Роман Воронов
Мой Армагеддон
Триумфатор
В слепящем блеске золотых пластин
Нагрудника парадного доспеха
Дитя фортуны, баловень успеха,
Ты всему миру отражаешься один.
Царствия Небесного, задрав голову вверх, не разглядеть, как и не докопаться до Ада киркой да лопатой. И то, и другое – лишь форма речи, суть же искомого внутри тебя, в прямом смысле слова, ибо первое есть Искра Божья, а второе – Эго, и в тебе, Человек, они давно поменяны местами: Искра запрятана поглубже, а Эго вознесено на пьедестал, но, неразлучные по замыслу и сотворению Божьему, оба аспекта всегда рядышком, согретые объятием и ободренные беседой. Да, и вот еще что, перед тем, как самым беззастенчивым образом подслушать их разговор, отметим, что речь пойдет о Совокупном Человеке, ведь и сами участники диалога Совокупные Сущности.
Искра Божья:
– Что, брат, ты ерзаешь на троне, принадлежащем мне по праву Творения его, смотри, протрешь шелками нежными обитые подушки и с подлокотников отлупишь позолоту.
Эго:
– Какой я брат тебе, когда ты мне слуга. Так захотел наш подопечный, его указом я на месте сим и не желаю слушать претензий чьих-то на престол.
Искра Божья:
– Что ж, правда есть в словах твоих, тот, кто рожден летать без крыл и светом озарять вселенскую округу, вдруг выбрал стать кротом и слепоту позвал себе в супруги. Но, призывая трон беречь, пекусь не о тебе и о подушках и даже не себя имею я ввиду. Наш подопечный «крот», одумавшись однажды, на что надежды не теряю я, вернется на положенное место ему и нас расставит в правильных углах.
Эго:
– Ты бредишь о Вознесенном-Возлюбившем, а мой кумир есть Вознесенный-Триумфатор, и нет во мне сомнений, чья возьмет.
Искра Божья:
– Быть может, их развеешь у меня, когда возьмешься объяснить уверенность свою и слабость подопечного к полетам.
Эго:
– Легко и с удовольствием, вот слушай. Наш подопечный не желает входить в мир Бога через узкий лаз аскезы, обряженным в дырявые одежды, пошитые отказам от стяжательства и славы, и даже крылья, что ему обещаны при этом, не прельщают, ведь крылья, хоть и прикроют наготу, поднимут в воздух, понесут над твердью, но сделаны из древесины, что, будучи Крестом, так мучит до момента Вознесенья. Что предлагаю я врученному моим заботам? Торжественное шествие сквозь арку, воздвигнутую в честь его величья, украшенную барельефами подвигов его и колоннадой как символом свершений.
Искра Божья:
– У нашего пока таких немного, не низковат ли получится проход?
Эго:
– Ты меркою реальности пытаешься постичь мою работу, но ухватить туман рукой, чтоб сновидение засунуть в старую котомку. Вот правило мое – о малом, что содеяно, кричи на всех углах, пошире руки разводи, глаза таращи, связок не жалей, и то деяние, глазам своим не веря, в разы взрастишь, как будто чих твой – целый подвиг.
Искра Божья:
– Ну, хорошо, согласен, есть такое – чем выше памятник, тем глубже мое ложе, но арка аркою, и что же? Неужто подопечному пройти под ней всего дороже?
Эго:
– Не торопись, в сужденьях скорых мало правды. Не входит царь-царей под своды, где в окруженьи ангелов на фресках подле Бога он сам, босой или обутый, но, в общем, пеший. Нет, колесница ярче света солнца, слепящая округу и склоненных, его несет стремительно и плавно, нога царя не попирает землю, но только бархат, шелк или меха.
Искра Божья:
– Ты предлагаешь, о безумный брат мой, одно животное запрячь в повозку и бить его бока, чтоб двигалось быстрее, а деревянный пол скрипящего приспособленья устлать изделием из шкуры убитого для этого другого. Да не безумен ли, тебе подобно, наш подопечный, которому протягиваю крылья, чтобы освоить скорость и уменьшить расстоянья, не убивая и не мучая других?
