Рина Оре
Гибель Лодэтского Дьявола. Первый том
Глава VI
Хлебная кухня
Звание «подмастерье» не вызывало уважения, в отличие от наименования «слуга» – меридейцы считали: «Раз этому мужчине высказали доверие, взяв на службу, то он достойный человек». Слуг прилично кормили и одевали в форменные платья. Может, кто-то из них и спал на общем ложе, выслушивал брань своего хозяина или даже терпел оплеухи, зато они появлялись в городе группой, наподобие банды, заносчиво поднимая головы, безобразничая ради потехи и донимая хорошеньких горожанок. За выходки слуг сначала спрашивали с их нанимателя-патрона, а если тот был могущественен, то предпочитали не связываться, не обращались с жалобами к властям и в суд.
Разница между прислужниками и услужниками была огромной! Первые выполняли домашние работы, вторые – сопровождали господина при его выходах или бегали по поручениям. Простой человек особенно гордился прислужничеством аристократам. Конечно, проводить день за стиркой или мытьем посуды – то еще удовольствие, но всё же лучше было это делать для барона, тем более для герцога. Фраза полотера «я в службе у герцога Лиисемского» звучала так важно, что вызвала черную зависть – и не зря. Во-первых, даже «черная прислуга» числилась «при дворе», правда, называли незнатных, мелких работников не придворными, а дворней. Во-вторых, слуг аристократов за верный труд ждало щедрое вознаграждение: кому-то покупали дом, повару порой жаловали титул.
Дамам честь работать прислугой выпадала редко, к тому же женщина, получающая жалование, становилась весьма независимой, и это не могло нравиться мужчинам – благонравная особа должна была прислуживать лишь своей семье: сначала как дочь, потом как супруга. Но женщинам платили меньше за сходную работу, вдобавок они не доставляли хозяевам хлопот дерзкими выходками в пивных, вот и всё большее число дам нанимали служанками. Оставшиеся не у дел мужчины возмущались тем, что бабы из скромных швей, нянек, прачек и горничных нагло, бесстыдно, неуемно лезут на столь значимые места, как портнихи, воспитательницы, кухарки, покоевые или столовые прислужницы, – «так и в универсеты захочут!» Должно быть, поэтому судья, разделявший такое убеждение, вынес решение, наделавшее пару лет назад в Элладанне много шума, – он оправдал шестерых насильников, когда узнал, что их жертва не только появилась на улице после заката, чем доказала свою распущенность, да еще и как вдова имела успешное портняжное дело. Совпадение или нет, но того судью зарезали спустя триаду. Поговаривали, что пострадавшая наняла бандитов для расправы над всеми своими обидчиками, впрочем, достоверны ли эти слухи осталось неизвестным.
В замке герцога Лиисемского раньше тоже работали почти одни мужчины: и кухарями, и посудомойками, и прачками, и уборщиками. Но тридцать шесть лет назад Альбальд Бесстрашный, спешно собирая войско, «приставил к копью всех подряд», – так, еще при отце Огю Шотно за хозяйство замка начали отвечать женщины: вдовы или сироты, которым некуда было податься. Самая дальняя часть от парадных Северных ворот была их отвоеванным женским царством, и звалась она «Южная доля», то есть Южная часть. Тамошние работницы кликали ее просто «Доля» как удел – именно там предстояло обосноваться супруге Иама Махнгафасса, пока тот защищал Лиисем. После первого завтрака, на каком Маргарита старалась кушать поменьше, она вместе с Огю Шотно отправилась туда, где ее ждало чудо – долгожданная милость судьбы – должность при дворе герцога Лиисемского с денежным жалованьем, дармовым питанием, личным спальным местом, баней хоть каждый день… Маргарита была счастлива.
Грунтовая дорога, на какую выходил дом Шотно, огибала парк с дальней от замка стороны. Внутреннее великолепие парка с тисовыми лабиринтами, сводчатыми туннелями, цветниками и беломраморным павильоном у прудика спряталось от неаристократических глаз Маргариты за оградой из кустарника: она лишь наблюдала пену зеленой, клубящейся облаками листвы. И всё же Маргарита старалась увидеть парк и иногда подпрыгивала, чтобы заглянуть за растительный забор. Ее любознательная настойчивость вознаградилась появлением птицы «какой краше нет»: сине-зеленое создание изумительного оперения неожиданно скакнуло из кустов на дорогу. Огю Шотно на него затопал и громко зашикал – в ответ павлин храбро напал и закричал не менее противно, чем управитель замка, после чего, удовлетворенный тем, что напугал своего обидчика, гордо посеменил вдоль тенистой аллеи, с достоинством поглядывая по сторонам и потрясая венчиком на голове.
