Роберт Льюис Стивенсон
Сент-Ив

Глава XXIV
Содержатель почтового двора в Киркби-Лонсделе

В моей душе жил один идеал, к которому я до известной степени несколько раз приближался. Я и Роулей, двое прекрасно одетых, живых молодых людей с блестящими глазами, выходим из малиновой кареты проворно и весело, точно пара аристократических мышек. Мы занимаемся только нашими собственными делами, разговариваем только между собой, выказывая при этом прекрасное воспитание. Мы с видом приличных, несколько озабоченных путешественников проходим через маленькую толпу, стоящую у дверей, в нас видно безобидное высокомерие, которое я копирую с лучших английских образцов; в конце концов мы исчезаем в гостинице, и нас сопровождает зависть и восхищение присутствующих; мы кажемся образцовыми господином и слугой, совершенствами во всех смыслах. Малиновая карета подъехала к гостинице в Киркби-Лонсдель, и я с тяжестью на сердце подумал, что нам предстоит проделать эту маленькую комедию в последний раз. Увы, если бы я знал, как неудачно пройдет она!

Относительно форейторов Беллами я выказал неблагоразумную щедрость. Теперь мой собственный кучер в штопаных панталонах смотрел на меня жадным взглядом и протягивал ко мне руку. Очевидно, он ожидал, что я дам ему на водку необычайно большую сумму. Я подумал о том, что мы ехали то в одну, то в другую сторону и тем удлинили путь, которым он взялся провезти нас; я принял в соображение воинственный характер моего столкновения с Беллами, вспомнил, какой дурной пример показал я кучеру в доме архидиакона, и потому решил, что мне следует дать ему сумму побольше. Но вопрос о деньгах на водку – дело крайне щекотливое, в особенности для иностранца: не доплатишь – покажешься скрягой, дашь на один шиллинг больше, чем следовало, и твоя щедрость станет подозрительной, примет вид платы за молчание. Еще находясь под свежим впечатлением сцены, происходившей у архидиакона, и думая о том, что теперь я скоро отделаюсь от ответственности, которую малиновая карета навлекла на меня, я положил в руку кучера пять гиней, но эта сумма только разожгла его корыстолюбие.

– О, сэр, не воображайте, что вы одурачите меня, дав мне такую сумму. Мне ведь пришлось-таки повозиться с вами! – крикнул он.

Дать ему больше не годилось, я чувствовал, что в этом случае я стал бы басней всего Киркби-Лонсделя. Поэтому я взглянул на него сурово, но все еще не переставая улыбаться, и сказал твердым голосом:

– Если вам не нравятся мои деньги, отдайте их назад.

Кучер с быстротой фокусника спрятал гинеи и принялся, как низкий бродяга, осыпать меня бранью.

– Как вам будет угодно, мистер Раморни, или мистер Сент-Ив, или как там будет ваше благословенное имя! Вот, – обратился он к конюхам, – вот в чем было дело. Очень приятное дело, нечего сказать! Беру я этого благословенного господинчика – он называет себя одним именем, и через некоторое время оказывается, что он мусью. Я целый день возил его, и чего, чего тут не было, и скачка-то, и пистолетные выстрелы, и питье хереса и эля. А что он дал мне? Жалкую-прежалкую монету.

Затем выражения кучера стали уже до того сильны, что я пропускаю их.

Я смотрел на Роулея: он еле стоял на месте – еще минута, и юноша сделал бы наше положение до крайности смешным, вступив в драку с кучером.

– Роулей! – сердито крикнул я.

Говоря строго, мне следовало назвать его Гаммоном; однако я надеюсь, что в суматохе никто не заметил моей оплошности. Вдруг я увидел содержателя почты, длинного, худого человека со смуглым желчным лицом. У него был большой нависший нос юмориста и быстрый наблюдательный взгляд смышленого человека. Он в мгновение ока подметил мое смущение, сейчас же выступил вперед, полусловом прогнал кучера и снова очутился рядом со мной.

– Обед в отдельной комнате, сэр? Отлично. Джон, № 4! Какое вино прикажете подать? Отлично, сэр. Угодно вам приказать запрячь новых лошадей? Не угодно, сэр? Отлично.

