Рахиль Гуревич
Болельщик на солнцепёке. Рассказы о любви и спорте
Лиса скрылась − как не было. И тут послышался звук. Играли на валторне в нижнем регистре. Филипп сразу узнал этот грубоватый нижний звук. Он сколько раз тоже так играл, когда злился, что не понимает преподавателя, начинал так в знак протеста «возмущаться». Звук в нижнем регистре хриплый, неприятный для чужих ушей. Для чужих, но не для ушей Филиппа − ему любой звук валторны хорош. Валторна надрывалась, хрипела призывно, переходила и в средний регистр, звук становился мягким, протяжным, певучим. Хрипнет и – запоёт, заголосит, и − опять нагрубит. Филипп смирился с тем, что соревнования проиграны с треском, понял, что придёт к финишу последний, прислонился к дереву и стал слушать. Вспоминая потом этот случай, Филипп недоумевал: почему он нисколько не удивился тогда в лесу, почему воспринял музыку валторны в чаще как само собой разумеющееся? Звук приближался. Звук становился громче, призывнее. Стрелка компаса вдруг повернулась. Сама собой! Филипп привычно повернулся в направлении стрелки и увидел персонажа удивительного. Такого чувачка из мультика про Робина Гуда. В шляпке с пером, в кофте с капюшоном и с бахромой-ошмётками по краям, в спортивных штанах в облипку грязно-песочного цвета… Но это Филипп мог цвет попутать. Может, другим эти треники другого бы цвета показались, синего, например – так случалось. Чувак дудел, в руках у него был рожок.
«Тьфу ты, ёжик лысый, − подумал Филипп. – Это ж охотничий рожок, от которого валторна и произошла. Рог у этого чувачка − прапрапрадед валторны!»
− Здо-оро-ово! – сказал Филипп, от испуга блея как баран.
Охотник (а у Филиппа не было сомнений, что это охотник) поправил на плече верёвку – на спине его висел лук, быстрым шагом, удивительным образом не задевая валежник, приблизился к Филиппу, похлопал его по плечу.
− Охотишься? – стал лисьим голосом заискивать Филипп. − Лиса туда побежала.
И Филипп показал на лишаистую ель, махнул в направлении, куда побежала лиса. И охотник вдруг настойчиво стал махать, но показывал в другую сторону, в противоположную.
− Да нет, ежиная твоя голова. Туда она побежала, − настаивал Филипп. Филипп по жизни был упрям и безнадёжно упёрт со всеми, независимо от происхождения.
Охотник дунул в рожок Филиппу на ухо – ухо оглохло. Филипп схватился за ухо.
− Ты чё вообще?
Охотник настойчиво показывал куда-то в лес. Но туда Филипп не стал смотреть, рожок в руке охотника притягивал, околдовывал, приковывал внимание Филиппа.
− Неужели рожок из дерева? – спросил Филипп.
Тогда охотник двинул Филиппа в плечо так, что Филипп присел. Плечо заныло.
− Карту дай, дурень, − прохрипел страшным голосом охотник – будто валторна была у него в глотке и играла оттуда, из горла, в нижнем регистре, и ещё ниже.
Филипп протянул бумажку, замусоленную по краям.
Охотник поднял с земли палку и прочертил, чуть ли не прорвал на карте линию. Вернул Филиппу.
− Туда тебе бежать, чудище, − сказал охотник. – Не ты один заплутал. Да беги уже, время не теряй, тут рядом.
− На самом деле, я…− Филипп хотел наврать, что он сам всё знает, и не надо было чертить, но не успел.
Охотник с угрозой, грудью, стал толкать его, Филиппа, в нужном направлении, как бы вытесняя из леса. По закону импульса Филипп стал пятиться, сделал шаг, другой и вдруг получил такого пинка, что споткнулся о корень дерева и полетел, но не на землю, а как-то немного над землёй. По лесу разнёсся хриплый, воинственный, призывный гудок рожка.
− На самом деле, не на самом деле, − послышался чистый голос. – Ну и народ народился, дурни, каких свет не видывал, скачут как зайцы, кругами носятся…
Когда Филипп как Маленький Мук полетел над землёй, он очень испугался – ведь, у него не было сапог-скороходов, даже кроссовок-скороходов не наблюдалось. Филипп был обут в старенькие кеды с новыми ортопедическими стельками внутри. Он хотел обернуться на обидчика, но не посмел. Не станет же он драться с этим охотником. Охотник ростом с Филиппа, но плотный, чувствуется сила. Филипп приземлился, теперь он бежал в заданном пинком направлении, что было духу нёсся и всё боялся получить стрелу в спину. Мелькали перед глазами ветки, листья… Через минуту он наткнулся на КП. Дальше посмотрел в карту. От КП чёрным гнилым сыпящемся следом был прорисован путь. И Филипп побежал по маршруту. Вот и овраг. Как Филипп тогда на развилке перепутал значок оврага со значком бугра? Где были его глаза? Правильно тот лесной чувак сказал: дурень Филипп после этого. Филипп отметился ещё на одном КП и понёсся дальше что есть мочи. В лесу замелькали яркие отражатели спортивных костюмов соперников. Филипп обрадовался – значит, он бежит верно. Последний КП был элементарный: на огромном пне по центру поляны, дальше Филипп понёсся к озеру, там на берегу − финиш. Он прибежал второй по времени.
