина и повязал вокруг лица, стало немного легче. Несколько раз из домов выскакивали крестоносцы и, обнажив мечи, бросались в мою сторону, но я осенял себя крестом и кричал:
– Во имя Иисуса, Господа нашего! – и они успокаивались.
Все мои усилия не приносили плодов: обозы подошли слишком поздно, если в городе что-то и оставалось на момент взятия, все было уничтожено в первую же ночь. Уставшее солнце начинало приседать на крыши домов, день прошел впустую, нужно было возвращаться. Ночью в городе я мог спокойно примерить на спину стрелу или остаться без руки или ноги, а то и вовсе без головы. В темноте озверевший солдат не будет разбираться, кто перед ним. Сообразив, в какой части Иерусалима находятся ворота, у которых осталась повозка, я двинулся туда. Едва успев перескочить окоченевший труп соотечественника, из спины которого торчал кривой арабский меч, я услышал голос:
– Помоги мне.
Сказано было на языке франков, но с характерным акцентом. Чуть в стороне, у стены, на корточках сидел человек, одетый в белые одежды. Подле, прислонив голову к его коленям, лежал воин-сарацин.
– Я зову тебя, – снова прозвучал тот же слабый голос. Говорил не «белый» человек – меня подзывал раненый. Судя по дорогим доспехам, это был знатный господин. Стрела нашла щель между пластинок лат в правом боку и медленно убивала свою жертву.
– Помоги, – повторил он еще раз, – облегчи страдания мои.
– Я не лекарь, – ответил я обескураженно, глядя на него, – и не смогу помочь тебе.
– Достань мой меч из ножен и пронзи сердце, помоги встретиться с Аллахом, больше просить некого, – простонал он, теряя силы.
Ничего не понимая, я уставился на «белоснежного» и сказал ему:
– Он бредит?
– Вовсе нет, – ответил тот. – Он не видит меня и… не слышит.
Раненый застонал и закрыл глаза.
– Ты не слуга его?
– Я слуга всем, – ответил странный человек.
– Как понять тебя? Кто ты? – Для усиления впечатления, или от страха, я снял с плеча топор.
– Я Иисус Христос, Я тот, кого вы пришли защищать, или освобождать, или совершать что захотите, но непременно во Имя Мое. Я же, слуга всех, пришел сюда найти своего Христа.
– Скажи, если ты пришел с нами, с каким рыцарем ты бился рядом? – я решил вывести «белого человека» на чистую воду.
– Я пришел с каждым из вас и бился подле каждого, с одной и с другой стороны. Этот воин зарубил восьмого крестоносца, когда я стоял рядом с лучником на крыше того дома, – он указал рукой, – сделавшим смертельный выстрел.
«Сумасшедший клирик», – подумал я, но спросил:
– И ты был рядом с сарацинами? Они же неверные и почитают Аллаха.
– У меня много имен. Я нападал и защищал, я лез на стены и скидывал с них, я был с крестом на щите и нес полумесяц на шлеме. Я искал среди вас и нашел.
– Кого же ты нашел?
– Своего Иисуса.
– Где же он? Вот этот господин? – Я указал на сарацина. Разговор начинал забавлять меня.
– Это ты, – спокойно ответил «белый». – Ты, единственный из двух армий в Святой Земле, не убил.
Я засмеялся:
– А вот это просто, мой господин: я обозный возница, а не воин, и весь наш обоз, а не только я один, не участвовал в сражении и, значит, не убивал.
Назвавшийся Иисусом засмеялся вместе со мной:
– Ты единственный не хотел убивать никого, и это желание от самого сердца. Ты – Иисус.
Я не знал, что думать, что делать, и просто так спросил:
– А что мне сделать с сарацином, подскажешь?
– Сердце подскажет, – серьезно ответил Иисус.
Я достал меч из ножен, вложил его в руки воина и, подумав, сказал:
– Ты не видишь, но вижу я, рядом с тобой Аллах, он встречает тебя.
Сарацин открыл глаза, в них стояли слезы.
– Благодарю тебя, добрый человек, – прошептал он, и лицо его застыло в улыбке. Я закрыл ему глаза.