– Это что… стоокая птица? – восхищенно спросила Маргарита, не сводя глаз с длинного, стелящегося по земле хвоста. – Павлин?
– Павлин… – раздраженно подтвердил Огю. – Совсем обнаглел: на меня уже даже бросается… Но это ненадолго – как раз скоро празднество… Пошли живее! – прикрикнул он на оглядывавшуюся Маргариту.
– А лебедя́ тута и правда водются? – поинтересовалась она, закидывая на плечо свой мешок с вещами и снова начиная идти за Огю Шотно.
– Водятся… – окинул он недобрым взглядом девушку. – Но тебе в парк входить строго-настрого воспрещается! Ни ногою туда! А то я тебя в нем же и зарою, ясненько?
– Я поняла, поняла… – поспешила его заверить Маргарита.
Они миновали высокие стены по левую сторону от дороги. Через решетки в аркаде, у ворот, девушка разглядела часть Южной крепости и ристалище перед ней, занятое шеренгами новобранцев. Яркие из-за желто-красных нарамников наблюдатели на башнях навеяли Маргарите мысли о бабочках, а вот караул у ворот напомнил ей четырех жуков. Накидки дозорных, короткие, пышные, полосатые, собранные из множества клиньев, девушка нашла одновременно помпезными, восхитительными и немного нелепыми.
За Южной крепостью дорога изгибалась. После поворота показалась поросшая плющом стена, что отделяла суетливые, шумные и неприглядные задворки от изящного (так похожего на гроздь кристаллов!) белокаменного замка под голубыми черепичными крышами. За оградой спрятали Южную долю со скотным двором, жилыми помещениями для прислуги, хозяйственными постройками, прачечной, баней и пятью кухнями: хлебной, винной, мясной, овощной и общей.
Огю Шотно и Маргарита прошли через подворотню во внутренней двор, обрамленный обходной галереей – темной на первом этаже, сложенной из грубого камня и с редкими арочными проемами, однако светлой и даже нарядной на втором этаже, созданной при помощи деревянной колоннады. Девушка не сразу поняла, нравится ли ей здесь: в Южной доле чувствовалось величие тех лет, когда эту часть замка еще не прятали, но нынче ей и правда больше подходило имя «Доля». Много лет галереи никто не приводил в порядок, не красил и не обновлял, оттого двор заметно обветшал, да и еще на мощенном булыжником полу раскидалась солома в подозрительных комках грязи. Издалека, из-за раздвижной перегородки – таблинума, доносилось мычание коров, где-то рядом слышалось кудахтанье кур. Был здесь и крытый колодец, а над дождевыми стоками стояли четыре огромные, раздутые вширь бочки – все накрытые крышками, зато в пятой бочке отражалось бликами солнце. Девчонка лет десяти, поднявшись на приступку, зачерпнула ведром солнечный свет и куда-то его унесла, оставляя после себя лужицы.
«Это бочка на тысячу кружек – тунна, – догадалась Маргарита. – В нее больше́е восьмидесяти ведер войдет. Этакая бочка доходит мне до груди и даже длинному мужу Марлены выше́е поясу…»
Любопытно озираясь по сторонам, Маргарита вслед за Огю Шотно поднялась на второй этаж – туда, где находились женские спальни, безлюдные, как казалось: закрытые двери, тишина, совсем нет вещей на галерее – ни одного табурета или столика, ни горшков с растениями, ни тряпки. Однако Огю Шотно сказал, что спальни переполнены, что только в часы труда во внутреннем дворике пусто, что громко говорить на галерее, «болтаться» тут с подругами, тем более смеяться днем запрещается, так как галдеж мешает спать работницам из ночной смены. Редкие мужчины, постоянно проживавшие в Доле, не поднимались на второй этаж, считая неприличным нарушать уединение женщин. Конечно, Огю Шотно не церемонился и засовывал свой коротенький нос во все углы этого женского королевства. Лестница подводила к хлебной кухне и деревянному дому на ее плоской крыше – к вместительному курятнику. С одной стороны от курятника, за высоким сетчатым забором, гуляли птицы, с другой стороны в их жилище заходили люди, предварительно забравшись на крышу по приставной лесенке. У входа в курятник стояли еще четыре тунны для сбора дождевой воды. С лестницы были видны первые две пузатые емкости и часть третьей.
