Рина Оре
Гибель Лодэтского Дьявола. Первый том
Глава III
Одна свадьба может спасти другую
Таких крупных городов, как Элладанн, с населением в сто тысяч жителей, в Меридее насчитывалось единицы. Когда в двадцать седьмом цикле лет начали огораживать каменной стеной обширное пространство, то внутри города размещались скотные дворы, пахотные наделы, пастбища. Ныне, к началу сорокового цикла лет, здесь запрещалось держать даже курицу, не говоря уж о свинье или корове: всю снедь поставляли на рынки гильдии, а везли они молоко, яйца, муку, зерно, птицу и скот из близлежащих деревень. Теперь на месте лугов теснились домики и сплетались в паутины кривые улочки, отрастая тупиками или соединяясь проездами. Проход – это когда не могла проехать телега, переулок – когда могла, но только одна; проезд – когда едва разъезжались две телеги, улица уже пропускала и телеги, и пешеходов, дорога – это широкий путь, и таких в Элладанне было три: Северная, Восточная и Западная. Вместе с Главной площадью и холмом три дороги поделили город на четыре огромных округа.
Безымянный проезд находился в северо-восточном округе, неподалеку от городской стены, на равном удалении от Северных и Восточных ворот города. Тамошние места представляли собой типичный бедняцкий квартал: жилища вставали кучно: то рядами, то лабиринтами из подворотен, двориков, заборов, пристроек, проходиков… Дома были в один-два этажа, из глины, на деревянных каркасах, кровли – из тёса или соломы. При всем том – минимум окон, да и те без стекла, зато с решетками и прочными ставнями; на земле – корявый булыжник, где-то меж ним росла чахлая травка, где-то скопился мусор. Зеленый дом Ботно был самым красивым в Безымянном проезде – из-за «фонарной башни», какую дядя Жоль соорудил на месте вытяжки для дыма. Световые оконца башенки ныне освещали обеденную, кухня же перебралась в боковую пристройку.
Итак, в дом можно было попасть тремя путями: через парадный вход, через лавку или с другой стороны дома, через задний дворик. Парадный вход вел в переднюю, затем в гостиную, из нее шли в обеденную, а оттуда – в кухню. Дальняя дверь в гостиной вела в длинный коридор; через коридор попадали в уборную, на лестницу, во двор или опять в кухню. Под лестницей приютилась спаленка Маргариты. На втором этаже имелись две спальни – просторные, тогда как все комнаты на первом этаже были столь малы, что едва вмещали скудный набор мебели.
Спальня Маргариты по длине едва превышала ее рост, в ширину была и того теснее, тем не менее в ней наличествовало всё необходимое: узкое ложе вдоль стены (оно же ларь), табурет у изголовья, полка, высокий умывальный стол, прятавший ночной вазон. Окон в спаленке не было, и приходилось держать открытой дверь. На рассвете, когда требовалось причесываться, умываться и чистить зубы углем из виноградной лозы, это становилось затруднением, но Маргарита не подумала бы огорчаться, ведь Синоли и Филипп ночевали вдвоем в столь же малой комнатке у передней, ранее отведенной под чулан, и там тоже не имелось окон. Не печалила ее и теснота – с кровати, занимавшей треть комнатушки, спальня казалась достаточно большой. Ларь устилался соломенным тюфяком, периной из бросовой овечьей шерсти и двумя простынями; еще одна простыня служила летним одеялом. Даже продолговатый валик под голову, наряду с обычной подушкой, и тот был у Маргариты, даже пуховое покрывало, пусть из самого дешевого куриного пера – и то ей выделила ее прижимистая тетка. Сырой лиисемской зимой крохотность комнатки из неудобства превращалась в достоинство: горшок с углями вряд ли обогрел бы более обширное пространство, тем более что, при отсутствии мыльни в доме, все домочадцы очищали тела в своих спальнях.