Эго:
– У крыл твоих не цепкое крепленье, взмыл ввысь, забылся, согрешил и что? Крыла упали, вместе с ними все, к чему они крепились. Чем выше был полет, тем тяжелей синяк, а то и вовсе перелом, не говоря о голове, расколотой на части даже в шлеме.
Искра Божья:
– Они врастут, и намертво, коли Пути, ведущему к Истоку, мешать не станешь, вот тебе ответ. А ты арками, нарисованными на картоне, и колесницами, дыры в которых прикрыты горностаевыми мантиями, отворачиваешь подопечного от Христова знания.
Эго:
– Помилуй, братец, да он сам, только завидит Крест, сразу прыгает в повозку, что там колесница и телега сойдет, и ну настегивать лошадей, а коли нет таковых, и сам впряжется и ну вниз, подальше от крыльев, прямиком в вожделенную арку, а из картона они или из гипса, какое ему, бедолаге, дело, лишь бы не на Голгофу.
Искра Божья:
– Твоих рук дело, ты же нашептываешь, стращаешь, муками распятия потчуешь.
Эго:
– Не мной задумано таковое устройство мира и Человека. Тебе – зазывать, мне – оберегать, вот я и оберегаю. Восходить, значит, Крест тащить на спине, а когда спина слаба, страхами согбенная, да ленью размягченная, так на нее груз великий возложи и босым по камням острым в гору иди, где уж тут не обеспокоиться мне. К тому же кругом плевки да оскорбления, а то и побои, ну как не отговорить душеньку. Я уже молчу о самом распятии, в висении на гвоздях удовольствия мало, пусть и в ожидании крыл.
Искра Божья:
– Ты не позабыл об Иисусе, Сыне Божьем и лучшем из сынов Человеческих? Вот чьи крыла застили полнеба, а любовь – весь мир.
Эго:
– Иисуса помню я прекрасно, он верен был тебе всегда, меня же предал, как Иуда, предавший самого его. Так чем они отличны друг от друга?
Искра Божья:
– Иуда это код, но не предательства, а выбора Пути меж нами. Иудой всякого зови, кто кинется в твои объятья, поддавшись блеску злата, цоканью копыт под аркой, цена которой тридцать кругляков, и «славе», нарисованной рукой твоей на том холсте, что исчезает, как мираж, когда, глазам своим не веря, пытаешься основ его коснуться.
Эго:
– Тогда Иисусом буду величать того, кто пренебрег моим стараньем и, слушая тебя, отправился на Крест, чтобы потомки, прикрываясь фактом этим странным, мечи вонзали в тех, кто не согласен с ними и с тобой.
Искра Божья:
– И снова будешь прав: задуман принцип этот и осуществлен Всевышним, меж нами встанет Человек и, коли выберет тебя, Иудой наречется, Иисусом назовется тот, кто развернется в сторону мою.
Эго:
– И много ли таких, кто следует задумке этой? У ног твоих не видел я пока ни одного, да и мое плечо, признаться надо, не подпирается ни кем, хотя «построил» арок я ни счесть и запряженных колесниц нагнал неисчислимо.
Искра Божья:
– Не сыщешь ты таких, ни одного, ни справа и ни слева, Род Человеческий лишен своих «героев», но совокупностью всех качеств озаренная Сущность Человека, подобно рою пчел жужжащих, колеблется своим «желейным телом» то к Свету, то в сторону, обратную ему.
Эго:
– То есть ко мне, дающему уют, тепло, покой и славу?
Искра Божья:
– Считай, что так, уж больно высока цена.
Эго:
– И что же этот пудинг человеческих потуг никак не упадет на чье-то блюдо?
Искра Божья:
– Он (пудинг) раздираем импульсами, тягой различных знаков, то тебе, то мне, и что больше в Человеке, порочных связей или добродетельных посылов, туда и колыхнется общий эволюционный Путь.