Огю повел свою новую сестру в хлебную кухню. Внутри было светло, чисто, просторно; светло-серая штукатурка, терракотовая плитка на полу, толстые дубовые балки на потолке; ставни распахнуты, но окна закрыты рамами с белесым полотном, вместо стекла. Кроме длинного стола по центру, имелись три стола поменьше у стен, а еще – бочкоподобные квашни, мучной ларь, жаровня; с перекладин свисали полотенца, поблескивали розоватыми медными бликами сковородки, решетки, скребки… Великий шкаф скрывал такие ценности, как сахар, специи и орехи. Вообще, всё здесь было крупным, внушительным, особенно хлебная печь, в какой могла бы спрятаться целая семья. Однако Маргарита обомлела от иного – при виде драмы, что разыгрывалась в одном из углов помещения: сухая, крепкая старуха гоняла юную девушку и стегала ее веником – та плакала, пыталась увернуться и одновременно оправдаться. Маргарита словно смотрела в зеркало.
– Да скоко же бед-то с тебя еще будёт?! – кричала старуха в опрятном белом переднике и в платке, повязанном чалмой с перехватом под подбородком. – Ты вовеки не отдашь всего, чё спортила! И лопаешь при энтом так, что свинья от зависти подохнет!
– Пжайлста, моляю, тока не гоните! – стенала девушка в таком же платье-мешке, как у Маргариты, старом и лохматом у подола. – Я всё посправлю… Это не я! Это Гюс Араза́к, крестом клянуся. Я не виноватая!
– Как ты исправишь, дура?! Ежели б ты хоть чего-то моглась снести, окромя дерьма!
В кухне находились еще пять женщин разного сложения, роста и возраста; на эту маленькую трагедию они не обращали внимания – поприветствовав поклоном Огю Шотно, четыре кухарки повернулись к центральному столу – принялись опять месить тесто, катать колобки, лепить лепешки-тарелки. В дальнем углу пятилетний мальчик тихо играл с кошкой. Красивая, пышногрудая девушка, светловолосая и зеленоглазая сиренгка, как Маргарита, но кудрявая, стояла, опираясь о стену спиной и согнутой ногой, зевала и смотрела то на свои ногти, то на избиение несчастной. Ее одежда разительно отличалась от убранства других работниц – она не носила чепчика и передника, только желтое с красными рукавами и воротником платье, весьма изящного кроя. Девушка была разве что на год старше Маргариты, да по выражению ее лица думалось, что она уже всего навидалась и всему узнала цену. Пронизывающе наглым взглядом она брезгливо окинула Маргариту и, слегка склонив голову, цинично улыбнулась Огю Шотно пухленькими губками-бантиками. Увидев, что управитель недоволен ее присутствием в кухне, красавица цокнула языком и ушла через другую дверь в общую кухню.
Огю похлопал в ладоши. Старуха выпрямилась, в последний раз замахнулась веником на девчонку и отбросила его.
– Приветствую вас, господин Шотно, – так подчеркнуто любезно сказала и поклонилась старуха, что это походило на издевку.
– Приветствую, Не́сса Молла́к. Чего у вас снова заново и наново?
– Да вот – Ульви́ яйца́ все побила! Чего делывать и не знаю… Куплять бы надобно, господин Шотно. У нас на дню по осемь дюжинов сходит… Всё, Ульви, как сыщу тебе подмену, – пригрозила она кулаком девице в углу, – в тот же миг пну тебя отседова, да прям под твою тощую гузку!
– Как удачно! Готовь свою ногу, Несса Моллак. Вот, – показал Огю на Маргариту, – новая Ульви́ для тебя. Может, получше окажется… Лопает она, правда, тоже как прорва.
Маргарита промолчала, но порозовела.
Тщательно разглядывая новую работницу, старуха обошла ее кругом. Темные, блестящие и пытливые глаза Нессы Моллак будто перенеслись с лица Клементины Ботно, чтобы и здесь следить за бедовой племянницей да мучить ее. Маргарита невольно поежилась.