– Зачем тебе я, ну, в смысле зачем Христу свой Христос?
– Зачем ты, зачем вы все пришли в Святую Землю? – последовал вопрос на вопрос.
– Защищать Гроб Господень, обрести Бога, – ответил я словами священника, благословлявшего нас на кровопролитие неверных.
– Тогда скажи: зачем человеку Бог? – Иисус улыбался.
Я задумался: и вправду, зачем? Мысли крутились в голове, но одна вдруг промелькнула очень ярко:
– Вера. Бог нужен человеку, чтобы верить в Бога! – выпалил я.
Мой ослепительно белый собеседник утвердительно покачал головой.
– Вот и мне, Христу, нужен Христос среди людей, чтобы поверить в человека. И я встретил тебя, и я уверовал.
Я огляделся: мы разговаривали в полной темноте, посередине ночи, но я прекрасно видел Иисуса – он источал Свет.
– Возвращайся домой, – сказал он. – Святая Земля мертва, даже с тобой, но свой дом ты сможешь сделать Христовым пристанищем.
Я будто посмотрел на солнце, так ослепительно ярко стало моим глазам, а когда Свет успокоился, я оказался возле своей повозки с боевым топором на плече и неизгладимой мыслью в голове: Человек ищет Бога в себе для веры в Бога, Бог ищет Бога в человеке для веры в Себя.
Через месяц Саладин привел к стенам Иерусалима стотысячное войско и выбил нас из города. Отряд сарацин, окруживший наш обоз, уже поднял мечи, но их военачальник, осмотрев пустые повозки, рассмеялся:
– Это наши союзники. Они так плохо кормили своих воинов, что мы без труда справились с ними.
Сарацины заржали, едва ли не громче своих коней, – нам даровали жизнь. Мы вернулись на родину, в свои дома. Обратный путь был долог, но я видел рядом с каждым встречным «белого спутника» и ничего не боялся. Вот и сейчас ты слушаешь меня, а у тебя за спиной стоит улыбающийся Иисус.
Кто убил Иисуса?
Утешится ли в споре тот,
Кто сделает наоборот?
Противнику сдаст, не боясь,
Твердыню собственного «я».
Список подозреваемых
С сердцем, полным противоречий, от боли, порой ощущаемой физически, за страдания телесные, что принял Сын Божий, сошедший на землю с Любовью, дабы покинуть ее через Вознесение, оставив человекам изуродованное тело, Слово Истины и Надежду, до жалости к себе, не помнящему, ступал ли я по тем же камням, а если и да, то был ли другом ему или недругом, приглашаю тебя, читающего строки эти, набить трубку крепким табаком, положить в карман пиджака лупу, засунуть за пояс револьвер и расследовать убийство, совершенное прилюдно двадцать столетий назад.
– Прошло больше, чем двадцать столетий, – возразишь ты, деловито приглаживая накладные усы.
– Ты прав, компаньон, – соглашусь я. – Будем точны.
Итак, вот круг подозреваемых: Иуда, Пилат, Лонгин, Каиафа, Антипа и народ иудейский.
– Компаньон, ты сделал карточки? – спрашиваю я.
– Да, сделал, но ты забыл еще двух потенциальных убийц.
– Кто же они? – Мне становится интересно.
– Ты и я, – ответ моего читающего товарища. Что ж, дорогой мой компаньон, ты снова прав, добавим в список еще две карточки – «Ты» и «Я».
Понтий Пилат
Начнем с первого подозреваемого. Он уединился в своей спальне, дабы не слышать людского шума, измотавшего его за день. Толпа уводит Иисуса на смерть. Безжалостные иудеи – Пилат возлежит на мягком ложе в белоснежной тоге, отшитой алой лентой. Ему нравится появляться в этом одеянии перед народом, а в последней мизансцене, на фоне грязного измученного Царя Иудеев, он выглядел великолепно. У ложа на столике, инкрустированном слоновой костью и панцирем черепахи, инжир и финики. Понтий тянется за угощением, но, завидев нас, отдергивает руку и машет ею перед глазами.
Для него мы – бестелесные существа, туманности на фоне стен, причудливые фантомы его сознания. Будем импровизировать. Кстати, читатель, а ты знаешь латынь?