После каждой из этих фраз хозяин делал нечто вроде поклона, а перед каждым вопросом на лице являлось нечто похожее на улыбку, без которой я отлично мог бы обойтись. Я видел, что этот человек наружно вежлив, в сущности же не перестает зорко наблюдать за мной. Сцена, которая произошла у дверей, и намеки кучера не ускользнули от него. С тяжестью на сердце прошел я наконец в указанную мне отдельную комнату, предчувствуя, что меня ожидают большие неприятности и затруднения. Я смутно понимал, что мне следует отложить продажу экипажа, но мое имя стало известно, и я до такой степени боялся прихода дилижанса с объявлениями полиции, что мне казалось, что я не буду в состоянии ни спать, ни есть спокойно, пока не отделаюсь от малиновой кареты.

Пообедав, я послал к хозяину почтового двора и пригласил его выпить со мной стакан вина. Он явился на зов, мы обменялись обычными вежливостями, затем я приступил к моему делу.

– Кстати, – сказал я, – во время дороги на нас было сделано нападение. Вы, вероятно, слышали об этом?

Он утвердительно кивнул головой.

– И мне так не посчастливилось, что пистолетная пуля попала в стенку моей кареты. Вы никого не знаете, кто захотел бы ее купить?

– Я вполне понимаю вас, – проговорил содержатель почты. – Я сию минуту рассматривал карету, она теперь почти что никуда не годится. Ведь никто не любит экипажей с знаками от пуль. Это общее правило.

– Следы пули слишком напоминают о «Романе в лесу», – подсказал я, вспомнив моего маленького друга, бывшего моим утренним спутником, и те книги, которые, как я был уверен, составляли любимейшее чтение этого юного создания.

– Вот именно, – сказал мой собеседник, – быть может, подобный взгляд справедлив, может быть, и нет, я не берусь судить об этом. Однако естественно, когда почтенные люди любят, чтобы кругом них все было порядочно, им не нравятся отверстия от пуль, кровавые пятна, люди, скрывающиеся под чужими именами.

Я взял рюмку и поднял ее, чтобы показать, что моя рука вполне спокойна, и сказал:

– Да, полагаю, что так.

– Без сомнения, у вас есть бумаги, доказывающие, что вы истинный владелец кареты?

– Вот уплаченный и заштемпелеванный счет.

Содержатель почтового двора взглянул на бумагу и спросил:

– А больше у вас ничего нет?

– Мне кажется, этого вполне достаточно, – ответил я. – Из бумаги видно, где я купил экипаж и сколько заплатил за него.

– Право, не знаю, – проговорил он. – Вам бы следовало показать мне удостоверение личности.

– Личности кареты? – спросил я.

– Совсем нет, удостоверение вашей личности, – был ответ.

– Милейший, опомнитесь! – произнес я. – Мои документы спрятаны в этой шкатулке, но вы, вероятно, не серьезно предполагаете, будто я позволю вам рассматривать их.

– Ну-с, видите ли, вот эта бумажка доказывает, что какой-то мистер Раморни заплатил за карету семьдесят фунтов, – сказал хозяин гостиницы, – это прекрасно, но кто докажет мне, что вы – мистер Раморни.

– Негодяй! – крикнул я.

– Называйте меня как угодно, – проговорил он, – негодяй, по-вашему, пожалуйста! Дело от этого не изменится. Я негодяй, упрямый негодяй, бесстыдный негодяй, если вам угодно, но сами-то вы кто? Я слышу, что у вас два имени, что вы увезли молодую женщину, что вам кричали «ура» называя французом. Это мне кажется довольно-таки странным; за одно я могу поручиться, а именно за то, что у вас душа ушла в пятки, когда кучер принялся болтать. О вашей личности мне известно недостаточно, а потому я побеспокою вас, попросив показать мне ваши бумаги или предложив вам отправиться к судье. Выбирайте любое. Я вам не ровня, но я надеюсь, что лица судебного ведомства достаточно почтенные люди, что им вы покажите ваши бумаги.