Эго:
– Но, судя по всему, сей пудинг клонится к моим пенатам. Чем объяснишь, любезный брат, такой Иудинов престиж?
Искра Божья:
– Ты руки запускаешь» в пудинг и тянешь на себя, а я не прикасаюсь к массе, но жду, покорно и любя.
Эго:
– При этом мне не удается загнать под арку никого, что б ни сулил я, не сдается «пчелиный рой». Из-за чего?
Искра Божья:
– Из-за того, что импульс к Свету сильнее импульса во тьму в двенадцать раз, и истину простую эту прими, чтоб снять завесу с глаз.
Эго:
– Не потому ль, меня отвергнув, Христос собрал без лишних слов вокруг себя не пять, не десять, а дюжину учеников?
Искра Божья:
– Один Иисус уравновесит двенадцать Иуд, одна добродетель стоит двенадцати пороков, одно покаяние – дюжины грехов.
Эго:
– Начинаю чувствовать свою ущербность, двенадцатикратную.
Искра Божья:
– Совсем не стоит, брат любезный, ведь Иисус, его приход был вызван совокупным импульсом всей Расы, в стремленьи к Свету и Добру.
Эго:
– Всей Пятой Расой?
Искра Божья:
– Да, в качестве запроса на Путь к Создателю, на Небо, в Отчий Дом.
Эго:
– И это ли не повод усомниться в моих заслугах, тянущих назад?
Искра Божья:
– Не торопись, послушай дальше. Распятие Христа, его страдания и муки – ответ на импульс Расы, в стремлении отдаться в твои руки.
Эго:
– Да ты смеешься надо мной, хотя тебе вести себя так не пристало.
Искра Божья:
– Ты нетерпение уйми и внемли слову от Истока: не будь Христос распят жестоко, не опускайся Раса в антимир, не быть и вознесению высоко, как Акту указания Пути.
Эго:
– Так значит…
Искра Божья:
– … что твое существованье есть необходимое условие и моего присутствия, подтверждение истинности меня, условный, но действующий Перст, Указующий Путь к Богу.
Эго:
– Я поражен и польщен.
Искра Божья:
– Иисус сияет на контрасте с Иудой, каждый из этой пары приносит жертву, Духовная Суть-Иисус жертвует телом, телесное Существо-Иуда – душой.
Эго:
– И это значит, что с тобою мы противовесы?
Искра Божья:
– Да, разделив себя на части и облачив их в плотные тела, Создатель духу дал проводника (меня), а к телу поводырь приставлен (ты).
Эго:
– Чтоб каждый в сторону свою повел? Зачем?
Искра Божья:
– Мой зов на узкий Путь, где действует сознание луча и Человек (сознанием) настроен очень тонко, твой Путь сквозь призрачную арку размыт, расплывчат для сознания и размягчает оное легко. Иуды путь цикличен, повторяем, стезя Иисуса – одноразовый подход.
Эго:
– Иной сказал бы – в арку входит тело…
Искра Божья:
– В ушко иглы влетает дух.
Эго:
– А что же Человек? Ему какое дело до наших споров? До наших споров, брат любезный, скажу тебе я откровенно, ему, бедняге, дела нет.
Искра Божья:
– До той поры, пока он бессознателен и слепо следует твоей руке, но стоит взгляд от арки ослепляющей свой отвернуть, и пешим, налегке отправиться Домой…
Эго:
– Без колесницы, обнаженным, Бог ты мой.
Искра Божья:
– Как за спиной натруженной расправятся крыла, дающие покой…
Оставим их, дорогой читатель, за выяснением отношений, ибо разговор этот начат с момента появления на свет Адама, той самой почвы, возделывать взялся Создатель с помощью двух инструментов, части Себя и части Не-Себя, не в смысле чужеродности сущности, ведь таковое невозможно – Создатель есмь Все, но в части искусственно выделенного антагонизма, имя которому Триумфатор, ибо всяк, увенчанный лавром и с гордо поднятым подбородком входящий под своды арки, полагает себя таковым, коим не является, а истинное величие при этом стоит в стороне, не видимое ослепленному славой, потому как размером оно с игольное ушко.
