Роберт Льюис Стивенсон
Сент-Ив

Кроме того, бежать так скоро значило действовать против моих же собственных интересов. Мы непременно скоро прибежали бы куда-нибудь; после каждого поворота дороги я мог очутиться перед калиткой какого-нибудь сквайра Мертона среди деревни, в которой констэбль не напивается, или в руках ночного дозора. Нечего было делать – следовало покончить с моим преследователем. Оглянувшись кругом, я увидел, что мы находимся как раз в самом подходящем для этого месте. Нигде не виднелось жилья, не блестело ни огонька, расстилались только сжатые или оставленные под пар поля, да стояло несколько чахлых деревьев. Я остановился и гневным взглядом посмотрел прямо в глаза моему врагу, сказав:

– Довольно дурачиться!

Он тоже обернулся; его лицо было бледно, но не носило на себе отпечатка страха.

– Я вполне разделяю ваше мнение, – произнес клерк. – Вы желали посмотреть, как я бегаю, теперь не будет ли вам угодно взглянуть, умею ли я прыгать? Получите совершенно такой же результат. Исход может быть только один.

Моя палка со свистом закружилась в воздухе.

– Полагаю, вам известен этот исход? – проговорил я. – Мы одни, стоит ночь, и я окончательно решился. Вы не боитесь?

– Нет, – отвечал он, – ничуть. Я не умею боксировать, сэр, но я не трус, и для упрощения наших отношений с вами я скажу, что никогда не отправляюсь в дорогу без оружия.

Моя палочка с быстротой молнии просвистала над его головой, так же поспешно отклонился и мой законовед; через секунду в его руках заблестел пистолет.

– Довольно, господин французский пленник! Мне не хочется иметь на совести вашу смерть.

– А мне вашу, поверьте, – ответил я, опустил палку и невольно с чувством, похожим на восхищение, взглянул на моего врага. – По-видимому, вы упускаете из виду одно обстоятельство, а именно, что, по всей вероятности, вы промахнетесь.

– У меня их пара, – ответил клерк. – Никогда не путешествуйте без пары таких ревунов.

– Поздравляю вас! – проговорил я. – Вы умеете постоять за себя – это хорошая черта. Однако, милейший, взглянем на дело спокойно. Вы не трус, я тоже. По каким бы то ни было причинам, но я желаю держать свои дела в тайне и идти без спутников. Ну, скажите мне, неужели я должен выносить ваше присутствие, ваше постоянное и – простите мне выражение – очень дерзкое вторжение, ingérence, в мои частные дела?

– Опять французское слово, – спокойно заметил он.

– Ах, да подите вы с вашими французскими словами! – вскричал я. – Вы сами, должно быть, француз!

– Я пользовался всеми встречавшимися мне случаями, чтобы учиться, – объяснил мне мой спутник. – Мало найдется людей, знающих лучше меня сходства и различия наречий или акцентов двух языков.

– При этом вы говорите очень высоким слогом.

– О, я умею делать различие, – ответил законовед. – Я могу говорить с бедфордширскими крестьянами, но, надеюсь, могу и выражаться как следует, разговаривая с образованными джентльменами вроде вас.

– Если вы считаете себя джентльменом… – начал было я, но он меня перебил, заметив:

– Прошу прощения, у меня нет этой претензии, просто я в силу своей обязанности встречаюсь с людьми высшего круга. Сам же я человек простой.

– Бога ради, – крикнул я, – успокойте меня в одном отношении – кто и что вы такое?

– Я не вижу причины стыдиться ни своего имени, ни своего занятия. Честь имею рекомендоваться: я – Томас Деджон, клерк мистера Даниэля Ромэна, лондонского адвоката; наш адрес – Гольборн.

Только по силе охватившего меня восторга понял я, как велик был мой страх. Я бросил палку и вскрикнул:

– Ромэн? Даниэль Ромэн? Старый, краснолицый, большеголовый скряга, одетый точно квакер? Дорогой друг мой, придите в мои объятия!

– Перестаньте! – слабо протестовал Деджон.