– Милейший, – пробормотал я, запинаясь; (голос вернулся ко мне, но я еще не был в состоянии управлять собой). – Это все до крайности необыкновенно, до крайности грубо! Неужели в Вестморлэнде принято оскорблять порядочных людей?

– Это зависит от обстоятельств, – ответил он. – Если подозревают, что джентльмен шпион – это принято, да и хорошо, что принято. Нет, нет! – крикнул он, заметив, что я сделал движение. – Обе руки на стол. Я не желаю, чтобы в стенах моей кареты были следы от пуль.

– Вы страшно несправедливы ко мне, – проговорил я, теперь уже вполне владея собой. – Я сижу, как статуя спокойствия. Вы не испугаетесь, если я налью себе вина?

Я стал говорить ироническим тоном чисто с отчаяния. У меня не было ни плана, ни надежды. Я только чувствовал, что лучше протянуть еще несколько минут. «По крайней мере, – думал я, – я не сдамся до последней возможности».

– Что же, следует мне принять ваши слова за отказ? – спросил он.

– Относительно вашего недавнего любезного предложения? – произнес я. – Милейший сэр, я предоставляю вам принять их, как вы говорите, за отказ. Конечно, я не покажу вам моих документов; без сомнения, я также не встану из-за стола и не поплетусь к вашим «лицам судебного ведомства». Право, я не желаю тревожить моего пищеварения, и меня очень мало интересуют мировые учреждения.

Он наклонился почти к самому моему лицу и протянул руку к сонетке.

– Посмотрите-ка сюда, мой прекрасный собеседник, – проговорил он. – Вы видите этот шнурок? Так знайте же, что внизу стоит слуга; стоит только колокольчику прозвонить, и лакей отправится за кон-стэблем.

– Да, – ответил я, – о вкусах не спорят. Лично я не люблю общества констеблей, но если вам угодно, чтобы один из них явился к нашему дессерту… – Я слегка пожал плечами и прибавил: – Знаете, ведь все это крайне забавно. Уверяю вас, мне, как светскому человеку, страшно интересно изучать ваш оригинальный характер.

Он продолжал всматриваться в мое лицо, не отпуская сонетки и глядя мне прямо в глаза. Наступила решительная минута. Мне казалось, что мое лицо изменяется под его взглядом, что улыбка, с которой я говорю, превращается в гримасу человека, подвергшегося пытке. Кроме того, меня мучали сомнения: невинный человек, думал я, при виде дерзости и бессовестности хозяина почтового двора рассердился бы давным-давно; так терпеливо подвергаясь испытанию, я молчаливо сознавался во всем. Наконец, я не вытерпел…

– Вам не будет неприятно, если я положу руки в карманы брюк? – спросил я. – Извините, что я говорю об этом, но минуту тому назад вы были до такой степени нервны!

Мой голос звучал не вполне так, как бы мне этого хотелось, но все же произнесенное замечание сошло недурно. Я сам заметил, что говорил с дрожью в голосе, но, по-видимому, это ускользнуло от слуха моего неприятеля. Он отвернулся и глубоко вздохнул; я немедленно последовал его примеру.

– Ну, во всяком случае, у вас порядочно-таки много присутствия духа, – проговорил он, – и это мне нравится. Будьте чем вам угодно быть, я честно поступлю с вами: возьму карету с приплатой ста фунтов – и дело с концом.

– Прошу извинения, но я вас не понимаю! – крикнул я, заинтересованный его словами.

– Вы заплатите мне сто фунтов, – повторил мой собеседник, – а я возьму карету. Право, я беру немногим больше, чем следует, – прибавил он с усмешкой. – Вам ведь, так или иначе, необходимо сбыть экипаж.

Не знаю, когда я был довольнее, нежели в ту минуту, когда услышал это бессовестное предложение! Оно казалось прямо шутовским, и вряд ли можно было придумать менее соблазнительную сделку. Несмотря на все это, я обрадовался словам плута; они послужили мне предлогом расхохотаться. И я вполне отдался порыву смеха, так что даже слезы потекли у меня из глаз. Когда я немножко утихал, я устремлял глаза на лицо моего собеседника и снова принимался хохотать.

– Ах, вы, чудак! Вы уморите меня! – вскрикнул я, утирая глаза.