Конечно, можно было пойти в баню. Их в Элладанне насчитывалось около полусотни, вот только тетка Клементина, после того как Маргарите исполнилось девять, перестала брать ее туда, делая исключение лишь перед Возрождением. Объясняла она это тем, что нравы в столице Лиисема всё бесстыжее и бесстыжее, – значит, девушке с Пороком Любодеяния точно не стоило злоупотреблять сомнительными удовольствиями. Возможно, Клементина Ботно просто скупилась, но правда в ее словах была: банный веник уже вывешивали перед самыми обычными домами, и он говорил о том, что внутри есть спальня, в ней купель, а хозяева принесут вино и закуски. Развеселые компании мужчин со спутницами, носившими зеленые рукава, то есть с уличными девками, заваливались туда совсем не для того, чтобы помыться.
В настоящие бани мужчины и женщины заходили с разных сторон – сначала они раздельно очищали тела от грязи в жарких парильнях, затем перемещались в теплые мыльни, где натирались мазями, стриглись и удаляли ненужные волосы; потом шествовали в просторную, проветриваемую залу – общую купальню – там забирались в ароматную воду, купаясь и нежась, вели беседы, отдыхали, выпивали, закусывали. Сами купели отличались разнообразием форм: и устроенные в полу как бассейн, и длинные емкости сразу для тридцати шести людей, и кадки на двоих – круглые либо овальные, разделенные занавесками, а порой и без них. Столы варьировались в зависимости от формы купели, чаше всего их заменяли широкие доски. Без лежаков за перегородками или кроватей бани никак не мыслились, поскольку разморенные горожане любили вздремнуть часок-другой после омовения, вин и яств; те, кто желали уединиться, просто закрывали балдахин кровати или дверцу перегородки. Нередко купальщиков развлекали музыканты, на полу залы, дожидаясь хозяев, спали собаки, хорошенькие девушки приносили напитки и кушанья. Числились они как мойщицы или прачки, продажными девками как лупы (работницы лупанаров) не считались, но могли растереть мужчинам тело и закрыться с ними за балдахином – полагалось верить, что ничего блудного там не происходило. Банщики шныряли среди купальщиков, подливая горячую воду в купели или подкладывая дрова в печи парилен; если требовалось, то пускали кровь или вырезали болячки. Уединяться с дамами им запрещалось, но за нескромные взгляды закон их не наказывал. Ревнивые мужья частенько избивали банщиков даже без вины, и те называли свой труд самым неблагодарным из неблагодарных. Женщин-банщиц, в отличие от мужчин, презирали за подобное ремесло и обзывали их своднями, поэтому только старухи соглашались работать банщицами в женские дни.
И купальни в роскошных мраморных палатах, и злачные полутемные мыльни в срубах, и даже домишки с веником над входом к лупанарам не приравнивались, какие бы услуги ни предоставляли: от посетителей требовалось не нарушать спокойствия соседей, не кричать как в трактире и не шуметь за балдахином. Плата бралась за час, за день или за ночь – с началом вечернего часа Любви купальные дома превращались в гостиницы для путников, в основном для одиноких мужчин, а кто после полуночи попадался городской страже на улицах, тех сажали до суда в тюрьму. Приличные дамы без сопровождения защитников не показывались на улицах после заката, но прийти с наступлением темноты в баню и не подумали бы – если женщина приходила туда ночью или в мужской день, то ее жалобы о насилии власти отклоняли.
Что до дневного времени, то из-за обилия удовольствий горожане обожали посещать бани: там даже справляли свадьбы или другие торжества – и тогда одни гости в нарядном убранстве пировали за столом, другие, избавившись от одежды, нежились в теплой водице. Дамы, если не мыли волосы, то не меняли в бане уличный головной убор на тюрбан из полотенца. Замужние особы и здесь не могли показывать чужим мужчинам свои волосы, а демонстрация тела в бане, по мнению Экклесии, грехом не являлась, поэтому женщины решали сами: раздеваться им почти догола, быть в сорочке, простыне или банном платье. Порой и в парильне можно было встретить нагую особу в дорогом эскоффионе и вуали – так она заодно чистила свой головной убор. Не снимали и драгоценностей из страха их кражи. Мужчины по купальной зале, как правило, ходили в набедренной повязке; если не желали мочить волосы, то прятали их под чалму. Среди них тоже встречались щеголи, не пожелавшие расстаться с затейливой шляпой, кинжалом или цепью. Медиана, день меркурия, день сатурна и благодарение являлись днями общего посещения, по дням солнца и марса в купальные дома ходили только мужчины, по дням луны и венеры – только женщины. В день юпитера бани закрывались до ночи на чистку и не работали. Незамужним девушкам посещать купальные заведения в общие дни дозволялось законом, но порицалось Экклесией и общественностью.
