Роксана Миллер
Под слоем пустоты
– Ты только не расстраивайся слишком сильно. Она теперь… Увидишь.
Я ускоряю шаг при виде бабушкиной пятиэтажки, но мама крепко держит меня под руку, будто пытаясь хотя бы на минутку задержать в привычном мире, защитить от страшного знания, с которым сама живёт последние два года. Я послушно сбавляю скорость. В конце концов, мне и самой хочется погружаться в мир своего детства неспешно, по миллиметру сбрасывать усталую двадцатипятилетнюю оболочку и выпускать на волю девочку, которая когда-то знала уголки этого двора наизусть.
Мы неторопливо проходим мимо старых яблонь, чьи ветки наверняка помнят прикосновения моих содранных об кору ладоней, мимо покосившихся турников, которые когда-то казались невероятно высокими, а теперь, пожалуй, едва достанут мне до подбородка. Сворачиваем на асфальтовую дорожку и подходим к непривычно пустым скамейкам у подъезда.
– Надя! – доносится из-за спины.
В нашу сторону неторопливо движется соседка с первого этажа, закутанная в шерстяную шаль не по погоде.
– Добрый день, Ира, – улыбается мама.
– Добрый-добрый! Как Сашка выросла! Всё в Москве?
– Да вот, работает, – мама реагирует немедленно, как и всегда, не давая мне и шанса раскрыть рот. Ничего не меняется. Вроде мелочь, но если умножить её на двадцать с лишним лет… Я привычно ощутила себя упаковкой, которой положено оставаться герметично закрытой, чтобы ни единая частичка «враждебной» среды не смела проникнуть внутрь. Даже частичка чужого внимания.
– Приехала в отпуск, – добавляю я, стараясь не закипать. Слово отвоёвано, целостность упаковки нарушена, живём.
– Молодец, – одобрительно кивает Ира. – Надюш, как там Валя?
– Потихоньку. Не выходит уже совсем.
Ира грустнеет. Её взгляд устремляется куда-то мимо нас, то ли в тенистый палисадник, то ли в переплетения винограда над скамейками.
– Как жалко. Почти все уже по домам сидят. Лида не ходит. Маринку дети к себе забрали. Аза умерла прошлым летом. Эх…
– Да, – кивает мама. – Раньше здесь всегда кто-то сидел.
Я тоже киваю, уплывая в воспоминания: вот я бегу с четвёртого этажа вниз, отбивая по перилам известный только мне ритм, выскакиваю из подъездной прохлады в душные объятия лета, кричу писклявое «Здра-а-асте!» собравшимся на скамейке старушкам. Одна из них сейчас передо мной – похожая на маленького добродушного призрака с глазами, полными тоски, будто она уже мысленно стояла в той же очереди, где и Лида, Маринка, Аза…
– Ладно, вы идите, а я ещё погуляю. Вале привет!
Мы прощаемся и заходим в подъезд, от пола до потолка выкрашенный непривычно голубой краской. Это немного возвращает в реальность. Если бы стены были, как раньше, синими, я бы точно потеряла ощущение времени. В замызганных краской стёклах мелькает моё выкрашенное в блонд каре, круги под глазами, оставшиеся на память от последнего рабочего проекта, и выступающие скулы – я опять нечаянно потеряла пару кило, за что уже получила вердикт от мамы: «кожа да кости».
Преодолев четыре этажа и почти не запыхавшись, я привычно заношу кулак над светло-коричневой дверью. Как же, оказывается, низко был глазок всё это время…
– Нет, Саш, – мама копается в сумке и достаёт связку ключей. – Теперь сами.
Один оборот, два, три… Дверь открывается.
Но встречать нас больше никто не выходит.
Бабушка сидит в кресле и отсутствующим взглядом смотрит в телевизор, не реагируя на наше присутствие.
– Мам! Ма-а-ам!
Мама проходит в комнату и становится между бабушкой и телевизором.