Я не слушал его. Страх мой кончился, и мне чудилось, что вместе с моими опасениями для меня пропала и всякаях опасность, что пистолет, блестевший в одной руке моего противника, не в состоянии повредить мне более, нежели чемоданчик, который он сперва держал в другой руке, а затем поставил перед собой как бы для того, чтобы преградить мне доступ к себе.

– Довольно, не то, уверяю вас, я выстрелю! – кричал Деджон. – Берегитесь, Бога ради! Мой пистолет…

Я предоставил ему волю кричать и привлек его к себе на грудь; я сжимал клерка в своих объятиях, я целовал его безобразное лицо, как, наверное, никто не целовал его ни до этой минуты, ни после. В порыве нежности я сбил с него шляпу, сдвинул парик на сторону. Он отбивался от меня и блеял, точно овца в руках мясника. Когда я теперь вспоминаю всю эту историю, она мне кажется нелепой. Я представляюсь себе безумцем за то, что не отнял у него свободы действий; он же является в моих глазах настоящим дураком, так как мог выстрелить в меня и не сделал этого. Однако все хорошо, что хорошо кончается, или как в наше время поют и свистят на улицах:

 
«Там наверху есть маленький нежный херувим,
Который наблюдает за душой бедного Джека.»
 

Я слегка разжал свои объятия, но все же держал Деджона за плечи.

– Теперь я вас bien et bel embrasse^[13] и вот, как вы, наверное, скажете, снова произнес французскую фразу!

Парик законоведа съехал набок, а сам он имел очень спокойный, но в то же время несколько смущенный вид.

– Мужайтесь, Деджон, – продолжал я, – ваше испытание окончилось, целовать вас больше не будут. Прежде всего, Бога ради, положите ваш пистолет; вы обращаетесь с ним крайне небрежно и можете быть уверены, рано или поздно он выстрелит. Вот ваша шляпа; нет, дайте, я как следует надену ее вам на голову; прежде же поправим парик. Вы не должны дозволять обстоятельствам мешать вам исполнять обязанности по отношению к себе. Если вам не для кого одеваться, одевайтесь ради Бога.

 
«Надевайте парик прямо
На вашу лысую голову,
Брейте подбородок,
Умывайте лицо.»
 

– Сочините ли вы что-нибудь подобное? Все обязанности человека в четверостишии! И заметьте, я не профессиональный бард; вы слышали произведение дилетанта.

– Однако, дорогой сэр! – заметил он.

– Однако, дорогой сэр, – повторил я, – я никому не позволю прерывать течение моих мыслей. Вы скажете мне, что вы думаете о моем четверостишии, или, клянусь вам, мы поссоримся!

– Вы большой оригинал, – сказал он.

– Да, – подтвердил я, – и передо мной не менее оригинальный человек.

Он улыбнулся и проговорил:

– Ну, так прослушайте два стиха, заслуживающие внимания как по смыслу, так и по форме:

«Достоинство создает человека; недостаток его – унижает.

Все остальное – тлен и прах».

– Ну, уж это нехорошо! Стихи написал Поп. Это не ваше произведение, Деджон. Поймите вы меня, – говорил я, крутя пуговицу на его груди, – прежде всего стихотворение должно быть моим, моим, сэр. Вдохновение так и кипит в моей груди, потому что – если сказать правду – я дьявольски доволен оборотом дела. Я убежден, Деджон, что вы тоже рады. Да, a propos, позвольте мне задать вам один вопрос; скажите мне как другу, вы когда-нибудь стреляли из пистолета?

– Да, сэр, – ответил он, – два раза в придорожных воробьев.

– И вы, кровожадный человек, вы выстрелили бы в меня? – вскрикнул я.

– В ответ на это я скажу, что вы очень неосторожно размахивали палкой.

– Да? Неужели? Ну, ну! Все это дело прошлое, история старинная, как рассказ о Карле Фарамонде, – это тоже французское выражение, если вам угодно продолжать собирать улики, – проговорил я. – Но мы, к счастью, теперь закадычные друзья, и нами руководят общие интересы.

– Извините, но вы немножко увлекаетесь, мистер… Я не знаю вашего имени…

– Не знаете, никогда даже не слыхали его, – подтвердил я.