– Вполне, – наконец сказала старуха. – По рукам видное-то, что к чисто́те ее приучили.
– Не гонииите! – бросилась старухе в ноги «битая девчонка». – А мне некудова даться! Сиротка ж я! А сгину же! А загууубляете мяня! – обильно рыдая, завыла она и попыталась обнять колени Нессы Моллак. – Не хочуууся в бродяяяжки! Повееесюют!
– Всё, Ульви, поди прочь, – схватила старуха ее за плечо и потащила к выходу – точь-в-точь как тетка Клементина таскала Маргариту. – Силов моих больше́е нету! Проклинаю тот день, когда сжалела тебя! Угораздил же меня бес с тобою повязаться…
– Годите, пожайлста! – выкрикнула Маргарита, зная, что ее замучает совесть, если эту сиротку повесят. – Не гоните ее. Мне ненадобное пло́тить. Только пища и ложе, где започёвываться, – всё, что мне нужное! Я не так уж и много кушаю, – добавила она, с досадой вспоминая слова Огю Шотно. – Просто я вчера очень голодною былась… А так я прям с мушку кушаю. Могу и половину мушки… спустеньку то есть. Мух я не кушаю… Вот, может, и не подойду вам оттого вовсе. Оставьте девушку. Я за нее работать будусь. Честно-честно. И стараться тоже… И она бу…
– А ты редкая дурочка, – перебил Маргариту управитель замка. – Дааа, другая бы не пошла за Иама Махнгафасса… Отпусти Ульви, – приказал он Нессе Моллак. – Пусть вдвоем одну работу делают – может, толк выйдет. Жалованье – одно на двоих, – каждой по десять регнов в триаду. И еда – одна часть на двоих. Постель тоже одна на двоих, – добавил Огю, направляясь к дверям общей кухни. – Ясненько?
– Господин Шотно, – окликнула его Несса Моллак. – Почто энто так… строго?
– Потому что новая Ульви тоже не справится. Говорю же: дура она, как и старая Ульви. И яиц я не буду покупать, Несса Моллак, – уходил Огю, не прощаясь и не оглядываясь. – Выкручивайся сама – раз это твоя работница яйца побила, то это и твоя вина. Выкручивайся! – донесся из-за дверей его голос. – Ясненько?
Старуха взмахнула руками и повернулась к Маргарите.
– Здравляю тебя, Новая Ульви – ты нанятая. Чешите со Старой Ульви в куряшник! Мне к часу надобно сорок яйцов. Будет больше́е – вам же лучше́е. Ясненько? – передразнила Несса Моллак управителя замка.
– Да… Только меня Маргаритой звать, – вставила девушка.
Старуха тяжело вздохнула, показывая лицом, что она бесконечно устала повторять свои правила.
– Ты – Ульви́, – твердо, с ударением на последнем слове в имени, сказала Несса Моллак. – И она – Ульви́, – показала старуха на битую веником девушку. – А вот это Ма́йрта, – к ним повернулась костлявая сильванка с унылым лицом. – Майрта на каше, еще сеивает муку и в подхвату у прочих кухарок. А вот Петта́на, – кивок головы на полную девушку с сильными руками. – Петтана на тестах. Вот Га́лли, – улыбка от субтильной женщины неопределенного возраста. – Она на печи. А Хадебу́ра – она на всей стряпне и надо всеми, она главная. Опосля меня, конешно.
Хадебурой оказалась мощная великанша средних лет с крючковатым носом, смуглая, темноволосая и темноглазая, как выходцы с юга Лиисема.
– Здеся, знаешь, Ульви, – поправила свою повязку под подбородком Несса Моллак, – столько баб было́ за двадцать летов, как я в замку, что всех не упомнишь. Взрост в хлебной кухне нехитёрый: ежели будёшь гожей, то однажды станешься Майртой. Ниже́е Ульви – нету никого, разумешь? Ты будёшь делывать всё, что говорю тебе я, Несса Моллак! Или опосля меня скажет Хадебура. А ща, две Ульви, – в куряшник! Сели там на соломы и молвили друг другу «ко-ко-ко»! Ежели не снесешь мне сорока яйцов, – повернулась старуха к Старой Ульви, – враз поди за ворота́!