Мой друг смутился. Он не знал, куда ему смотреть, что сказать; по-видимому, ему в первый раз пришло в голову, что он мог и ошибаться.

– Вам, кажется, очень приятно смеяться, сэр, – сказал он.

– О, да! Я ведь оригинал, – ответил я, снова принимаясь хохотать.

Наконец он уже совершенно другим тоном предложил мне двадцать фунтов за карету; я запросил больше, мы сошлись на двадцати пяти, я, действительно, был рад продать экипаж за что угодно и торговался не из выгоды, а чтобы обеспечить себе безопасное отступление, потому что хотя вражда наша прекратилась, но мой собеседник еще далеко не успокоился: в его сумрачных глазах, все еще всматривавшихся мне в лицо, я ясно видел, что его подозрения не умерли. Наконец они выразились в словах:

– Все это прекрасно, вы отлично ведете ваши дела, но тем не менее я обязан исполнить свой долг.

Самое сильное средство я приберегал напоследок: мне оставалось в виде мщения сжечь мои корабли. Я вскочил и произнес:

– Уйдите из комнаты! Это невыносимо! Сумасшедший вы, что ли?

Затем, как бы отчасти устыдившись вспышки, я прибавил:

– Я отлично понимаю шутки, но это уже переходит всякие границы. Пришлите мне моего слугу и счет.

Когда он вышел из комнаты, я невольно подивился собственной храбрости. Я оскорбил этого человека, услал его одного… Теперь или никогда он изберет единственный разумный образ действий и пошлет за констэблем. Однако в этом малом было что-то инстинктивно-предательское, удерживавшее его от прямых поступков. Несмотря на весь свой ум, он упустил возможность прославиться. Мы с Роулеем вышли из его гостиницы и унесли весь наш багаж; мы не сказали, куда направляемся, и только неопределенно упомянули, что мне интересно посмотреть на озеро. Друг мой, содержатель почтового двора, только молча смотрел, как мы уходили и, опустив подбородок на руку, стоял в нерешительном раздумье.

Мне кажется, в этот день я пережил один из величайших успехов моей жизни. Меня уличили, с меня сняли маску; требовали, чтобы я совершил вполне естественный поступок, который привел бы к моей гибели. Тем не менее я спасся от тюрьмы и, против всяких ожиданий, снова шел по большой дороге. Это послужило мне великим поучением и доказало, что человеку никогда не следует отчаиваться. Вместе с тем из моего приключения я понял, что я должен быть гораздо, гораздо осторожнее. Каким сомнительным и сложным делом стал теперь весь вопрос о моем бегстве! То обстоятельство, что я чуть было не погиб от неправильно данной суммы «на водку», ясным образом показало мне еще, какие постоянные опасности окружали нас. Впрочем, я совершил ошибку гораздо раньше: если бы я не зашел чересчур далеко в откровенности с маленькой Долли, то в гостинице Киркби-Лонсделя ровно ничего не произошло бы. Я принял к сердцу данный мне урок и обещал себе в будущем быть сдержаннее. «Не мне заботиться о сломанных каретах или пострадавших путешественниках, – думалось мне. – У меня и своих забот достаточно; лучше, если мое добросердечие несколько уменьшится».

Глава XXV
Я встречаю веселого чудака

Не буду рассказывать, как мы миновали следующие пятьдесят-шестьдесят миль. Читателю, вероятно, уже надоели путевые приключения, мне же не особенно приятно вспоминать об этой части моих странствий. Главную нашу заботу составляло стремление скрыть наши следы; однако, как вы впоследствии увидите, старания эти не увенчались успехом. Судьба не благоприятствовала мне. Зачем же мне рассказывать подробности тех ненужных предосторожностей, которые никого не обманули, или тех хитростей, которые оказались неискусными.