− Там хитрости в маршруте, надо не по порядку пункты бежать, а выбирать путь по длине, тогда получится рационально, там же овраги, с оврагами всегда думать надо, − говорил Александр Юрьевич. Он был очень доволен, что у его воспитанника второе время, но с каждым новым финишёром посматривал с опаской на секундомер, боялся, что улучшат филиппово время. Соревнования были крупные, многочисленные, серьёзные, по Центральному Федеральному округу. Ориентировщики стартовали в три захода – старшие мальчики, потом юниоры. Филипп не сразу даже стал пить, так выдохся, долго приходил в себя, сжевал врученное ему на финише яблоко совсем без аппетита, только через час оклемался, почувствовал, что голоден. Плечо ныло. Болело и место, куда пнул его охотник. Судейская коллегия за столом долго проверяла фотографии в мобильнике и маршрутный лист.
− А это, что за линия?
− А? − Филипп сразу понял, о какой линии идёт разговор, но «включил дурня». − А-а… эээ… это я палкой прочертил. Видно было плохо, в чаще темно, листва-то ещё не опала, вот и прочертил. Я вообще цвета путаю, вижу смазано, пока солнце пробилось, прочертил…
− Фонарь на что? – спросил молодой судья.
− У меня мобильник старый, без фонаря, − вздохнул устало Филипп и стал завязывать шнурок на обмахрившихся кедах.
Главный судья посмотрел на кеды Филиппа и сказал:
− Ну что ж. Простим. Линия, вроде, и не начерчена, просто след. Но к окулисту сходи. На взрослых соревнованиях обязательно придерутся. И кто-то из судейской коллегии крикнул:
− Сорокин Филипп! Без штрафа. Время час-ноль-две– две десятых. Филиппу послышалось, что где-то далеко протрубил знакомый рожок… Рожок голосил в верхнем регистре, повизгивал, торжествовал. Филипп обернулся на Александра Юрьевича, но тренер занимался на финише с Никитосом. Никитос сидел на земле, зло поглядывал на Филиппа и сплёвывал, сплёвывал, хотя слюны уже не осталось. Никитос всегда опережал Филиппа – он бежал не быстро, но в картах никогда не путался.
– Зачем свернул налево? – не столько корил Никитоса, сколько сокрушался тренер. – Там надо было прямо. Ведь этот, пацан в синей термушке,28 у которого первое время, он прямо бежал.
– Да пошёл он, – злился Никитос и чем больше приходил в себя, тем больше заводился: – Ну, не понял я, не понял.
«Тьфу ты, бритый ёжик, надо было прямо бежать, видел же следы!» – подумал Филипп. Со стороны леса донеслось недовольное отрывистое хриплое дудение. «Мысли читает. Во даёт», – перепугался Филипп, он перестал жалеть, что не побежал от развилки прямо. Филипп решил: надо выучить назубок все эти символы условные, надоело путаться.
Мама Лена отвела сына к окулисту: нашли астигматизм и ещё поставили неожиданный диагноз: Филипп не различал некоторые цвета29. Но окулист успокоила: такое отклонение встречается достаточно часто, у каждого пятнадцатого мужчины, и это не смертельно.
− Машину водить нельзя. Но ты же бегун.
− Угу. – Филипп совсем не расстроился, что машину водить будет нельзя. Он не любил автомобили. Хозяева машин всегда орали на Филиппа, когда он в плохом настроении пинал их железных коней.
− А на соревнования как же? – спросила мама Лена, вытирая слёзы.
− Да что вы мамочка, плачете?
− Как же мне не плакать, − всхлипывала мама Лена.– Я к ребёнку привязана столько лет. Столько гуляла с ним на свежем воздухе. Потом это ориентирование, эта музыка… Всё ж на мне. И за всем следить приходилось. Иногда скажет, что на тренировку, а идёт с друзьями гулять. А друзья на учёте в ОДН… Только и вылавливала его.
Филипп покраснел. Ему вдруг тоже захотелось плакать. Был такой момент в его четырнадцатилетней биографии: год назад стал прогуливать тренировки, сейчас стыдно вспоминать…
− Не плачьтесь, мамочка. Сын − спортсмен, музыкант. Что вам не нравится?
− Я ещё и чемпион, − сказал Филипп. − Скоро первый взрослый выполню.
И мама Лена перестала плакать.