Слава некоторых бань была самая дурная – кроме едва прикрытого разврата, хозяева могли пустить туда мужчин и в женские дни с условием, что те не покажут срама. Плата за омовение без угощений в таких банях составляла для дам всего один медяк, мужчины же платили за вход в женский день тридцать шесть регнов. Поговаривали также, что во многих банях были скрытые комнаты для любителей подсматривать, но правда ли это точно не знали – закон грозил за это строгими наказаниями, вплоть до ослепления. И нечестивого владельца бани для устрашения прочих могли разорить, покалечить или даже казнить насмерть. Несколько городских стражников всегда прохаживались неподалеку от бань, одним своим видом предостерегая от преступлений и непотребств.
Не обделяла городская стража вниманием и питейные дома. Пивные закрывались с наступлением ночи – с началом часа Целомудрия, а трактиры работали до утра, но после полуночи их покидали на свой страх и удачу. Закон «О запрете блужданий в будни с полуночи и до утреннего колокола» работал на руку как властям, так и трактирщикам. Если засидевшийся пьяница не имел средств заказывать «веселый хлеб», то выбирал: или за дверь, или общая спальня, где на кровать могли свалить сколько угодно забулдыг. Постоялый двор, по сути, тот же трактир, располагал конюшней и не менее чем двенадцатью спальнями – о чем гордо заявляла метла над входом. В заведении Мамаши Агны, например, столько комнат и имелось: четыре клетушки на первом этаже и восемь на втором; в них от широкой кровати и до стены оставалось столько же места, как и в спальне Маргариты, – ровно два шага.
________________
Вынужденная беречь ногу и меньше ходить, Маргарита всю вторую триаду Нестяжания, все шестнадцать дней, провела в тиши своей спальни. Она дремала, грезила о чудесах и изредка прерывала приятное ей ленное времяпровождение несложной работой, такой как починка одежды или вязание. Простыни пришлось стирать тетке Клементине, за что, каждый раз принося племяннице еду, тетка гневно блестела глазами в ее сторону.
Новостями Маргариту развлекали братья и дядя. Синоли поведал конец истории о Блаженном: после наведения порядка на площади, уже мертвого бродягу повесили, прикрыв его срам набедренной повязкой. Всех висельников сняли утром, а тот еще три дня болтался в петле. Кто-то даже принес цветы на эшафот. Когда подношений прибавилось, стражники встали у эшафота, цветы выбросили. Чудеса на этом не кончились: Брат Амадей из храма Благодарения забрал тело, освободил душу нищего от плоти и похоронил его кости на храмовом кладбище. Почему он так сделал, никто не знал, но почтение в Элладанне к этому праведнику, заслужившему прозвище Святой, было таким высоким, что горожане побаивались донимать его расспросами. Ходили слухи, что сам Альдриан Красивый смилостивился после беседы с братом Амадеем и подарил душе Блаженного достойное меридианца успокоение. На нудного судебного глашатая милость герцога не пролилась – его разжаловали и запороли до полусмерти в Меркуриалий. За незакрепленную веревку Эцылю Гиммаку на год урезали жалование. Кроме того, к палачам прилепился стишок:
Как только Дьявол в город наш войдет —
Эцыль умрет и сын его умрет!
Так орали детишки-оборванцы, донимая ненавистным им Гиммаков.