– Объясните мне… – начал было Деджон.

– Нет, нет, – прервал я его. – Станьте на практическую точку. Я знаю, что для вас необходимо – ужин. Rien ne creuse comme l'émotion^[14]. Я и сам проголодался, хотя и привык к воинственному трепету более, нежели вы, человек, охотившийся только на воробьев! Дайте мне критическим взглядом посмотреть вам в лицо. Вот какое меню нужно для вас: три куска холодного ростбифа, поджаренный хлеб с сыром, кружка портера и стакана два хорошего темного портвейна, который подают в старых бутылках… Знаете, настоящее английское молоко!

Мне почудилось, что глаза клерка блеснули, и он невольно облизнулся при этом перечислении.

– Еще не поздно, – продолжал я, – держу пари, что едва перевалило за одиннадцать. Где бы нам найти хорошую гостиницу? Заметьте, хорошую, – значит, нужно, чтобы в ней нашелся порядочный портвейн, а не такой, от которого голова болит.

– Право, сэр, – слегка улыбаясь, сказал клерк, – вы придаете делу такой оборот…

– Неужели ничто не заставит вас увлечься моим предложением? У вас необыкновенно малоподвижный характер. Как можете вы надеяться сделать карьеру!.. Где же гостиница?

– Ну, и шутник же вы! – сказал Деджон. – Я вижу, что вам необходимо уступить. Мы не более как в трех милях от Бедфорда.

– Решено, – крикнул я. – Идем в Бедфорд!

Я взял его под руку, поднял его чемоданчик; Деджон не сопротивлялся. Мы вышли на открытый, очень покатый склон. У себя под ногами я чувствовал мягкую дорогу, не покрытую льдом. Нежный яркий свет луны заливал луга и безлиственные деревья. Теперь я совсем покончил с муками чистилища в закрытом фургоне. Я был невдалеке от моего дяди; мистер Деджон перестал пугать меня; все вместе взятое служило для меня достаточным источником веселья. Я представлял себе, что мы с Деджоном две крошечные одинокие куклы под морозным покровом полуночи; кругом расстилалась гладкая равнина; луна разливала свой свет, самая незначительная из звезд так и сияла; под ногами, казалось, был выметенный и натертый пол. Не хватало только музыкантов, чтобы пуститься в пляс. Вся душа моя ликовала, и я решился сам заменить музыку.

 
«Весело танцевала жена квакера,
Весело танцевал квакер!»
 

Запев эту живую мелодию, я обхватил рукой стан Деджона, и мы с ним понеслись по отлогому склону. Сперва он немного сопротивлялся, но звуки песни, красота ночи и мой пример увлекли его. Даже оловянный человечек затанцевал бы в эту минуту, и вот сам Деджон оказался живым существом. Мы делали все более и более высокие прыжки, и на освещенной луной дороге тени повторяли все наши движения и жесты. Вдруг в моем уме блеснул как бы яркий луч; я представил себе, какая фигура была у человека, танцевавшего со мной, какое длинное, желчное лицо смотрело из-под безволосого лба; я вспомнил, сколько волнений заставил меня пережить этот мошенник!

Наконец перед нами засияли огни Бедфорда. Мой спутник-пуританин высвободился из сжимавших его объятий и сказал:

– Это немножко infra dig, сэр, не правда ли? Всякий, увидав нас, мог бы подумать, что мы недавно выпили…

– Да вы и выпьете, Деджон, – ответил я. – Лицемер этакий, вы не только выпьете, но и напьетесь, будете мертвецки пьяны, уверяю вас, и не сами ляжете в постель, – вас отнесет и уложит чистильщик сапог. Мы предупредим его, как только войдем в гостиницу. Никогда не забывайте о предусмотрительности и никогда не откладывайте на завтра того, что можете сделать сегодня!