– Посмотри, кто приехал.
Я встаю рядом, и отсутствующее лицо бабушки расцветает в улыбке.
– Сашенька, ласточка!
Она слабо пытается встать, и мы с мамой подхватываем её под руки, чтобы помочь. А потом я очень долго обнимаю её – такую маленькую, потерянную, забывшую, как обнимать в ответ, и всё же – самую любимую.
– Она даже Мишу с Артёмом уже не помнит, – говорит мама, накрывая на стол. – Показываю ей фотки, говорю: «Это твой сын и внук, узнаёшь?». А она спрашивает: «Какой сын?».
– Они так и не надумали приехать?
Мама отмахивается.
– То в конце месяца собирались, то в октябре уже. Сами определиться не могут.
Я вздыхаю и отворачиваюсь к бабушке. Дядю и двоюродного брата я помнила не в самых подробных чертах: кажется, в последний раз мы виделись года три назад. Они приезжали осенью, как и я – чтобы отметить дни рождения мамы и бабушки. Если с дядь Мишей можно было поговорить и посмеяться, то Артём почти всегда молчал и залипал в телефон. Поэтому о брате я знала приблизительно ничего.
Я держу тонкие сухие пальцы и смотрю в серо-зелёные глаза. Если не знать, что происходит на самом деле, то можно подумать, что бабушка боится пропустить что-то важное по телевизору. Она не реагирует на попытки заговорить с ней, но крепко сжимает мои руки в ответ. Возможно, ей кажется, что я никогда не уезжала, что всегда сидела рядом и что-то рассказывала. Иногда бабушка выныривает в реальность, смотрит на меня, говорит: «Хорошая моя девочка», а затем возвращает взгляд в экран и снова прячется за рассеянной улыбкой. Я не сдаюсь. Упрямо сижу рядом, не отпускаю руки и рассказываю обо всём на свете.
Кроме одного. Того, что я сама ещё не поняла и не переварила, хотя честно пыталась последнюю неделю.
Того, что мои отношения длиной в два года закончились.
Впрочем, сейчас это не имело уже никакого значения.
Про болезнь бабушки я знала давно. Пару лет назад она начала путать имена и рассказывать одно и то же по несколько раз, но мы не придали этому значения. Наверное, тогда и запустился обратный отсчёт.
Сначала её память стиралась медленно, почти незаметно. Она стала реже звонить, чаще молчать или говорить невпопад, начала покупать ненужные продукты в супермаркетах, путалась в привычных маршрутах, теряла вещи. Мама водила её к врачам, но те лишь сочувственно разводили руками: начались необратимые изменения, Альцгеймер не лечится, можете попить вот это и это, но… Готовьтесь морально, в общем, вы же понимаете.
Понимать мы отказывались. Мама исправно покупала все лекарства, что советовали врачи, сажала бабушку за книги и обсуждала с ней прочитанное, приносила ворохи газет с кроссвордами, заставляла рисовать циферблат и вести дневник. Я звонила каждый день и просила бабушку рассказать о её делах, пусть и дел как таковых не было. Воспоминания о прошлом и пересказы просмотренных передач меня вполне устраивали.
Но врачи оказались правы. Болезнь набирала обороты, поднималась всё выше, как вышедшая из берегов вода. Мутная, холодная, колючая.
Полгода назад пришлось забрать у бабушки ключи от квартиры и отключить газ.
За три дня до моего приезда она забыла, как есть.
«Она каждый день что-то забывает. Так страшно: никогда не знаешь, что она забудет завтра. Но… Я каждый день показывала ей твоё фото и говорила: «Знаешь, кто к нам скоро приедет?». А она улыбалась и отвечала: «Сашенька». Как будто болезнь отступала, представляешь?».