«Девчонку в красном чепчике» тоже искали, но интересовались ею из праздного любопытства. В пророчества Блаженного никто не поверил, а так как Маргарита редко выходила из дома, да и злополучного чепчика ни разу до того дня не надевала, то соседи на нее не думали. Уже к Меркуриалию горожане позабыли о девушке в красном чепце.
Последнее народное гуляние в городе Маргарита тоже пропустила и сильно об этом жалела. Планета Меркурий дарила людям лишний день во второй триаде Нестяжания: двадцать третьего и двадцать четвертого числа Элладанн веселился за счет торговцев, искупавших грех наживы. Дядюшка Жоль, не состоявший в гильдии, выплачивал сбор на торжество, а Нинно лицедействовал, ведь Меркуриалий считался празднеством искусств и ловкости.
К сценическим искусствам в Меридее относили в первую очередь музыку и три вида поэзии: эпическое, лирическое и любовное (последнее никогда не выносилось на подмостки, оставаясь развлечением света на званых обедах и балах). Трагедия, комедия, танцы и пение гимнов замыкали восьмерку искусств. Грамота, Риторика, Логика, Боговедение, История, Музыка (искусство гармонии), Геометрия и География были и науками, и искусствами, изучаемыми в университетах. Астрология (врачевание при помощи звезд) и политика (искусство управления общиной и неравного, но равновесного распределения в ней благ) признавались «ненародными искусствами», то есть привилегированными. Разница заключалась в том, что всё материальное меридейцы полагали ремеслами: писание книги являлось ремеслом, штудирование книги – наукой, а применение своих знаний по памяти – уже искусством, ведь человек не мог ничего не приукрасить и не внести свою лепту в то, что узнал.
В первый день Меркуриалия акробаты, жонглеры, танцоры, лицедеи, музыканты, певцы и поэты соревновались в одиночных выступлениях в разных частях города; если выигрывали, то получали денежную награду от городских властей. Во второй день Меркуриалия в храмах устраивались грандиозные мистерии, в каких играли представители гильдий Элладанна. Сюжеты мистерий – это суд Бога и суд Дьявола, злоключения грешников в Аду, превращение души с одной или двумя Добродетелями в облака небесного океана, блаженство праведников с тремя Добродетелями на островах Элизия и счастье души с четырьмя Добродетелями от ее слияния с Божьим светом. Актеры изображали ангелов или чертей, грешников или праведников, пламя Пекла или облака из тех душ, что дожидались перерождения.
Нинно аж три года подряд доставалась роль Дьявола, поскольку он был большим и устрашающим. В красном костюме и с уродливой маской на лице кузнец сидел на троне из костей; иногда он злобно хохотал, иногда грозил двузубчатыми вилами. Грешники вокруг него то плавали в нечистотах за Гордыню, то кричали, прижигаемые каленым железом за Любодеяние, то их наказывали голодом за Чревообъядение: подвешивали в корзинах над пировавшими чертями (мохнатыми, рогатыми и хвостатыми), и они молили чертей о крошке хлеба и капле воды. За Леность запряженные в плуг грешники пахали Адовы поля, и их, будто скот, погоняли плетьми свинорылые бесы – самые ничтожные из дьяволовых услужников. За Гнев людей превращали в диких зверей, а крылатые демоны, придворные Дьявола, охотились на них с многоглавыми собаками. За Сребролюбие полагалась каторга в Адовых рудниках. За Тщеславие грешная душа попадала к трем Дьяволицам – к трехглазой матери Дьявола, к его жуткой жене, у которой была лишняя голова между ног, и к его сестре, пупырчатой, как жаба. Дьяволицы уродовали душу, и она теряла красоту навсегда – сколько бы ни перерождалась, ей была уготована непривлекательная плоть или даже с каким-нибудь безобразием.
В этом году в мистериях случилось новшество: единственным грешником, испытавшим наказания во всех рвах Ада, с первого и до исчезновения в Пекле, стал «Лодэтский Дьявол». И в храме Святого Жина, покровителя кузнечного ремесла, несимпатичный человек скулил, ползая у ног красного Нинно, но тот, хохоча, отбросил его в «пламя».