Однако клерку не пришлось более жаловаться на мое легкомыслие. Мы дошли до гостиницы и перешагнули через ее порог вполне приличным образом. В гостинице еще горел свет, в ее комнатах сидело несколько запоздалых путешественников; мы с надлежащей строгостью дали приказания, надеясь, что благодаря нашей суровости, они будут исполнены немедленно; вскоре мы уселись за один из боковых столиков, стоявших близ камина и освещенных ярким светом свечей. Нам подали те кушанья, о которых я давно мечтал. Несколько дней подряд я трясся в закрытом фургоне, голодал, замерзал, терпел такие неудобства, которые сломили бы самого мужественного человека, а потому белая скатерть на столе, блестящий хрусталь, отсвет огня, красные занавески, турецкий ковер на полу, портреты на стенах, вид спокойных лиц нескольких запоздавших гостей, сидевших в молчании, стараясь продлить удовольствие, которое им доставляло пищеварение, и, наконец, рюмка превосходного, слегка сухого портвейна – все приводило меня в настроение, которое можно назвать небесным. Мысль о полковнике и о том, как он наслаждался бы этой уютной комнатой и теплом шумящего пламени, воспоминание о его холодной могиле в лесу близ Босворта примешивала к моему наслаждению несколько капель горечи, но – говорю это со стыдом – не была способна вполне уничтожить мою радость. Что делать? В этом свете каждая собака подвешена за свой собственный хвост. Я же был свободным искателем приключений, который привел к счастливому окончанию – или, по крайней мере, мог надеяться на это – очень трудное и опасное предприятие! Я смотрел через стол на мистера Деджона, с удовольствием замечая, что портвейн заставил слегка порозоветь его лицо, что его деревянные черты озарились доверчивой и немного глупой улыбкой; в то время я чувствовал, что к моему спокойствию начинает примешиваться некоторая доля расположения к клерку. Этот мошенник выказал много мужества, что заставило бы меня найти достоинство в самом дьяволе. Кроме того, если Деджон и был очень неподатлив вначале, – он более чем загладил это впоследствии.

– Ну, Деджон, я вам объясню кое-что, – начал я. – Я знаю вашего принципала, он знает меня, ему известно мое дело, и он одобряет мои замыслы. Еще я могу прибавить вам, что направляюсь в Амершем.

– Ого! – воскликнул Деджон. – Я начинаю понимать.

– Очень рад, – продолжал я, передавая ему бутылку, – так как больше я ничего прибавить не могу. В остальном поверьте мне на слово; думайте, что я говорю правду или лгу, как вам будет угодно. Если вы не верите мне, наймите завтра коляску, отвезите меня в Гольборн и устройте очную ставку с мистером Ромэном; в результате получится ваше успокоение и расстройство планов вашего принципала. Если я не ошибаюсь в вас, – мне кажется, вы очень догадливый человек, – вам это придется не по душе. Вы знаете, что подчиненный выигрывает услужливостью, а насколько я помню мистера Ромэна, мне кажется, у него не такое лицо, на котором я с удовольствием увидел бы выражение гнева; поэтому я решаюсь предсказать вам удивительные для вас перемены в вашем недельном вознаграждении, если вы получаете жалованье еженедельно. Словом, не помешав мне свободно уйти, вы покончите все дело; если же вы отвезете меня в Лондон – начнется целая история, и, как я полагаю, вы испытаете множество беспокойств. Выбирайте любое!

– Нетрудно решиться, – ответил клерк. – Отправляйтесь завтра в Амершем или хоть к самому дьяволу, если это вам угодно, – я умываю руки и не хочу ничего знать ни о вас, ни о ваших делах. Конечно, я не стану совать голову между Ромэном и его клиентом! Он хороший делец, сэр, но человек жесткий, как жернов. Я могу у него нажиться, это верно. Однако все же жаль… – прибавил он, вздохнув, покачал головой и печально выпил вина.

– Вы заставили меня вспомнить об одной вещи, – сказал я. – Меня мучит страшное любопытство, и вы можете удовлетворить его. Что заставило вас так привязаться к бедному Дюбуа? Почему затем вы обратили все ваше внимание на меня? И вообще, из-за чего вы преследовали нас?

Деджон густо покраснел.

– Я надеюсь, сэр, – сказал он, – на свете существует нечто, называемое патриотизмом!