Камень, выпавший из стены
Вспоминая жаркое лето 1793 года, когда наглец Рикардос притащил на благодатные земли Руссильона своих головорезов … Именно так хотел начать я историю, непосредственным участником которой мне посчастливилось быть, но признаюсь, после контузии совершенно не могу припомнить ничего даже из событий вчерашних, что уж говорить о тех славных, но далеких днях. Единственное воспоминание, чудом задержавшееся в моей бедной голове, да и то понемногу испаряющееся из нее через шрамы, столь многочисленные, что череп вашего покорного слуги напоминает посеченный неумелой рукой начинающего поваренка, но так и не поддавшийся вскрытию арбуз, я и собираюсь поведать терпеливому читателю.
Наш, к слову сказать, весьма поистрепанный и разношерстный гарнизон держал оборону в одной из тех маленьких крепостей, коих на Пиренеях натыкано буквально возле каждого пересечения мало-мальски значимых дорог, больше с целью сбора податей и налогов, нежели в качестве защиты торговых путей. Четыре башни, (по сторонам света) с установленными на них старенькими пушками, связывались невысокими зубчатыми стенами, возмущенно гудевшими всем своим каменным нутром всякий раз, когда пробегавшие по ним солдаты топали каблуками слишком рьяно, а внутренний двор почти целиком занимала казарма, в виде стога сена и набросанного сверху, провонявшего потом и кровью старого тряпья. На этом описание нашего фортификационного сооружения можно закончить.
Рано утром, дату не назову точно, черная, грохочущая «река» появилась на горизонте, и к обеду передовые отряды испанцев были уже под стенами крепости. Оценив на глазок состояние гарнизона и дальность стрельбы наших «старушек» (мы не отказали себе в удовольствии разрядить одну в сторону подданных Карла Четвертого), противник двинулся дальше на север, оставив на безопасном расстоянии небольшой отряд кирасир. Ближе к вечеру в помощь осаждающим подтащили запряженные в шестерки лошадей две бомбарды громадных размеров, и чертовы дети Кастилии, не откладывая до утра, взялись за дело и, как водится у этой поганой нации, со всей душой. Не успело пройти и часа после прибытия артиллерии, как пушкари начали засыпать нашу крепость керамическими шарами, которые лопались при ударе с таким грохотом, будто армагеддон и впрямь наступил в этот самый, до сей поры милый и тихий, вечер.
Не знаю отчего, но кастильским парням больно приглянулась наша башня. На три выстрела два ядра бухали прямехонько в ее пузатое, еще крепкое, но все же не молодое тело, сотрясающееся под нами дьявольским, внутриутробным хохотом. Шевалье, как там звался род его уже и не вспомнить, приставленный к нам начальником гарнизона в качестве командира расчета, забился под лафет, заткнул руками уши и смешно дергал правой ногой при каждом попадании испанского снаряда в крепостную стену. Артиллерийская прислуга, в составе которой находился и я, расползлась по углам площадки, вжавшись спинами в ненадежные каменные зубья башни, и таращила в испуге глаза друг на друга. Свалившаяся с гор ночная темнота, судя по всему, никоим образом не повлияла на решимость наших оппонентов, будь они прокляты, разобрать бастион до утра, и чудовищный обстрел продолжился с циничной методичностью. После очередного, сводящего с ума свиста ядро умелого наводчика вонзилось в подбрюшье нашей «старушке», и она, видимо, напоследок собрав все силы, вылетела с площадки и, нелепо кувыркаясь, упала во внутренний двор крепости, своим грохотом окончательно уничтожив остатки боевого пыла защитников бастиона.