День клонился к вечеру, когда мы с моим юным слугой въезжали в Эдинбург под звуки почтового рожка и бряцания лошадиных сбруй. Я очутился в том месте, где мне предстояло действовать, где я некогда томился в заключении, откуда бежал. В этом городе жила та, которую я страстно любил! Сердце мое было переполнено. Редко чувствовал я себя таким героем, как в эти минуты. Я селрядом с кучером, каждую минуту ожидая, что раздастся восклицание какого-нибудь встречного, узнавшего меня. Смотреть на нас, пленников-французов, приходили сотни людей, и до моего знакомства с Флорой я всегда старался быть заметным. Я удивлялся и удивляюсь до сих пор, что такое небольшое число людей узнало меня. Но, верно, чисто выбритый подбородок сильно меняет физиономию, а между серо-желтой курткой и одеждой, состоящей из тонкого белья, прекрасно сидящего, мышиного цвета пальто с черной подкладкой, великолепно сшитых панталон и неподражаемой шляпы, – разница невообразимо велика! Пожалуй, было бы даже естественнее, если бы я узнал некоторых из прежних посетителей замка, нежели если бы они догадались, что одетый по моде джентльмен и жалкий пленник, томившийся в замке, – одно и то же лицо.

Я с удовольствием почувствовал под своими ногами камни мостовой и вздохнул с облегчением, отойдя от толпы, собравшейся встречать дилижанс. Вот мы очутились в новой части Эдинбурга, нагруженные массой багажа. Была суббота, канун великого шотландского воскресного отдыха. Мы сами несли вещи, так как я не хотел взять кэб, не хотел даже нанять носильщика, потому что это могло впоследствии послужить связующей нитью между моей квартирой и дилижансом, что в свою очередь соединило бы меня с малиновой каретой и Эйльсбери. Я решил порвать цепь улик и начать жизнь сызнова (в смысле осторожности). Прежде всего нам следовало найти жилье как можно скорее; это оказывалось тем необходимее, что мы с чемоданами в руках очутились в многолюдной части города, в этот час полной щеголей, денди, почтенных тружеников и нарядных дам, словом, толпы людей, которые, одни в экипажах, другие пешком, спешили домой обедать.

Проходя по одной из улиц северной части Джемс-сквера, я, к счастью, заметил билет в окошке третьего этажа. О цене и удобствах квартиры я не рассуждал. Во время бури хороша всякая гавань – вот принцип, которым я руководствовался. Мы вошли в дом и поднялись на третий этаж.

Нас встретила женщина в бомбазиновом платье и с крайне кислым выражением лица. Взглянув на хозяйку квартиры, я мысленно решил, что ее всю жизнь преследовали неудачи и что последняя из них обрушилась на несчастную очень недавно, может быть, накануне; я инстинктивно понизил голос, заговорив с ней. Она сказала, что у нее действительно отдаются комнаты, и даже решилась показать их нам. Спальня и гостиная находились рядом и из их окон открывался прекрасный вид; комнаты понравились мне своим размером, притом и убраны они были недурно; на стенах висели картины; на камине лежали раковины, на столе виднелось несколько книг, впоследствии я узнал, что это были религиозные сочинения, очевидно, экземпляры, поднесенные авторами. На них красовались надписи вроде: «Моему другу во Христе» или «Моей благочестивой приятельнице во Господе, Бесси Мак-Ранкин». Итак, мой друг во Христе показал мне комнаты, но этим дело и кончилось; квартирная хозяйка, по-видимому, и не думала о том, что было бы вполне естественно, и для меня крайне приятно – то есть не назначала цены за помещение; эта женщина покачивала головой; временами ворковала как голубь, и вообще казалась мне истинным воплощением печали и недоверия; своим до крайности сердитым голосом миссис Мак-Ранкин высказала мне целый ряд самых затруднительных условий, самых неприятных замечаний.

В заключение несносная женщина заметила, что она не обещает, что мне будут прислуживать.

– Отлично, сударыня, – сказал я, – ведь у меня же есть лакей.

– Он? – спросила она. – Господи! Да неужели он ваш слуга?

– Мне очень жаль, что он не нравится вам.

– Я не говорю этого. Но ваш лакей молод. Я думаю, он неспокойный малый. С ним хлопот не оберешься. Ну, а думает о религии этот юноша?

– О, да, сударыня, – быстро заметил Роулей.

Он сейчас же закрыл глаза, точно по привычке, и более поспешно, нежели благочестиво, произнес следующее двустишие:

 
«Матфей, Марк, Лука, Иоанн,
благословите мой покой!».
 