Глава XVI
Виконт мистера Роулея приезжает домой

На следующее утро мы с Деджоном простились около восьми часов. К этому времени я успел вполне сойтись с ним; мне даже хотелось, чтобы он сопровождал меня в Амершем. Но оказалось, что клерку было крайне необходимо вернуться в ту харчевню, в которой мы впервые встретились с ним: на Деджона было возложено устройство какого-то дела моего дяди, земля которого находилась рядом с шинком. Итак, если бы Деджону удалось тогда схватить меня, собственный агент дяди арестовал бы меня на его земле. Право, это было бы высшей степенью неудачи!

После полудня я в закрытом экипаже двинулся к Дунстаблю и вскоре заметил, что одно упоминание об Амершеме заставляло всех любезно улыбаться и возбуждало в них желание услужить мне. Очевидно, дом моего дяди был настоящим дворцом или замком, и граф вел в нем жизнь, соответствующую своему положению. Слава о нем все возрастала по мере нашего приближения, точно горная цепь. В Бедфорде при упоминании об Амершеме снимали шляпы; в Дунстебле готовы были ползать передо мной. Я думал, что хозяйка гостиницы, узнав, что я еду в Амершем, расцелует меня; она не знала, что и придумать, улыбалась, выказывала самую нежную заботливость, хлопотала обо мне так, что ее букольки приходили в совершенный беспорядок, а ключи громко звенели.

– Вероятно, сэр, вас ждут в Амершеме? Надеюсь, что вы получите лучшие известия о здоровье его сиятельства. Мы слышали, что графу очень дурно. Да, сэр, все мы почувствуем, когда не станет этого милого, благородного господина. Не знаю, есть ли на свете более вежливый человек, чем он. Люди говорят, что он страшно богат, что до революции он был настоящим принцем в своей собственной стране. Но простите меня, сэр, я слишком много болтаю и говорю вещи, без сомнения, уже известные вам. У вас есть фамильные черты, сэр. Я вас сейчас же узнала бы всюду по сходству с нашим дорогим виконтом. Ах, бедный виконт, невесело ему, должно быть, в настоящее время!

Из окон этой же гостиницы я заметил слугу в ливрее, составлявшей принадлежность моего дома, ливрее, которую, понятно, я никогда не видывал до тех пор или если видел, то так давно, что не мог этого помнить. Правда, я очень часто воображал себя маршалом, герцогом, кавалером большого креста ордена Почетного Легиона и так далее, представляя, что при этом кругом меня будет толпиться целый ряд лакеев, одетых в мои цвета. Но воображать и видеть в действительности – две совершенно различные вещи; вдобавок, с одним чувством смотрел бы я на свои ливреи в моем доме в Париже, с другим – увидел, что они красуются в самом сердце враждебной Англии. Боюсь, что если бы этот лакей не был на противоположной стороне улицы, а я не стоял за стеклом одностворчатого окна, я поступил бы, как глупец. Было что-то сказочное в этом перемещении в чужую страну богатства и значения нашего рода, то есть в перемещении того, что по самой своей природе прикреплено к земле. Было что-то ужасное в сознании, что я еду в родной дом, стоящий так далеко от моей родины.

По мере того, как я отъезжал от Дунстабля, подобные впечатления делались все сильнее и сильнее. Тому, кто не был в Англии, трудно себе представить, что такое замки английских аристократов или, лучше сказать, их усадьбы, и ничто не дает ему понятия о раболепстве населения, окружающего жилища этих богачей. Я ехал в закрытом экипаже, но, очевидно, слух о том, куда я направлялся, предшествовал моему появлению: встречавшиеся мне женщины приседали, мужчины неловко кланялись. Когда я подъехал к замку моего дяди, я понял, что внушало такое глубокое, широко распространенное уважение к нему: стена, окружавшая парк графа, даже снаружи имела грандиозный вид; когда же я увидал сам дом, меня охватило нечто вроде тщеславия при мысли, что все это принадлежит коему дяде. Я безмолвно смотрел пристальным взглядом на великолепное здание. Величиной замок был приблизительно с Тюильри. Главный его фасад выходил на север, и когда я впервые увидел его, солнце, похожее на раскаленное ядро, садилось среди клубов снежно-белых облаков, и последние лучи дневного светила отражались в бесконечном ряде окон. Портик из дорических колонн, сделавший бы честь любому храму, украшал фасад дома графа. Меня встретил слуга чрезмерно – я чуть не сказал «оскорбительно» – вежливо. Он через стеклянные двери ввел меня в переднюю; ее нагревал и уже освещал большой камин, в котором горела груда буковых корней.