В Меркуриалий не обошлось без новых казней. Кроме глашатая, еле-еле удержавшегося один раз от крика, колесовали трех горожан, имевших дерзость пересказывать последние слова Блаженного о герцоге Альдриане.
Новые события быстро затмевали минувшие. А Маргарита дала себе слово: «Больше́е никогда не глазеть на казни!»
________________
Через пару дней после торжеств в честь герцогини Юноны, Нинно забрал сломанные часы и сказал, что знает одного мастера, который ему должен. Мастер обещал, что розовая принцесса будет лучше, чем прежде, – станет приседать и крутиться на месте.
Дядюшка Жоль, воспрянув от таких вестей, сам радостно закрутился в кухне, засаливая сладкий зеленый горошек. Нинно же оказался завален работой – новобранцы получили доспехи и оружие с прошлой войны, случившейся цикл лет назад: шлемы и кирасы были в ржавчине, даже в дырах. До отбытия пехотинцев в Нонанданн кузнецам разрешили работать по одиннадцать часов в сутки, и Нинно, как сказала Беати, «молотился всё, от утрешнего колоколу до но́чного». Он осунулся и стал выглядеть лет на тридцать – да будто с десяток лет беспробудно пьянствовал. Никто из его заказчиков, если кто-то из них и был в памятное благодаренье на площади, не признал бы в пропитанном гарью кузнеце того модного горожанина в новенькой одежде. Беати без брата надолго дом не покидала, и Синоли так исстрадался от любовной тоски, что ослабел и не смог посвятить себя воинской службе.
Двадцать пятого дня, сразу после Меркуриалия, уже Синоли отмечал свой день рождения – он достиг возраста Посвящения, восемнадцати лет, и вознамерился записаться в войско Лиисема. Но в панцирную пехоту его не приняли, из арбалета или лука он стрелять не умел, а простым пехотинцем-копейщиком Синоли сам не захотел быть.
Дядя Жоль, тетка Клементина и Оливи еще несколько раз за триаду побывали в доме Себесро. Филиппа они больше с собой не брали. Тот сокрушался по этому поводу да искал причину своей опалы: его всё же недостаточно хороший меридианский или излишнее число съеденных пирожных. В итоге он решил, что последнее, но, сколько ни обещал тетке Клементине так не делать впредь, она не позволяла ему идти с ними в тот расчудесный, светлый дом, где всё было «Ах!»: имелись и ах-завесы с золотыми бубенцами, и ах-табуреты с красными подушечками, и ах-прислужники в форменных платьях.
________________
С окончанием безмятежной второй триады Нестяжания Маргарите пришлось работать. Она пробовала солгать, что нога еще ноет, да тетку было не разжалобить. Та мечтала избавиться от стирки и всецело заняться разрешением важной задачи – помолвкой Оливи и Залии Себесро. Приближая Конец Света, бесстыдно нарушая предписания Экклесии – «бороться в восьмиду Нестяжания с люблением денег и имущества», благочестивая Клементина Ботно вознамерилась освежить обстановку в доме, побелить стены и раздобыть дешевые вещицы, какие могли бы сойти за ценные. Сам «жених» всю прошедшую триаду праздно слонялся по городу. Он приходил домой к ночи и спускался из своей спальни ко второму завтраку, незадолго до полудня.
Тогда как парадная сторона зеленого дома Ботно с лавкой в пристройке смотрела на шумную и грязную улочку, задний двор выходил в тихий тупичок, скрытый за массивным зданием мирского суда. Не так давно, в начале весны, Маргарита встретила в этом тупике градоначальника Элладанна, грозного Ортлиба Совиннака, которого она, как все горожане, ужасно боялась. Он часто бывал в Суде, но за шесть с половиной лет, что Маргарита жила в доме Ботно, градоначальник никогда не забредал к их двору. В тот раз, видимо, задумавшись, он свернул не туда, однако, не дойдя шагов десяти до Маргариты, опомнился, резко развернулся и быстро потопал в обратном направлении. Он так сильно походил на медведя, но не на косолапого увальня-обжору, а на непредсказуемого, мощного и страшного зверя, что Маргарита обрадовалась, когда градоначальник, подслеповато щурясь, едва бросил на нее взгляд и ушел.