– Гм!.. – послышалось только в ответ и затем наступило ужасное молчание.

– Ну, милостивая государыня, – сказал я, – по-видимому, нам не суждено слышать начала ваших условий; приступите же хоть к концу. Ну же, решитесь. Мы или должны совсем остаться здесь, или уйти сейчас же.

Квартирная хозяйка медленно зашевелила губами:

– Есть рекомендации? – спросила она голосом резким, как колокольчик.

Я открыл бумажник и показал ей пачку банковских билетов.

– Полагаю, это достаточно убедительно! – произнес я.

– Вам придется поздно подавать завтрак? – было единственным вопросом.

– Когда вы пожелаете, начиная с четырех часов утра и до четырех часов пополудни! – крикнул я. – Только скажите цифру платы, если ваш рот способен выговорить ее!

– Я не могу делать для вас ужинов, – звучало эхо.

– Мы не будем ужинать дома, неисправимая вы женщина! – кричал я, готовый плакать и смеяться. – Теперь делу конец! Я желаю жить у вас и приведу мое желание в исполнение! Вы не хотите сказать мне, сколько возьмете за квартиру? Прекрасно! Я обойдусь и без этого. Я вам верю! Если вы не умеете узнавать хороших жильцов, то я-то отлично понимаю, какая женщина будет для меня честной квартирной хозяйкой. Роулей, разберите чемоданы.

Поверите ли, женщина-маньяк принялась журить меня за неделикатность, однако победа осталась за мной. Выговоры квартирной хозяйки более подходили на салютные залпы, нежели на возобновление военных действий. Наконец миссис Мак-Ранкин соблаговолила принять нас к себе за очень умеренную цену. Я и мой слуга отправились ужинать. Однако мы потеряли много времени; солнце давно зашло; загорелись фонари; на ближайшей улице, Лейт-Род, уже раздавался голос ночного сторожа. Еще разыскивая свободные комнаты, я заметил недалеко от нашего нового жилища ресторан, стоявший за регистратурой. Мы прошли в него и сели, чтобы пообедать, хотя и было поздно. Едва успели мы заказать обед, как дверь отворилась и в комнату вошел рослый молодой человек. Он оглянулся во все стороны и подошел к нашему столу.

– Честь имею кланяться, многоуважаемые и почтенные господа. Не позволите ли вы страннику, пилигриму – пилигриму любви – бросить на время якорь рядом с вами? Я ненавижу сидеть за столом в одиночестве!

– Милости прошу, сэр, – сказал я, – хотя не знаю, имею ли я какое-либо право играть здесь нечто вроде роли амфитриона.

Он с удивлением взглянул на меня своими карими глазами и сел.

– Сэр, я вижу, что вы получили некоторое литературное образование! Чего мы выпьем, сэр?

Я заметил, что уже заказал портеру.

– Скромный напиток – благовременное утолительное средство, – произнес он. – Кажется, мне и самому не мешало бы выпить этого восхитительного напитка. В настоящее время мое здоровье ненадежно. Усиленные занятия были причиной прилива крови к моему мозгу; ходьба утомила… Кажется, она больше всего подействовала на мое зрение.

– Осмелюсь спросить, вы пришли издалека? – спросил я.

– Не один сегодняшний день утомил меня, – ответил мой собеседник. – Полагаю, вы не здешний?.. За ваше здоровье, сэр, и за наше дальнейшее знакомство. В этом городе улицы так сплетаются, что это делает большую честь составителю городского плана… да и мытари не ударили в грязь лицом… Через каждые сто ярдов стоит по трактиру, так что люди с созерцательным расположением ума могут не беспокоиться – они всегда найдут место отдохнуть и выпить чего-либо освежающего. Я сегодня прогуливался в этом квартале, к которому благоволили природа и искусство. Избранные товарищи, не любящие огласки, но не имеющие ничего против хорошего стакана вина и веселой шутки, любезно сопровождали меня. «Вдоль прохладной Регистерской улицы мы шли неверными шагами», сэр.

– Я заметил это, когда вы вошли… – начал я.