– Мертвый язык, – фыркнул компаньон. – Нет, выкручивайся сам.
– Приветствую тебя, наместник, – сказал я на своем языке, и судя по тому, что совершенно обалдевший Пилат указал рукой на две «селла», он услышал и понял меня. Мы бесшумно плюхнулись на подушки и начали допрос:
– Признаешь ли ты себя виновным в гибели Иисуса, Пилат? – начал я.
– Нет, – ответил он очень спокойно. – Я трижды выводил его к народу и объявлял, что не нахожу вины его. Я «умыл руки», они до сих пор влажны. – Он вытянул вперед обе ладони.
– Но ты не препятствовал его казни? – задал вопрос компаньон.
– Они хотели убить его. – Пилат протянул руку в сторону Голгофы. – Слышите их радостные вопли? Защити я Царя Иудеев – мне пришлось бы утопить в крови Иерусалим. Бешенство капало с их разгоряченных губ, когда требовали смерти Иисусу, звериный рев раздувал вены на их шеях, готовых вот-вот лопнуть от страстного желания казнить Иисуса. Не отдай я им его – алые реки хлынули бы по улицам этого города, я вынужден был бы вывести солдат против мятежников.
Пилат поднялся с ложа и подошел к окну. Голгофа возвышалась над Иерусалимом, готовясь, в ожидании Христа, возвыситься над миром.
«Проклятый город, проклятое место, проклятый народ», – думал он, вслух же повторил:
– Нет на руках моих крови Его.
– Наместник, – раздался голос за спиной. Пилат вздрогнул от неожиданности, но взял себя в руки и, приняв горделивую осанку патриция, обернулся.
В дверях стоял Лонгин, центурион. Лицо его выражало детское удивление, замешанное на чувстве беспокойства о душевном здоровье начальника: Пилат в пустой комнате разговаривал сам с собой.
Центурион знал этого человека давно, его расчетливость и жестокосердие осуждали даже в Риме. Меч Пилата не раз погружался в живую плоть, а слово нередко карало без вины виноватых, но он спал как дитя и не имел привычки гнуть спину – все-таки патриций – перед вражескими дротиками заранее, всегда хладнокровно определяя их траекторию. Справившись с удивлением, Лонгин закончил:
– Вызывали?
– Центурион, – распорядился Пилат, – обеспечьте порядок на Голгофе и выставьте охрану у крестов на ночь. Пять легионеров и вы лично, думаю, достаточно. Выполняйте.
Лонгин грохнул ладонью о медный нагрудник и вышел из спальни.
Лонгин, центурион
Мы покинули Пилата следом за Лонгином и, закрыв одну дверь, очутились у другой.
– Где мы? – спросил компаньон.
– В Каппадокии, это дом бывшего римского центуриона Лонгина. Он внутри, заходим.
За столом сидит человек, который «секунду» назад разговаривал с Понтием в его дворце, в Иерусалиме. Человек готовит фасоль на ужин. Завидев нас, хотя в Каппадокии наш внешний вид ничем не отличается от иерусалимского, и там он нас не видел, он не кажется удивленным.
– Я ждал вас.
– Нас? – поразительно, но мы удивлены, а он – нет.
– Ну или чего-то подобного. Вы ангелы, пришедшие за ответом?
– Почти, Лонгин, – я с трудом нашелся что сказать.
– Я действительно ждал вас, ведь вы пришли спросить, не я ли убил Иисуса. Несколько лет я живу этим вопросом. Мне казалось, он мертв, когда я нанес удар. Я не мог вынести страданий его и колол, чтобы прекратить их, если он еще был жив. Я убил Иисуса.
Мы с компаньоном переглянулись.
– Признание? – спросил меня мой товарищ.
Лонгин же продолжал:
– Я убил Иисуса, но я уверовал, истинно говорю: этот человек есть Сын Божий. Так я сказал тогда. Я умылся кровью Христа и прозрел.
Солдат бросил свою фасоль и разрыдался с улыбкой на лице.
В дверь постучали.
– Знаешь, кто это? – спросил я Лонгина.