Больше Маргарита не видела в тупичке никого примечательного. Этот короткий отросток от рыночной площади не интересовал ни служащих Суда, ни горожан, чьи дела там разбирались. Удивительно, но до дворика даже выкрики с рынка доходили слабыми и далекими. В отсутствие деда Гибиха здесь, среди сонного спокойствия, казалось, застывало время. В центре дворика разместился колодец с подъемником-журавлем, к нему примкнул стол с камнем для выколачивания грязи, на полу, возле двух деревянных шаек, разлеглось корыто. Пол дворика много лет назад вымостили черепками от разбитых горшков, и он пестрел красочным соцветием, только палки для простыней портили вид. У высоких деревянных ворот был загончик и зимний домик для пегой, кроткой Звездочки, поверху – сеновал, рядом с поленницей отдыхала небольшая двухколесная тележка самой простой конструкции: плоское основание ограждали боковые решетки, с их помощью крепилась скамейка для возницы.
Землю в городе нельзя было купить, и горожане платили управе поземельную подать за право ею пользоваться (за держание земли, за колодцы и за любые полезные травы), поэтому семья бедняков владела всего одним плодовым деревом, зато соседи обменивались урожаем. Во дворе дома Ботно рос миндаль, оповещавший нежно-розовым цветением о наступлении весны. За растения в горшках платить не требовалось – и в беседке, вдоль ее овитых чахлой лозой стен, выстроились кадушки с пряными травами (когда начинался дождь, то простыни тоже там поселялись). Пристройку к дому, беседку и многое другое сделал в молодости дядюшка Жоль, потомственный плотник, как и отец Маргариты. Да вот Жоль Ботно не любил наследное ремесло. После смерти деда Маргариты, тоже Синоли Ботно, дядя Жоль оставил старшему брату место в гильдии Бренноданна, отправился осматривать второй крупный город Орензы, Элладанн, встретил у храма Благодарения «свою душу-Клементину», влюбился, женился и переехал в ее с бабкой зеленый дом.
Почему-то именно историю знакомства дядюшки и тетки Маргарита вспомнила, когда утром, в нову третьей триады Нестяжания, она вышла из беседки во двор с большой корзиной на голове.
«Надо же, – думала девушка, подходя к колодцу и столу, – дядя едва прибыл в Элладанн, взял постой у Мамаши Агны… Правда, тогда двором владел ее отец и она еще не былась толстой, а былась, как говорит дядюшка, эдакой ужастимиленькой! Дядя пошел первым делом в храм для приобщения и совстречал тетку… Ну зачем же он не стал сыщать кого-то с нравом получше́е, чем у нее? Могся бы хоть с муху повыбирать себе жену! Точно дело в пилулах! Помолись он с триаду часу в храме, а не выйди за крыльцо в высоких чуйствах, я б эти простыньи не состирывала, будь они прокляты! В прочих постоялых дворах простыньи проветривают, и всё-то. А Мамаша Агна передник и чепчик таскает по цельной восьмиде и, вообще, неряха, но вот после всякого постояльца ей нужная свежая простынья! Да "белее белой бели!" Зато про ее постоялый двор говорят, что он без клопов… Вот уйду от вас замуж, и будется он всей в клопах!»
Маргарита поставила плетеную корзину на землю, переложила оттуда на стол деревянную колотушку и две миски: с горчичным порошком и виноградной золой, после чего стала копаться в белье.
– Гора одежд и три простыньи: регн и два четвертака выручим, – вздохнула она и, улыбаясь, обернулась к загону с лошадью.
Прежде чем приступить к работе, девушка немного помиловалась со своей любимицей, с белой в больших коричневых пятнах старой кобылой, с голубоглазой Звездочкой. Лошадь тоже соскучилась – она радостно фыркала, взмахивала хвостом и била копытом.