На вопрос слуги, как доложить обо мне, я ответил: «Виконт Анн де Сеит-Ив». Слуга поклонился мне еще ниже, провел к мажордому, право же, способному навести ужас! В свое время я видел много сановников, но никто из них не мог бы вполне сравниться с этим важным существом. Он был велик, он лоснился, казался вежливым, в разговоре пропускал букву «h» и, несмотря на все эти качества, имел снисходительность носить простое имя Даусон.

От него я узнал, что моему дяде стало очень плохо, что доктор постоянно наблюдал за графом, что мистера Ромэна ждали каждую минуту, что за моим двоюродным братом послали утром в этот же день.

– Значит, с ним случился внезапный припадок? – спросил я.

Даусон не мог сказать этого; граф постепенно угасал, таял; но накануне ему внезапно стало гораздо хуже; дядя послал за мистером Ромэном, а мажордом немного попозже решился от своего имени отправить записку к виконту.

– Мне казалось, милорд, – сказал он, – что в такие минуты вся семья должна быть в сборе.

Губы мои согласились с этим замечанием, но не сердце. Очевидно, Даусон всецело стоял на стороне моего двоюродного брата.

– А когда могу я надеяться увидеть графа? – спросил я.

– В течение вечера, – был ответ. В то же время мажордом объявил мне, что он проводит меня в комнату, давно уже приготовленную для меня, что я приблизительно через час пообедаю с доктором, то есть в том случае, если «мое сиятельство» не будет иметь ничего против этого.

«Мое сиятельство» не сделало никаких возражений.

– Но, – сказал я, – со мной случилось очень неприятное происшествие: я потерял мои вещи, и у меня нет никакого платья, кроме надетого на мне. Не знаю, формалист ли доктор или нет, я же во всяком случае не в состоянии появиться за обедом в надлежащем виде.

Даусон попросил меня не беспокоиться.

– Мы уже давно ждем вас, – заметил он, – все готово.

Он сказал правду. Для меня была приготовлена просторная комната. Последние лучи зимнего заката падали через большие окна, смешиваясь с отсветом великолепного пламени в камине, постель стояла открытой; перед огнем висело вечернее платье, и из дальнего угла комнаты мне навстречу вышел молодой слуга с заискивающей улыбкой на губах. Греза, среди которой я жил все это время, достигла своего апогея; можно было подумать, что только вчера вечером покинул я этот дом, эту комнату. Я пришел к «себе» и впервые в жизни понял значение слов «дом» и «добро пожаловать».

– Все ли по вашему вкусу, сэр? – спросил Даусон. – Этого слугу, Роулея, мы отдаем в полное ваше распоряжение, сэр. Нельзя сказать, чтобы он был настоящим лакеем, но господин Поуль, камердинер господина виконта, дал ему несколько уроков, и можно надеяться, что малый будет служить вам удовлетворительно. Если вы, сэр, пожелаете потребовать что-нибудь, скажите это Роулею – я сочту своей обязанностью, сэр, постараться удовлетворить ваше желание.