Наш командир, в отличие от вверенного его заботам орудия, остался на месте и продолжал дергать ногой. Я было, протерев глаза от пыли, усмехнулся такому героизму, подумав – вот везунчик, но, приглядевшись, понял, что шевалье лишился головы и пинающий пустоту сапог всего лишь мышечный рефлекс.
Давно надо было убираться из этого обреченного «гнезда», но устав не позволял проявлений самостоятельности, а отошедший в мир иной начальник, пока был жив, команды к отступлению не давал. Теперь же, ввиду случившегося, мы могли принимать решения сами. Я уже собрался крикнуть товарищам, как очередная керамическая сфера (ай да наводчик, вот уж верный глаз) вздыбила валуны в кладке прямо за моей спиной, и я, совершенно оглушенный, полетел в темноту…
Тулонские камнетесы, славящиеся неуемным аппетитом и такой же непомерной ленью, спасли мне жизнь, обманув сто лет назад заказчика этого бастиона, рядов на пять уменьшив высоту стен. Среди грохота разрывов и дождя каменных осколков я приземлился у подножия полуразрушенной подданными испанской короны башни совершенно невредимым, за исключением, быть может, шума в ушах и резкой боли в заднице, на которую пришелся основной контакт с Пиренейской твердью, родина на сей раз не подвела. Выругавшись в сторону испанцев, скорее для порядка, нежели от боли или обиды, я начал соображать, что делать дальше.
Неугомонные кастильцы, решив, что с гарнизоном этой части крепости покончено, перенесли огонь на другую башню, и здесь стало относительно спокойно. Пролетающие над головой ядра искали других, и посему не волновали, а уже не представляющее из себя секрета поражение крепости и вовсе успокаивало. Среди бывалых вояк поговаривали, испанцы, беспощадные в бою, довольно благосклонно относились к пленным, и весьма недурственная кормежка иногда сдабривалась прекрасным португальским портвейном. Руки, ноги были целы, полежу спокойно до утра, а там, сняв с себя белую сорочку, сдамся на милость победителей, да простят меня Республика и вовремя почивший родитель, Слава Богу, глазам его не видеть такого позора.
Я удобно развалился на траве и вперил взор в неизвестное мне, по причине малообразованности, собрание звезд. Судя по траекториям снарядов, кастильцы разобрались со второй башней и занялись следующим углом крепости. Веки мои сами собой смежились, и я погрузился в дремоту.
Пробуждение мое сопровождалось стойким ощущением чьего-то присутствия, я нехотя разлепил глаза – надо мной, склонившись, стоял шевалье, живой и здоровый. Неправдоподобность видения подтверждала улыбка на его лице (прожженный циник всегда носил непроницаемую мину, и расшевелить его лицевые мышцы было невозможно, ни смешной историей, ни анекдотом).
– Сир? – промолвил я, изумленно рассматривая совсем не запыленный, наглаженный как на парад офицерский мундир.
– Слушаю, солдат, – отозвался мой командир, не снимая с лица столь не свойственную ему (лицу) улыбку.
– Крепость, сир, мы потеряли ее, стены разрушены, – бормотал я свой доклад, чувствуя неловкость своего горизонтального положения перед стоящим военачальником.
– Стены… – задумчиво произнес шевалье.
– Вдребезги, сир, разлетелись на камни, – подтвердил я.
– Камни… – эхом отозвался он, не отрывая от меня взгляда.
Помнится, ему оторвало голову, подумал я, может, поэтому поведение шевалье кажется странным. Знаете, даже если оторванный каблук водрузить на место при помощи клея или гвоздя, сапог не будет прежним, а тут голова, половину слов позабудешь.
Шевалье тем временем поднял немигающие глаза вверх и, продолжая сохранять пугающую улыбку, выдавил откуда-то изнутри:
– Стена, камни… хочешь, солдат, я поведаю тебе о Камне, выпавшем из Стены?
Я быстро кивнул головой, вспомнив полкового костоправа, человека ученого, утверждавшего, что при встрече с психом нужно соглашаться со всем, что пожелает вербализовать его помутившийся разум, дабы избежать резких, неконтролируемых движений конечностями со стороны клиента, приводящих к тяжелым травмам обоих собеседников.