________________
Старая Ульви показала Новой Ульви «спляшню» с шестью соломенными тюфяками, брошенными в ряд на невысоком помосте. Дырявые полотнища из грубого льна заменяли простыни, еще одна такая же тряпка оказалась покрывалом. У Ульви не имелось даже подушки. Единственное окошко в комнатке слабо пропускало свет, к тому же его из-за солнца затянули холстиной, что не помешало налететь назойливо громким, жирным мухам. На зиму, как сказала Ульви, оконце забивали. Оглядываясь, Маргарита заметила, что серая штукатурка обвалилась под потолком и потемнела в углах. Стена за тюфяками густо обросла мешками, платьями, чепцами, беспорядочно развешенными на гвоздях; среди этого пестрого беспорядка бесстыдно маячило разное женское белье. Чулки, сорочки, набедренные повязки, исподники и трусики столь же нескромно сушились на веревке вдоль стены, напротив «кроватной сцены», а под ними растянулась длинная скамья – сразу и сиденье, и приступка, и столик для личных вещей. Простой костяной гребень да маленькое, мутноватое зеркальце на ручке, какие Маргарита положила рядом с деревянной расческой Ульви и ее лентами, показались здесь роскошью.
– Оо, – изумилась Старая Ульви, трогая зеркало. – А ты деньжатная! А еще мылу имешь! А ты лучше́е припрячь его и никому больше́е не кажи. А мылу здеся и так дадут, тока оно не мылувается. А я тябя научу: надобно смазаться, пождать, посля соскобить его или стереть тряпкою. Сено иль солома тож сойдет. А монетов здеся не ставляй – носи с собою. А мылу продать можно́. Марили́ куплит – она чистюля. А у нее никто не будёт ничё лямзить, не то что у нас. А гребешок и гляделку тябе жаних задарил?
– Нет, дядюшка на возраст Послушания – мне недавно тринадцать с половиной былось, а уже и четырнадцать минуло. У меня муж есть. Ухажера, кто бы дары задаривал, никогда не… былося, – сбилась Маргарита, вспомнив о Нинно и колечке с ирисами.
«Каковая же я глупая, – подумала она. – Даже не гадала о чуйствах Нинно…»
– Мушш? – округлила Ульви свои карие, без того круглые от природы глаза. – А где он?
– Он панцирный пехотинец, новобранец. Пойдет до Нонанданна уже в празднество.
– Ух ты! А у меня авродябы есть ухожор. А он мне, правда, еще ничё не задаривал, тока звал в городу гуливать. И угощенцы носил. А я любвлю покушивать. А как же мы с тобою будём одной едой-то упитываться?
– Как мы будемся почивать на одном тюфяке? – прикусив губу, улыбнулась Маргарита.
– А за энто не боись! Я привышная сплять с пятьюми сестрами и не толкаюся, – улыбнулась Ульви, показав крупные зубы и розовые десна.
– Ты же кричала, что сирота!
– Сиротааа, – полный печали вздох. – Меня соседи сжалели и не сдали до приюту, к себе жителять взяли, затем что я красившная и деньжатного жаниха сыщу, – широкая улыбка. – И я и в огороду, и в дому всё у их работа́ла, но стока урону начиняла, что меня погнать удумали, – вздох. – А тута на дёрёвню Несса Моллак понаехала, чтоба камню на могилу матери сменять. А меня ей и пихнули, – улыбка. – Нахваляли, экая я вся гожа́я, но она не поверила, – вздох. – Сжалела попросту. А я рааадая сталася! – улыбка. – Чаяла: наскупляю себе платьёв, – вздох. – А жалуваньё двадцать регно́в с триады! А тебя еще кормлют! И жителять есть где! – улыбка. – Но я еще ни разу монет не… – долгий, пронзительный вздох.