Но простыни не ждали, вернее, тень от Суда, накрывавшая в два часа пополудни двор дома Ботно. С явной неохотой девушка вернулась к корзине и принялась за стирку – она наматывала простыни на колотушку и била ею о плоский камень, натирала пятна порошками, заливала водой и топтала простыни в корыте ногами, потом отжимала их и развешивала. Простыни обязательно должны были сушиться на солнце, чтобы побелеть. Как всегда, они оказались в пятнах от вина, грязи, мочи или даже крови.
– Если я започиваю в постоялом двору, я и пятнышка никогда не оставлю на простынье! – клятвенно пообещала себе Маргарита, возмущаясь неопрятностью постояльцев Мамаши Агны. – Когда так насостираешься, как я, – бурчала девушка, – будешься радою и без простыньи спать, лишь бы ничто не запачкать.
После простыней настал черед одежды, в основном нарядов Оливи. Женщины никогда не стирали только одну вещь – самое нижнее мужское белье, но и за это Маргарита благодарила Бога и мудреца на этом свете, который издал такой запрет: женщинам не стоило даже касаться мужского исподнего, тем более несвежего. Мужчины стирали свое белье сами или отдавали юношам-беломойкам при банях, а аристократы держали для этих целей особых прислужников и возили их с собой в путешествиях. Синоли завистливо вздыхал, когда думал о таких счастливчиках: мало того, что им выпала честь прислуживать аристократам, так они могли мир посмотреть, жили среди роскоши и пользовались высоким доверием своих господ, – значит, имели жалование не меньше сотни регнов за триаду и ели мясо каждый день.
Где-то в середине стирки Маргарита, посмотрев на второй этаж дома, увидела в окне над беседкой Оливи. Молодой мужчина встал чуть раньше обычного, вышел в коридорчик между своей спальней и родительской, обнаружил свою красивую сужэнну, наклонившуюся над корытом, и теперь нагло пялился на нее из окна, что единственное во всем доме выходило во двор.
Еще когда Маргарита топтала простыни, она подвязала юбку у пояса и подобрала ее, открыв по колени ноги. Увидев сужэна, девушка смущенно оправила подол и нервно улыбнулась Оливи, надеясь, что он уйдет. Но сужэн остался и прожигал ее взглядом не менее жарким, чем солнце Лиисема, так что вскоре девушка взмокла под чепцом и платьем. Она старалась не обращать внимания на своего зрителя, и, к ее счастью, к концу стирки он исчез из окна. Облегченно вздохнув, Маргарита бросила отстиранную рубашку Оливи к прочим чистым вещам и, с большой шайкой в руках, пошла босиком к беседке, чтобы развесить там белье и яркие наряды, каким солнце лишь вредило.
В беседке стоял ее сужэн – опираясь руками о столбы в проходе, он преграждал путь. Оливи был полураздет: белая нательная рубаха, развязно заправленная с одной стороны в узкие бежевые штаны, странно смотрелась на нем – всегда аккуратном моднике. Да еще и эти штаны сливались с цветом кожи, из-за чего молодой мужчина казался голым ниже пояса; на его ступнях болтались домашние башмаки без задников.
– Оливи, дай мне проходу, – строго сказала Маргарита, стараясь не смотреть сужэну между ног, где сильнее, чем обычно, выпирал гульфик. После того несчастливого благодаренья девушка достаточно много узнала о мужчинах, и при мысли, что у Оливи под штанами такой же красноватый гриб, как у Блаженного, ее начинало подташнивать. Масленый взгляд сужэна усиливал дурноту.
– Поцелуешь – дам пройти, – медовым голосом промурлыкал Оливи.
Тут же он рассмеялся и, освобождая проход, опустил одну руку.
С шайкой перед собой и настороженно следя за сужэном, Маргарита протиснулась в беседку. Она ожидала какого-нибудь подвоха, но молодой мужчина просто смотрел и противно улыбался широким ртом.
Так как веревки в беседке были натянуты высоко, то Маргарита встала на табурет. Шайка же осталась на полу.