– Что есть опыт отдельного индивидуума (души), обретенный за одно воплощение? – выдал шевалье, от которого при жизни никто, кроме как о вине, женщинах и картах, ничего более и не слышал.
Памятуя о костоправе, я промолчал.
– В смысле энергоинформационной сущности он (опыт) схож с камнем, укладываемым Создателем, Великим Каменщиком, в кладку стены, – Шевалье перевел взор с неба на меня, как бы вопрошая, все ли мне понятно.
Я согласно заморгал, в который раз возблагодарив костоправа за науку.
– Стены нового творения, переосмысленного первоначального Замысла, а именно, – тут офицер выпятил грудь, но не как главнокомандующий силами Первой Республики, а как профессор из сорбонской библиотеки, – есть видоизменение Мира, сотворенного Творцом, но с нашей помощью переделанного.
Допился офицеришка, решил я про себя, но сделал заинтересованное лицо:
– Сир, это весьма познавательно.
– Не ерничай, – обиделся шевалье, – а лучше внимай. Заповедями Великий Каменщик ограняет, ну или пытается это сделать, камень-опыт, дабы щели в кладке были минимальны, а стена прочной.
«Кто бы их соблюдал, – пронеслось у меня в голове, – ты же первый…»
– Разговорчики, – рявкнул шевалье (наконец-то сахарная улыбочка сползла с его физиономии), а я подумал, что нужно быть поаккуратнее с мыслями.
– Нарушение заповедей влечет за собой формирование причудливых, – профессор-вояка важно поднял указательный палец вверх, – остроконечных, выщербленных, неправильной формы, шероховатых граней камня.
Я усиленно болтал головой, боясь собственных рассуждений на предмет психического равновесия моего собеседника и его извращенных метафор, соглашаясь с каждым словом или просто делая вид.
– В идеале кладку формируют додекаэдрами, отсюда двенадцать заповедей, по одной на каждую грань.
«Точно, псих, уже добавил пару», – не удержался я от суждения.
Шевалье как будто и не «услышал» меня:
– Человечество, памятуя (по определенным причинам, связанным с его недоразвитостью) только о десяти, но всячески пренебрегая подсказками, дает в руки Великому Каменщику удивительные по внешнему виду и наполнению образцы. Он же, учась работать с подобным материалом, – шевалье почему-то брезгливо ткнул пальцем в мою сторону, – открывает в себе новые таланты, процесс самопознания усложняется таким образом качественно.
Снобизм все-таки полез из него, даже в моем сне мелкий дворянишка не смог не возвысится – гены, ничего не попишешь.
– Нарушив все заповеди, камень имеет форму, с которой совершенно невозможно удерживаться в кладке, он вываливается из стены, – Шевалье торжественно завершил свою фразу красноречивым жестом.
Как отсутствие головы меняет некоторых людей, может, и права была матушка, когда учила – слушай, сынок, сердцем, не доверяй голове. Я перенес внимание на собственную грудную клетку в попытке осознать, вот только что, мне не дал додумать неожиданно повеселевший (с чего бы?) шевалье:
– Камень-опыт, завершивший процесс собственной огранки осознанием важности Заповедей и принятием их истинности, получает определенный вес, повышенную энергетическую плотность, и может послужить краеугольным камнем нового (следующего) ряда (воплощения).
«Глубокая мысль», – согласился я и представил себе, как Господь Бог, засучив рукава, перебирает груду булыжников и, найдя понравившийся ему (судя по внешнему виду, соблюдал посты, читал молитвы на ночь и был добродетелен даже с врагами), ставит в угол, с которого начинает еще одну эволюционную нить.
Шевалье спокойно заметил при этом:
– Ты не так далек от истины, переведи язык своего воображения, сформировавшего эту картинку, на энергетическое восприятие мира и окажешься рядом с правдой. И, кстати, для тренировки такого взгляда – камни «разговаривают» друг с другом, постоянно идет обмен опытом (энергией), подобно общению людей, «стена» живет.