Маргарита, пока слушала этот приправленный переменчивым настроением рассказ, размышляла о том, что они с Ульви и впрямь похожи, вот только нравится ли ей ее отражение, понять не могла. Она вгляделась в круглое лицо своей «тезки» и нашла его приятным – большие, «изумленные» глаза, толстые губы, розовеющие здоровым румянцем щеки. Курносый носик в веснушках дополнял портрет обманчивой простоты. Красавицей Ульви назвать было нельзя, дурнушкой тоже, – скорее милой, но только когда она молчала, а не тараторила. Молчала Ульви редко. Со спины эта девушка казалась очень тоненькой и хрупкой. Тем удивительнее выглядело колыхание ее неприлично большой груди – казалось, что Ульви украла и спрятала под платьем два капустных кочанчика. Из-под чепчика новой подруги Маргариты смешно торчала пушистая темно-русая челка – в деревнях ее остригали девушкам как оберег от сглаза. Позднее, когда перед сном Ульви распустила косу, то густые волосы упали ниже ее спины. Ульви оказалась немного старше Маргариты – ей исполнилось четырнадцать в первый день меркурия первой триады Смирения или без малого две восьмиды назад, когда Несса Моллак взяла ее в замок. Открытость, простоту и легкость в мыслях подарило ее плоти как раз рождение в восьмиде под белым цветом. От Луны она получила крест из Кротости, Смирения, Чревообъядения и Гордыни. Месяц Феба наделил ее музыкальностью – если Ульви оставалась одна и поговорить ей было не с кем, то она пела, подражая то звукам лиры, то трубам, то колоколам.
– Чего будем делывать? – спросила Маргарита. – Пошли в курятник?
– Да пустое тама сыщать, – отмахнулась Ульви. – А я ужо всё там пересыщала. А самое обидное, что и в энтот раз я нисколешко не виноватая! А энто всё Гюс Аразак. Когда вчёру я лезла из куряшнику, он подо мною леснюцу как качнул – и я сроняла две корзины со всеми яйца́ми, а там не меньше́е двадцати дюжинов было́. Энтот Гюс завсегды надо мной издёвывается. А я сперва думалась, что любвая ему, но нет! Он просто надо мною издёвывается! И чего я ему так всталась, что как упырь в меня впился? – вздох. – А я еще вчёру от побитых яйцов всё очищила и полночи молилася Боженьке, чтоб Несса Моллак ничё не приметила, но как бы не так – я несвезучая!
– А кто это Гюс?
– А он племяшник Хадебуры, но здеся не жителяет. Он служник градначальнику. А когда тот здеся, то Гюс с другими служка́ми снизу тирается, и от нечего дёлывать ко мне лезется! А так он женихатся к Марили, а та ему от ворот повороту дала, затем что метит выше́е. А Гюс засим на мне злобствует.
– Градначальник Совиннак? – удивилась Маргарита. – В Доле? В кухнях бывается?
– Бывается, и частенькое. Он с Нессой Моллак в ее спляшне запёрывается: она ему тама наушничат. А кухни – энто таковское место, где всем всё ясно́, что в замке сотворивается. Раз велют к ночи стол убрать, да с вина́ми и краба́ми, то в энтой спляшне наш герцог наспляшат, – хихикнула Ульви. – И другие господарины что дёлывают, тож ясно́ по блюдя́м. А у Нессы Моллак, у единой, здеся своя спляшня. А у Хадебуры, правда, тож есть, но у нее-то спляшня малюююськая, – показала пальцами Ульви, что спальня у великанши Хадебуры примерно с ноготок. – А у Нессы Моллак – вот эдакая! – широко развела руки Ульви. – Моглась бы жителять тама с семеёю. Но она одна. Никогошеньки у нее нету.
Ульви прищурилась и, прикрыв ладонями рот, мокро зашептала Маргарите в ухо – да так, что понятно было через слово:
– Градначальник Свиннак… Несса… А любвильники… Притыкнул в кухню…
Маргарита недоверчиво покосилась на Ульви: всё же Несса Моллак была лет на пятнадцать старше градоначальника, если не больше.
– Так чего же будемся делывать? – спросила Маргарита, а Ульви пожала плечами и затем вновь душераздирающе вздохнула.
Девушки сидели на скамье, между ними лежали их незатейливые сокровища. Маргарита погладила пальцем гребень.
– Кабы мы пошли до рынку… – задумчиво проговорила она. – У меня есть восемь регнов. Раньше́е хватило бы на восемь дюжин, но ныне дюжина стоит аж шесть регнов… Если сможешь продать мыло и этот гребень то, наверное, выручишь не меньше́е шестнадцати монет. На четыре дюжины курьих яиц как раз хватит. Да вот из замка просто так не выйти и не войти.
Ульви оживилась.