Больше всего на свете мне хотелось развернуться и побежать обратно: через зал ожидания, зону проверки багажа, через весь старенький провинциальный аэропорт, надеясь, что родители ещё не успели сесть в машину. Запрыгнуть с ними и поехать обратно домой, чтобы снова держать слабые руки, которые иногда становились чересчур сильными и сжимали меня так, будто я последнее, что осталось в мире. Рассказывать глупости, как когда-то в детстве. Пусть сейчас мои слова не долетают до адресата, но почему-то я верю, что надо говорить как можно больше, чтобы хотя бы часть слов просочилась сквозь неведомый заслон, за который уходит бабушка.
Но работа.
Она даёт возможность присылать домой хорошие деньги, однако требует личного присутствия. И нервов.
Поэтому сейчас я не бегу по аэропорту, расталкивая толпу, а сижу в душном зале и пытаюсь не дать пролиться мокрой пелене, застывшей в глазах.
«Ты ведь понимаешь, что так не может продолжаться вечно? Что рано или поздно у нас снова всплывёт эта тема и будет только сложнее?»
Я не знаю, зачем снова пришла на место, где месяц назад рассталась с Олегом. Переписать прошлое? Попытаться перепрыгнуть на другую ветку событий, чтобы всё поправить? А может, надеюсь, что он тоже окажется здесь и тоже думает о том, что мы ошиблись и надо всё вернуть?
Не помню, с чего вообще у нас зашёл разговор о семье. В мои планы замужество не входило, а Олег с первого дня (если не часа) отношений обозначил, что не сможет мне этого дать. Это было два года назад, с ума сойти…
Ошибка, чёртова ошибка. Неужели все два года были зря?
«Это нормально – меняться».
«Я не поменялась. Я всё так же не хочу замуж. Я просто хочу чаще видеться. Тебя не было год!»
Год назад, перед отъездом на зарубежную стажировку, он усадил меня перед собой и сказал: «Нам надо поговорить».
«Точно?» – рассмеялась я. Но Олег был непривычно, пугающе серьёзен.
И мы поговорили.
О том, что наш последний год вместе – замечательный, но следующий нам предстоит провести по разные стороны океана. И варианта у нас два.
Обменяться дежурным «было хорошо», собрать вещи и навсегда вычеркнуть друг друга из своих жизней. Позволить проводить себя до метро, обняться на прощание, подождать, когда тебя легко оттолкнут в сторону открывшихся дверей, шагнуть в вагон и смотреть на когда-то родного человека, пока поезд не въедет в тоннель. Сидеть в прострации весь путь, на автопилоте добрести до дома. Не раздеваясь, рухнуть в кровать. Понять, что всё. Прокручивать в голове последний год, пока намертво не увязнешь в прошлом. Снова и снова моделировать ситуацию «а что если бы мы не расстались». Винить себя в том, что не оставила нашей любви ни шанса.
Ждать. Тянуть оставшееся время, счёт которого пошёл на дни. Обойти напоследок все любимые места. Обняться в последний раз, проводить до такси – Олег не захочет, чтобы я провожала его в аэропорт, там будут родители, а он меня с ними так и не познакомил. Много плакать, много писать, починить уже наконец дурацкую камеру в ноутбуке и привести в порядок аккаунт в Скайпе. Заново учиться быть одной в чужом городе. Но самое главное – бороться. И знать, что так или иначе вы попробовали.
«Я люблю тебя, но хочу быть честным: когда я вернусь, предложения руки и сердца от меня ждать не стоит. Если тебе это критично, то лучше нам расстаться сейчас, чтобы потом никого ни в чём не винить».
«Спасибо за честность. Но я не строю планов на семью».
Это была правда. Даже сейчас, спустя год это всё ещё правда. Мне достаточно, чтобы меня просто любили.
«Ты ведь понимаешь, что в одно прекрасное утро один из нас может проснуться и понять, что разлюбил другого? Что когда мы встретимся в следующий раз, мы можем оказаться совершенно чужими людьми?»