Сказав это, важный и уже ставший мне ненавистным Даусон ушел. Я остался наедине с Роулеем. Мое сознание, можно сказать, пробудилось в тюрьме аббатства среди полных грации и глубокого драматизма образов мужественных и чистых честных людей, ждавших смертного часа и лишенных самых необходимых удобств, поэтому я никогда не испытывал роскоши и удовольствий, связанных с положением, которое я по рождению имел право занимать в обществе. Я пользовался услугами слуг только в гостиницах. В течение долгого времени я совершал свой туалет быстро, по-военному, между двумя сигналами рожка и нередко подле какой-нибудь канавы. Поэтому нечего удивляться, что я с некоторым недоверием смотрел на моего нового слугу. Однако я вспомнил, что как он был моим первым лакеем, так и я был его первым господином, и это соображение успокоило меня; я велел приготовить себе ванну уже вполне уверенным тоном. Ванная комната находилась рядом с моей спальней. Через невероятно короткий промежуток времени вода закипела, и вскоре я уже сидел в шалевом шлафроке, наслаждаясь роскошью довольства и комфорта, и, развалясь на кресле перед зеркалом, смотрел, как Роулей приготовлял бритвы; на лице моего молодого слуги виднелась очень понятная для меня смесь двух чувств – гордости и тревоги.

– Роулей, – обратился я к нему, чувствуя некоторое беспокойство при мысли, что мне придется идти в огонь под руководством такого неопытного командира, – у вас все в порядке? Вы умеете обращаться с этими инструментами?

– О, да, – ответил он, – все в порядке, ваше сиятельство.

– Простите, Роулей, но ради краткости я попрошу вас не титуловать меня, когда мы будем наедине, – сказал я. – С меня достаточно, если, обращаясь ко мне, вы станете говорить мистер Анн. Так принято у меня на родине, как вам, вероятно, известно.

Роулей был поражен.

– Но ведь вы носите тот же титул, как и виконт мистера Поуля.

– Как виконт мистера Поуля? – переспросил я со смехом и прибавил: – Будьте покойны, виконт мистера Роулея такой же настоящий виконт, как и тот. Только, видите ли, я принадлежу к младшей линии, и потому вместе с титулом следует упоминать мое имя; Ален – виконт, я – виконт Анн. Говоря мне мистер Анн, вы ничем не нарушите правил этикета, уверяю вас.

– Хорошо, мистер Анн, – произнес кроткий юноша. – Что же касается бритья, сэр, вам нечего беспокоиться. Мистер Поуль говорит, что у меня очень большие способности к бритью.

– Поуль? – повторил я. – Мне кажется, это не вполне французское имя.

– Нет, сэр, ваше сиятельство, – начал Роулей, по-видимому, почувствовав ко мне доверие, – нет, мистер Анн, это не французское имя. Мне кажется, оно скорее произносится Поли.

– И этот Поуль служит виконту?

– Да, мистер Анн, – ответил Роулей. – Ему выпал тяжелый жребий. Виконт очень требовательный господин. Мне кажется, вы будете не таким, мистер Анн, – прибавил он, доверчиво улыбаясь мне в зеркало.

Роулею казалось около шестнадцати лет; он был строен; его веселое веснушчатое лицо освещала пара ясных глаз. В чертах юноши светилось ласковое и заискивающее выражение, которое мне показалось хорошо знакомым. Я вспомнил картины из моей собственной ранней юности, вспомнил то страстное обожание, которое я питал к нескольких людям, с тех пор давно потерявшим мое уважение или умершим; во мне воскресла память о том, с каким замиранием сердца я мысленно старался служить моим бывшим героям, с какой радостью я в своем воображении бывал готов умереть за них. Насколько выше и благороднее казалась мне их жизнь и смерть, нежели это было в действительности! Когда я смотрел в зеркало, мне чудилось, что в чертах Роулея я вижу эхо или призрак моей собственной ранней юности. Я всегда утверждал (частью оспаривая мнение моих друзей), что я прежде всего экономист, и, конечно, я ни за что на свете не пренебрег бы такой драгоценной собственностью, как поклонение юноши, видевшего во мне героя.

– Вы бреете как ангел, мистер Роулей, – заметил я.

– Благодарю вас, виконт, – ответил он и продолжал: – Мистер Поуль не боялся за меня. Поверьте мне, сэр, я бы не получил место при вас, если бы не был достаточно искусен. Мы ждали вас весь этот месяц, Господи Боже! Я никогда не видывал таких приготовлений! Каждый день топили, делали постель и т. д. Как только стало известно, что вы приедете, сэр, мне начали платить жалованье. И с тех пор я бегал то вверх, то вниз, ну, точно чертик в табакерке. Как только в аллее застучат колеса, я, бывало, бросаюсь к окошку. Много раз пришлось мне разочароваться; но сегодня, как только вы вышли из экипажа, я понял, что это мой… что это вы. О, да, вас ждали. Когда я сойду вниз ужинать, я сделаюсь героем нашей столовой. Всем так любопытно.