– А энто не затрудненье! Тот, кто жанихатся ко мне, – он глава всех воро́тников. А звать его Пари́с Жозза́к. А я ему нравлюся ужасть прям! А он старый, – сморщила курносый, веснушчатый носик Ульви. – И сядой! Фу! Но раз так – поулыбаюся ему и поплачуся. А тебе не жалкое экого гребешка?
– Жалко, – зеленые глазищи увлажнились при мысли о добром дядюшке. – Но у меня зеркальце останется. А гребень ты мне свой дашь, так?
Ульви часто закивала, подтверждая: всё мое – теперь твое.
– Я намечтывала себе о новой жизни, – продолжала Маргарита. – Ну вот: новый гребень у меня…
– Тады я мигом!
Ульви хватила гребень и мыло, взметнулась, у порога бросилась назад, обняла Маргариту и убежала, не прикрыв дверь. Маргарита, оставшись одна, чуть не разревелась: гребня ей было очень-очень жалко. Всё свои нехитрые ценности она почти растеряла, а приобретала новую кухню и новую тетку Клементину, полкровати и полпорции еды. Новая жизнь, что час назад представлялась в ее воображении чудесной переменой и редкой удачей, издевательски подражала той, что была до замужества, да теперь прежние условия в уютном доме Ботно казались девушке дивными – там у нее имелась и своя комната, и целых две подушки.
– Всего-то кольцо, деньги, гребень и мыло! – жестко сказала Маргарита. – Зато зеркальце у меня осталось! Я подмогу Ульви, а она мне – она тута уж две восьмиды и всё знает…
Ульви вернулась через триаду часа – всё это время она нещадно торговалась с Марили, с той красивой сиренгкой в желтом платье, которая, как еще узнала Маргарита от своей словоохотливой «тезки», прислуживала за столом герцога и столовалась в общей кухне с Нессой Моллак, Хадебурой и другими работниками высокого положения. Ульви просила тридцать регнов за мыло и гребень, но Марили не соглашалась покупать более чем за десять, хотя только гребень Жоль Ботно заказал у костореза за четырнадцать монет. В конце концов Ульви и Марили сошлись на двенадцати регнах серебром и трех медяках, зато на рынке Ульви смогла сбить цену до тех денег, что они набрали.
«Эта кудрявая Марили та еще щука, – думала Маргарита, – раз ей даже птичник уступит в оборотли́вости. Ульви права – она явно пойдет дальше́е: в покоевые прислужницы, скажем… А может, и замуж за графа какового-нибудь пойдет – будется аристократка».
И такие истории рассказывала тетка Клементина. Случались они, правда, в незапамятные времена, еще при деде Альбальда Бесстрашного.
Около полудня обе Ульви, запыхавшиеся и горячие от солнца Лиисема, показывали в кухне ошеломленной Нессе Моллак корзинку с почти пятью десятками яиц.
– Ты и правда дура, – задумчиво изрекла Несса Моллак в сторону Маргариты. – Даже хужее – ты добрая дура! – покачала она головой и указала на стол в дальнем углу – со столбами тарелок и возле трехногой деревянной лохани. – Ульви чищает посуды. Здесь чищает, затем что слабоумному Иле́ нельзя в общую кухню – первый повар бранится. Иля носит во́ды, но ежели чё – сами беритеся за ведры. Ульви еще трет посуды снизу, в ово́щной. Майрта даст вам кашу – и за дело. И чтоб ни одной глазурной тарелки не побили! Каждая стоит больше́е, чем ваши жалкие жизня! За раз отмачивайте по десятку. Трите их, покедова пальцы скрипеть не почнут. Стеколы должны ослеплять меня звезда́ми, латунные блюдья – златеть, что златое злато, и зеркалять, как зеркальные зеркалы! За работы, Ульви!
Твердый комок овсяной массы получила в сложенные ладони Ульви. Пресная каша показалась Маргарите отвратительной на вкус, цвет и даже запах, так что ее всю с удовольствием слопала Старая Ульви: Новая Ульви лишь выпила воды, но после полуденной жары с беготней на рынок кушать совсем не хотелось, и она не расстроилась.
Затем девушки мыли изумительной красоты расписные тарелки: квадратные, прямоугольные и круглые; начищали металлические приборы, кувшины и блюда. Вечером в наказание за разбитые ранее яйца им снова достался единственный комок каши, тогда как другие работницы получили овощи с мясом, моченые яблоки, хлеба и даже масло. На обед Маргарита уже не стала отказываться от пищи – она отщепила и, кривясь, проглотила несколько безвкусных комочков.