– Нет.
– Это римские легионеры, посланные Пилатом за твоей головой. Они не знают тебя в лицо, можешь отослать их в другое место и уйти.
– Нет. – Логин поднялся из-за стола. – Деяние требует своей оплаты, так вел себя Иисус, – и направился к двери.
– Что он будет делать? – спросил меня компаньон.
– Накормит, а потом назовет свое имя.
– Зачем?
– Он идет дорогой Христа и не желает предавать его.
Иуда Искариот
Каппадокия растаяла в нашем сознании, оставив легкий привкус горечи расставания с человеком, несущим внутри себя идею или истину, которой он отдался всей душой, и нет такой силы на его Пути, что смогла бы отвернуть его от намеченного. Так цветок, раскрывая лепестки свои навстречу солнцу, следует за ним денно, а попытайся навести тень не него, обману не поддавшись, голову свою не отвернет от светила, точно зная, где оно, пусть даже и сокрыто теперь тучами…
Но вот ветер из пустынь Палестины разгоняет тучи, заодно рассеивая дымку в нашем сознании, и солнце лик сверкающий свой являет миру и видит в мире этом верный цветок, раскрытый лепестками, а также Иуду, отрезающего хвост у дохлого осла и осину, в трепетных ветвях которой уселись мы с компаньоном.
Иуда, закончив работу над ослом, оценил длину хвоста и, видимо, удовлетворившись, поднял глаза на дерево – выбрать подходящую ветку, тут он нас и увидел.
– Уже пришли, – угрюмо пробурчал он и всхлипнул.
– Ты что же, ждал нас? – удивляясь в который раз, спросил его мой напарник.
– Я ждал демонов с той самой минуты, – раздраженно ответил Иуда. – А вам ждать недолго – скоро заберете меня.
Он закинул ослиный хвост на ветку рядом со мной.
– Подвинься.
– Признаешь себя виновным в смерти Иисуса? – задал я традиционный вопрос.
– Вы же сами мучали меня тридцать лет, вы же сами готовили меня к этому, подводили своими липкими лапами, зачем спрашивать теперь?! – в отчаянии вскричал он. – Признаю себя виновным в собственной гибели, – сказал Иуда со злостью и, встав на тушу осла, затянул петлю на шее. – Простишь ли меня, брат Иисус? Дай знак, молю тебя.
Он затрясся, из кармана выпала монетка.
– Это же один из тридцати сребреников! – воскликнул компаньон и достал из кармана лупу – рассмотреть поближе. Солнце блеснуло в стекле, отразившись на лицо Иуды.
– Благодарю тебя, – прошептал он и сошел с осла.
Каиафа, первосвященник
Каиафа не мог уснуть. Жар мучил его, как мучает чрево болезнь неведомая, оседая внутри, пуская споры колючие и едкие, и несчастный, с виду крепкий и румяный, вдруг изгибается дугой, чреслами упираясь в ложе, искривляясь гримасой боли, изламывая позвоночник в невообразимый винтообразный стебель.
Иисус «стоял» перед глазами, спокойный и прощающий, на его суде, или, если не обманываться, на судилище.
«Анна знал, что делает, отдавая его мне, – думал Каиафа. – Теперь я на его суде, и уже Иисус судит меня». Первосвященник, не в силах выдержать Христова взгляда, открыл очи.
«Будто в гробе лежу», – Каиафа вглядывался в ночную тьму. Стены спальни, сам Иерусалим, весь мир – все было черно, и вдруг в этой густой, лишенной движения и звука черноте проступили два лика. Первосвященник окаменел: ангелы или демоны?
Мы молчали, понимая, что подозреваемый растерзан совестью и готов «расколоться» сам.
Каиафа быстро заговорил:
– Он был опасен, он шатал власть, люди слушали его и верили ему. Лазарь был последней каплей, если бы весь народ, уверовав, пошел за ним, рухнуло бы все. Рим не простил бы ни нас, ни его, ни людей.
– Что скажешь? – обратился я к напарнику.
– Надо подумать, – ответил тот, достав трубку и раскурив ее.