– О, не будем ссориться! – перебил меня мой собеседник. – Конечно, это поразило вас… Да, следует заметить вот еще что: счастье, что и сам-то я не «поразил» свою голову где-нибудь, ударившись ею… Войдя сюда, я сиял «великолепием и изобилием грога», как выразился поэт Грей. Какой могучий бард этот Грей. Но вместе с тем он скучное-прескучное создание, которое боится юбки и бутылки… Он не мужчина, сэр, не мужчина! Простите, что я беспокою вас, но черт возьми! Куда я засунул мою вилку? Благодарю вас! Temulentia, quo ad me ipsum, brevis colligo est. Я сижу и ем в лондонском тумане, сэр. Право, я готов был бы пригласить к моему столу факельщика, с условием, чтобы он был чисто вымыт! Я желаю учредить филантропическое общество мытья достойных бедняков и бритья солдат. С удовольствием вижу, что, несмотря на ваш военный облик, вы хорошо выбриты. В календаре добродетелей, по-моему мнению, бритье стоит рядом с умением выпить. Пусть человек будет низким мошенником без одного пенса за душой, только бы он хорошо брился. Представьте себе меня в прохладный утренний час, представьте себе меня в полдень, представьте в минуту пробуждения! Прежде всего, даже не подумав о благодетельном, но неудовлетворительном полупиве, или о целительной, но глупейшей содовой воде, я дрожащей рукой беру убийственную бритву и с ее помощью начинаю скользить вдоль границы с вечностью. Внушающая мужество мысль! Быть может, я и наношу себе раны, но раны целительные. Когда эта жатва оканчивается, я, спокойный и торжествующий, покидаю свою комнату. Употребив простонародное выражение, скажу, что в такие минуты я не назову дядей и Веллингтона! Я сам проливал кровь перед грозившим мне смертью бритвенным столом.

И весь обед этот высокопарный малый болтал со мной подобным образом. Как все пьяницы, он принял свою словоохотливость за разговорчивость с моей стороны и решил, что я превосходный, веселый собеседник. Он сказал мне свое имя и свой адрес, упрашивая меня продолжать с ним знакомство. В конце концов он предложил мне на днях принять участие в одном обеде.

– Это официальный обед, – объяснил мой новый знакомый, – служащие и совет Крэмондского университета (учреждения, в котором я имею счастье быть профессором глупости) собираются почтить нашего друга Икара в Крэмонд-бридже. Очаровательный иностранец, одно место за столом свободно, и я предлагаю его вам!

– А кто ваш друг Икар? – спросил я.

– Исполненный надежды сын Дедала! – ответил он. – Неужели вы никогда не слыхали имени Байфильда?

– Никогда.

– Неужели слава такая незначительная вещь! – вскрикнул мой новый друг. – Байфильд воздухоплаватель, сэр. Он жаждет славы Лунарди и собирается предложить жителям – простите – окрестному дворянству и высшему обществу взглянуть на свое поднятие на воздушном шаре. Как член высшего общества, смею заметить, что такое предложение совершенно не занимает меня. Ничуть, нисколько! Скажу вам по секрету, что решительно никому нет дела до воздухоплавания Байфильда. Лунарди множество раз поднимался на шаре, так что это уже всем надоело. По рассказам (сам я в то время еще качался в колыбели), это был странный, пустой, капризный малый. Но одного раза достаточно. Лунарди поднялся на шаре и спустился, ну, и дело с концом. Нам не нужно, чтобы опыт повторялся бесконечное число раз Байфильдами, Броунами, Бутлерами, Броди и Боттомлеями. Пусть бы они улетали и не прилетали назад. Но не в том вопрос. Крэмондский университет чтит более достоинства человека, нежели пользу его профессии; хотя Байфильд совершенный невежда, но он отличный собутыльник; за бутылкой люди, расположенные к нему, могут даже воображать, что он умен и остроумен.

Читатель увидит, что все это имело ко мне гораздо больше отношения, нежели я предполагал, слушая болтуна. Мне страшно хотелось уйти. Мой друг еще продолжал болтать, когда о стекла ресторана застучали крупные капли дождя. Я сказал, что меня ждут в одном месте.