– Давай я тебе помогу, – предложил Оливи, облизывая губы при виде изящных девичьих ступней. – Ты же мои одежды стираешь. Бедняжка, матушка тебя ничуть не жалеет… – подал он Маргарите свою рубашку. – Твои ручки достойны другого занятия. Правда, матушка говорит, что от тебя столько разорений, что ты вовек не отдашь всё, что они на тебя потратили. Но я-то тебе благодарен: иначе мне не пришлось бы искать работу в Бренноданне, чтобы свести концы с концами. Получая больше золотого за триаду, не считая наград и подарков, я тебя часто вспоминал, – посмеивался он, подавая Маргарите уже ее собственную сорочку.
– Я сама управлюсь, – слезла со стула девушка, забрала у Оливи свою сорочку и стыдливо затолкала ее в самый низ шайки под другую одежду. – Не надо мне подмогать, – переставила она табурет и снова поднялась на сиденье с домашней туникой тетки в руках и ее же платьем. – Тама женские одежды, каковые тебе нельзя трогать.
Оливи это развеселило сильнее.
– А что мне еще нельзя трогать? – тихо спросил он и легко провел пальцем вдоль девичьей юбки.
Маргарита со злостью посмотрела вниз. Ее сужэн по-прежнему растягивал рот подленькой улыбкой, будто что-то задумал, но руку убрал. Маргарита продолжила развешивать одежду.
– Тогда… давай я расскажу тебе что-нибудь… развлеку… Хочешь об Истории? – рука Оливи, так же едва касаясь ткани, очертила овал вокруг левой ягодицы Маргариты. – Или о Географии… – снова овал, только вокруг правой.
Она посмотрела на него с еще большим гневом, однако на этот раз Оливи руку не убрал. Глядя красавице в глаза, он слегка сжал мягкую округлость ниже ее спины.
– Про Историю хочу, – едва сдерживая себя, ответила Маргарита.
«История» была на другой ее ягодице, но Оливи, еще шире улыбаясь и сладко вздыхая, только усилил давление на «Географию».
– После, как кончу работу, – спокойно говорила Маргарита. – Подай мне шайку лучше́е, если тебе она не тяжелая.
– Для тебя всё что угодно, – разжал ладонь Оливи. – Зачем тебе вся кадушка? – спросил он, передавая ее девушке.
Не отвечая, Маргарита взяла за ручки деревянную шайку и стукнула ею сужэна по голове. Оливи вскричал, схватился за темя и отпрыгнул. Его мать, как по волшебству, мгновенно возникла на пороге, – если бы во двор этого зеленого дома заглянул демон, то даже он позавидовал бы прыти маленькой Клементины Ботно и расстроился бы, увидав у человека умение столь мастерски вырастать из-под земли.
– Малютка мой, чего стряслося? – обняла она сына и, хотя тот был выше матери, притянула его голову к своей груди. Она приподняла ладонь Оливи, посмотрела под нее и поцеловала молодого мужчину в маковку.
– Чего сызнову понаделывала?! – заорала на Маргариту ее тетка. – Ударила?! Это ж больно! Не близься к моему мальчику!
– Он сам ближается! – закричала в праведном гневе и Маргарита. – И щупает меня!
– Она не так поняла меня, мамочка, – жалобным голосом проговорил Оливи. – Я лишь хотел помочь.
– Кто ж тебе не верит? – пропела ему тетка Клементина – Излишне ты добряк сынок – оттого и маяшься… Всей в меня! Поди-ка в спальню и ляжь, не то мигрень хватишь. И ушиб охолоди, а я снесу завтраку. Яичный блинчик спечь?
– Да, мамочка, – обнял ее Оливи. – С сыром и медом.
– Конечно, сладкий, я знаю, как ты любвишь. Поди… Поди. И будься от этой девицы подальше́е. Слышишь? – заглянула Клементина Ботно сыну в глаза. – Не надо до нее ходить, а то мамочка будется крайне не радая. Всё… поди…