– Ну, – сказал я, – надеюсь, вы можете дать мне отличный аттестат: трезвого поведения, степенный, трудолюбивый человек, с хорошим характером, превосходные рекомендации с прежнего места. Да?

Роулей засмеялся с замешательством.

– Ваши волосы прелестно вьются, – сказал он, желая переменить разговор. – Но вот у кого они особенно сильно завиваются, у виконта! Только не от природы, да и редеть начинают. Виконт старится. Он пожил в свое удовольствие. Ведь правда, сэр?

– Дело в том, – заметил я, – что я очень мало знаю его. Наши семьи не видались, и я еще почти ребенком поступил на военную службу.

– На военную службу, мистер Анн, сэр? – вскрикнул Роулей с лихорадочным оживлением. – Были ли вы ранены?

Я не считаю нужным умерять восхищение, пробуждаемое моей личностью, потому, спустив шлафрок с одного плеча, молча показал мальчику рубец от раны, которую получил в Эдинбургском замке. Роулей посмотрел на него с благоговением.

– Боже мой, и вас ранил француз? – невпопад спросил юноша.

Я не солгал, подтвердив его догадку.

– Французская сталь, – заметил он с ужасом и наслаждением.

Хотя я имел основание предполагать, что ножницы, которыми мы дрались, были английского изделия, я не счел уместным противоречить ему.

– Да, – продолжал он, – в самом воспитании уже была разница. Тот виконт занимался лошадиными скачками, играл в кости, и так всю жизнь. Все это, без сомнения, хорошо, но я говорю, что это не ведет ни к чему. Между тем…

– Между тем виконт мистера Роулея… – подсказал я.

– Мой виконт? – повторил он. – Да, сэр, я говорил, что вы иное дело. А теперь, увидав вас, снова повторю это.

Я не мог удержаться от улыбки, и мошенник увидел ее в зеркале; он тоже улыбнулся мне.

– Да, опять повторяю это, мистер Анн, – проговорил Роулей. – Я знаю, где раки зимуют! Я понимаю, когда джентльмен – джентльмен. Мистер Поуль может убираться к черту со своим виконтом! Прошу прощения за то, что говорю так свободно, – вдруг прервал он свою речь и вспыхнул пунцовым румянцем, – мистер Поуль говорил мне, что не следует так болтать.

– Дисциплина прежде всего, – подтвердил я, – следуйте примеру старшего.

После этого мы обратили внимание на мое платье. Я с удивлением заметил, что оно мне было совершенно впору, не сидело на мне à la diable, как сидит солдатская форма или одежда, купленная готовой; все части костюма красиво облегали меня; так приходится только произведение искусного артиста, сшитое на любимого клиента.

– Это удивительно, – заметил я, – платье мне совершенно впору.

– Действительно, мистер Анн, вы оба точно сделаны по одной мерке, – сказал Роулей.

– Кто, кто оба? – спросил я.

– Вы и виконт.

– Черт возьми! Уж и платье-то на мне не его ли?

Однако Роулей успокоил меня. Как только зашла речь о моем приезде, граф передал вопрос о гардеробе в руки портного, шившего на него самого и на моего двоюродного брата; благодаря слухам о нашем сходстве, мне сшили платье по мерке Алена.

– Но все было сделано специально для вас, мистер Анн, уверяю, граф ничего не делает вполовину: топили камин, заказали самое тонкое платье, отдельного лакея приучали к его должности.

– Ну, – сказал я, – камин топится хорошо, платье отличное, а что за лакей мистер Роулей! Одно следует сказать в пользу моего кузена, то есть виконта мистера Поуля, – у него прекрасная фигура!

– О, не впадайте в заблуждение, мистер Анн, – проговорил Роулей, – его шнуруют в корсет.