Дым наполнил комнату, лики бестелесных призраков, нырнув в сизые волны, расползающиеся к стенам, искривились ртами, растянулись глазами и пропали. Каиафа, не понимая, чего хотели демоны, а это были точно они, ибо ангелы растворяются в Божественном Свете, а не в серых дымах, прошептал вдогонку:
– Пусть лучше он умрет за народ, чем народ – за него, – и втянув в себя миазмы странного облака, провалился в сон.
Народ Иудейский
– О каком народе он бормочет? – поинтересовался мой компаньон.
– Об Иудеях, – ответил я, не понимая.
– Это те, что трижды отказали Пилату в помиловании Христа, те, кто дружно плевал ему в лицо, гоготал и побивал камнями, или, может быть, те, кто сквернословил в адрес его, стоя на всем протяжении Пути его на Голгофу? «Распни его!» – этот крик до сих пор стоит у меня в ушах. Не это ли настоящий убийца? – Напарник раскалился добела.
Мы оставили жилище первосвященника, но не покинули Иерусалим. Компаньон в праведном возмущении выполнял над городом фигуры высшего пилотажа и всякий раз, пикируя на крышу Каиафа, хватался за револьвер. Нужно было отвлечь товарища от грустных мыслей, столь взбудораживших его, и, пока дело не дошло до стрельбы, я подозвал его:
– Но был же и другой народ.
– Где? – тут же отреагировал искатель правды, сопровождая свой вопрос прицеливанием в городские окна.
– Народ, который уверовал, ученики, наконец, – я вновь попытался успокоить его.
– Может, спросим у них? У каждого, времени не жалко. – Напарник спрятал револьвер за пояс.
– Иисуса при жизни знали те немногие, кто соприкасался с Ним, с Его Словом, с Его Чудом. После смерти о Нем узнали все. Народ иудейский вот уже двадцать веков терпит страдания, отрабатывая свой тогдашний выбор.
– Больше двадцати, – буркнул напарник. – И что выходит, народ не виноват? Иудеи не убивали Иисуса?
– Всякий народ достоин своего правителя, – сказал я совершенно остывшему асу, вооруженному револьвером. – И у них он есть, давай-ка допросим его.
Ирод Антипа
Ирод предавался размышлениям возле дворцового фонтана. Он безучастно смотрел на причудливую игру интерференции волн отсутствующим взором. Был полдень, солнце палило беспощадно, на небе ни облачка, но Антипа не хотел уходить из-под волшебной прохлады водяных брызг. Он видел свое подвижное на неспокойной глади отражение и неожиданно заметил в бликующем зерцале над своей прыгающей чалмой два небольших облака. Подняв в изумлении голову к небу и не обнаружив там ничего, кроме пронзительной синевы, он вернулся к созерцанию облаков, уже явственно проступавших двумя «сахарными головками», в фонтане.
Одно из них шевельнуло полоской, видимо, представляющей из себя рот, и Антипа услышал эхом в голове:
– Вот кто действительно мог уберечь Иисуса от смерти.
Ирод снова задрал голову вверх и для верности потыкал пухлыми, унизанными перстнями пальцами в уши.
– Аккуратней, не проткни, – услышал он насмешливое предупреждение. Напарник развлекался.
– Признаешь себя виновным в смерти Иисуса, Антипа? – задал я формальный вопрос.
У Царя Ирода подкосились ноги, обессилевший, он плюхнулся на мокрый мраморный бордюр фонтана и замотал головой.
– Я ждал чудес, он мне не дал их. Я просил его, но он молчал. Что было делать мне? И я вернул его Пилату.
– Он ждал чуда, чтобы уверовать. Иисусу такая вера не нужна, – прокомментировал я напарнику.
Ирод же, стащив с головы чалму и побрызгав на лоб водой, закончил:
– Я жаждал встречи с ним, он мною пренебрег, какой с меня спрос?
В воде, кроме солнечных бликов и испуганного лица, ничего не осталось, никаких облаков. Стареющий царь потащил в хоромы дряхлеющее тело вместе с мыслями, цепями охватившими его голову, чтобы давить ее до скончания веков. Царская чалма с огромным рубином сиротливо осталась лежать возле фонтана.