– Сир, – спросил я, – с камнями в качестве метафоры я начинаю свыкаться, но что есть «стена»?
Нет ничего лучше, говаривал костоправ, посетивший крепостной погреб и только выползший обратно на свет Божий, чем оттяпать здоровую руку, а потом, извинившись, удалить и больную. После этих слов он гоготал, как помешанный, а натрясшись до колик в брюхе, добавлял: «А психа завалить новым вопросом, не дождавшись ответа на заданный ранее».
Чему я, большой его поклонник, и решил последовать, но, в отличие от большинства обитателей больничных палат, шевалье с радостью продолжил общение:
– «Стена» – эволюционное поле расы, страница Великой Книги, История Самопознания Абсолютом Себя, озвучание всех имен, шелест всех ветров, гул всех шагов, карта всех Путей…
– Воды всех морей, – не удержался я, но мой собеседник опять не обиделся.
– Да, – закивал он головой, клянусь всеми святыми, которой не должно было находиться на его плечах.
И, чтобы подзадорить его, я вскричал (немного театрально, но без перебора):
– Насколько же крепок наш бастион, сир?
Шевалье тут же приобрел печальную мину:
– «Пляшущие» стены – детские болезни всех рас, посеянных на большинстве сфер, у Человечества стали раскачиваться с каждой последующей расой многократно.
– И нет спасения от этой лихорадки, – я подмигнул командиру, но тот опечалился еще сильнее.
– Иисус Христос должен быть камнем, удерживающим всю стену пятой расы на период в две тысячи земных лет.
– Ого, так у нас полно времени, – снова вставил я весело.
– Он, – шевалье наклонился ко мне, – идеальный тетраэдр неземной плотности, на грани выпадения из кладки уже сейчас. Двенадцать соприкасающихся с ним камней, Его апостолы, с трудом удерживают «Светлое зерно», но мы, Человеки, продолжаем искать легких путей, а им без нас не удержать Свет среди Тьмы.
– Я думал, выпавший камень – это грешник, поправший все Заповеди, – пробормотал я, начиная сомневаться в логике рассуждений собеседника.
– Верно, – согласился тот, – только выпадает он внутрь, в предыдущее измерение, а Христос, вибрирующий выше, восходит в следующее, выпадая наружу.
С логикой у шевалье, оказывается, все было в порядке, но и у меня с напористостью не хуже, и наготове был следующий вопрос:
– А вот что скажете, сир, по поводу…
– Я ухожу, – неожиданно ответил мой командир, – и без этого вопроса, солдат, ты получил достаточно.
Он широко и неестественно (для себя самого) улыбнулся вновь и просто исчез. Чернота неба сменила оттенки в сторону синего, а скопления звезд, какими бы именами их ни называли люди, блекли и, пряча один за другим свои светящиеся маяки, меняли привычные очертания на новые образы, а значит, и новые имена. Я поднялся на ноги, крепость представляла собой нагромождение окровавленных камней и тел, дымящихся бревен, досок и эманаций страшного опыта одних живых существ по умерщвлению других. Всю эту безобразную картину безуспешно пытался укрыть своим невесомым покрывалом утренний туман, за которым уже явственно слышалась испанская речь. Я стянул с себя сорочку и, высоко подняв ее, двинулся навстречу голосам, смешно задирая ноги над белесым, волнующимся пологом, не видя, куда ступать. Сделав таким цапельным образом два-три шага, я пнул ногой какой-то предмет. Одного взмаха моего «белого флага» хватило рассеять дымку – под ногами лежала голова шевалье, с застывшей мраморной улыбкой.
Что же хотел я спросить тебя, командир, задумался я, глядя на страшную находку, ах, да, вспомнил:
– Что скажете, сир, на предмет того камня, что встанет в стену между нами?
Это все, любезный читатель, что оставила мне память о жарком лете 1793 года.