– Прифышнешь, – жевала и говорила с набитым ртом Старая Ульви. – Хаша – энта самест хлепу для прачех и упоршиц. А ешли славно утем раптать, Несса Моллах фхусненьхохо хинет. А шо из рук едываем – энто даж оршо – трелхи тирать не нато. Хохта ты стохо нанатёрывашь, схоко я – фсю шишню утешь радою из рук хушать, лишь бы ништо не шпачхать.
Уже после заката девушки снова мыли и натирали до блеска посуду с позднего обеда герцога. Потом подмели пол и пошли на первый этаж, где их тоже ждала посуда, теперь глиняная, от прислуги высокого положения. Ее не берегли и сразу складывали в большую кадку с водой, но там накопилось с полторы сотни тарелок.
Пока они их вытирали, Ульви рассказала, что аристократы при дворе герцога вовсе не завтракают – за целый день лишь выпивают глоток вина и съедают крошку хлеба, но ближе к вечеру обильно кушают за долгим обедом и около полуночи вновь трапезничают, почему-то называя такой прием пищи «ужин», как полдник в деревне. Хлебная кухня ужин не обслуживала – хлеба, пирожные и пироги готовились заранее, в течение дня, зато в хлебную кухню сносили тарелки, и поутру у посудомойки всегда имелась работа. Еще Ульви рассказала, что в общей, мясной и винной кухнях работают одни «мушины», приходящие в замок из города.
– Они зазнайки! – говорила Ульви, вытирая полотенцем очередную миску. – Николи даж не заглянут в хлебную или ово́щную, а мне фыркают, засим что ниже́е меня никогошеньки в кухнях нетова… И тябя теперя тожа. А тама главно́й – энто важной первый повар, экому знашь, скоко пло́тют за празднишное пиршсво? Николи не поверишь! Два альдриану за пиршсво и златой в будню! А в общую кухню сносют всё, и он энто красивишно ложит на блюдя́х – вот тока за энто ему златой и пло́тют! А всякой бы смогся! Даже управитель Шотно энтому повару не указ, засим что герцог лобзает его крепчае, чем свою жану, – я слыхивала, так сама Несса Моллак как-то сказывала, но ты николи не болтай про герцогу, даж имя его не поминай, а то тябя сразу погонют и еще язык отрежат. А еще двое есть: один толстый, а другой жует всё время, но отощалый. Они зовутся… прядителями обеду. А они токо указывляют, чё и когда несть, да хваляют пред герцогом блюдя́! А здеся, снизу, ово́щная кухня. Здеся стряпают для прислугов три старухи – две помоложе́е и одна вовсе старая. А они еще варют варенья, наливают наливки и марьнуют марьнады. А за энтой дверью, – кивнула Ульви в угол, – кладо́вая и погреб. А я тудова одна боюся ходить – тама крысы… А еще есть погреб в винной кухоне – тама крысов нету, но есть вины в амфурах, экие стоют даж больше́е, чем жизня самой Нессы Моллак. А самая старая из старух ничто не боися и сплят здеся, за занавесою… А две боются и сплют с нами… А здеся тож водются крысы, кошки же гуливают черт-те где… А я ужасти прям как крысов боюся, а ты? Тожа? Тц, жалкое… А хороше́е бы было́, коли бы ты их не боялася – топляла бы их заместу меня…
С тяжелой головой, ошалевшей от перемытой посуды и нескончаемой болтовни Ульви, Маргарита ночью пыталась заснуть на своей половине тюфяка. Она проваливалась в сон, даже несмотря на то, что хрупкая Галли храпела в точности так же, как позапрошлой ночью храпел пьяный Иам. Но уснуть не давала именно Ульви – эта девушка не устала, ведь делала половину своей обычной работы, да ела так, как будто бы была одна. Болтливая и неделикатная, она и сейчас, желая поговорить, тормошила Маргариту. Если бы рядом имелась подушка, то Новая Ульви не выдержала бы и придушила бы ею Старую Ульви. Однако Маргарита заставляла себя терпеть, понимая, что ее нынешняя подруга, какие бы досаждающие недостатки не имела, являлась единственным человеком, от которого она могла ждать помощи в новом для нее мире Доли.