− Всё у вашего сына просто отлично. – окулист попалась жалостливая, окулисты всегда приятные − мама Лена это давно заметила, не то, что хирурги. − Ну… права ему не дадут. Красный и зелёный – крайние цвета, их и путают, у кого проблемы с цветовосприятием. Да вы подвигаете в компьютере яркость и контрастность − вот так и ваш мальчик видит. Смиритесь. А для соревнований линзы, или очки специальные приобретите.
Очки на резинке, специальные спортивные, очень Филиппу понравились, линзы в обтекаемой оправе – пластиковые, с желтизной, Филипп в этих очках открыл для себя розовый и салатовый. Филипп стал лучше читать в очках маршруты, на соревнованиях теперь часто становился призёром. Трассы становились всё сложнее, Филипп тормозил, останавливался, думал, размышлял, иногда нервничал, ругал себя обзыванием мистического лесного охотника:
− Дурень!
И всегда после «дурня» на Филиппа находило озарение – кто-то указывал ему правильный путь, внедрял правильный маршрут в черепушку, в мозг. Остановившись, Филипп часто слышал звуки охотничьего рожка. Но был ли это лесной дух-охотник, или просто музыка вспоминалась, как раньше, Филипп наверняка утверждать бы не стал. Всё реже на бегу Филипп слышал мелодии, а всё больше ветер, даже в безветренную погоду – ведь Филипп нёсся на запредельных скоростях.
Филипп жалел, что не поговорил тогда с охотником, не попросил потрогать этот удивительный рожок, родоначальник валторны. «Эх! Вполне можно было поболтать – Никитос, когда ещё финишировал, через целую вечность. И чего я так испугался, когда этого охотника увидел, летел от него и даже не обернулся! А мог бы посмотреть хотя бы на прощание помахать рукой», − сокрушался Филипп, но вернуть ничего было нельзя.
Пацан
Дворовая кличка Катюши – Пацан. Катюша никому не нужна, она из неблагополучной семьи,
от неё многие шарахаются. Тренер дворовой команды предлагает Катюше заняться стайерским бегом.
Квартира была двухкомнатная. Одна комната для собак, другая для детей, мама с папой спали в маленькой кухоньке. Детей в семье было пятеро. Катюша – самая младшая. Сестра Ира – четвёртая, но старше намного, сестра Ира второй год в девятом классе сидела. Остальные братья и сестры с ними не жили. Катюша смутно помнила старшего брата. Он принёс ей, маленькой, шоколадку, сказал:
− Стоял в кондитерке, смотрел на витрину, и вдруг мне женщина шоколадку купила. Я говорю: зачем? А она: просто так. На, Катюша, грызи.
Скоро брат уехал. Мама о старших детях не беспокоилась. Уехали, и слава богу. Места-то мало. Вещи в квартиру не влезают. На лестничных пролётах вверх и вниз, вдоль лестницы, стояли полки с книжками, комоды, мешки с одеждой, доски, из которых папа сколачивал двухэтажную кровать для Катюши и сестры… Что вещи пропадут, не боялись. Жители подъезда ничего не брали, брезговали, редко, но подкидывали мешки с посудой и одеждой – собачникам всё пригодится.
Нещадно воняло псиной. Родители Кати разводили собак. Но не породистых. Мама утверждала, что это новая порода такая. Но никто ей не верил. Дворняга и есть дворняга. Но: меховая дворняга, смесь с кавказцем. У родителей был арендован и питомник, там много собак было, и дома от десяти до двадцати всегда находилось, в большой комнате. Куда девались собаки из питомника, Катюше долго не говорили. Не только «новые породы» водились в квартире Катюши, жили и мопсы для разведения и продажи. Но мопсы это сейчас появились, а когда Катюша маленькая была, мопсов не было. Были ещё и ласка, и хорь – Катюша с ними на поводке гулять выходила гордая. Не было только кошек. Никогда!
Катюша с детства с собаками. Совсем маленькая,она витаминные комплексы собачьи ела, мама сразу и на Катюшину долю их разводила. Только Катюше в бутылочку, а собакам − в миски. Питалась Катюша, как и собаки: бульоном и кашей с мясом. О шоколаде и мороженом только мечтала. Наверное, поэтому она выросла такой сильной – белок животный способствует росту мышц.
Папа закупал на мясокомбинате обрезки, костлявые суповые наборы, привозил их целую «газель». «Газель» по четвергам ждали. Очередь из бабушек и редких дедушек. Папа Катюши продавал по дешёвке все эти «говядины четвёртого сорта». На деньги с продажи мясных «отходов» квартплату платили и свет.
Катюша с весны до осени жила во дворе, домой приходила только пообедать и поспать. Катюшу знали все, но любили только бабушки, ожидающие приезда папиной «газели». Они всё выспрашивали: когда папа выехал, как мама варит суп, в скольких кастрюлях. Катюша любила бабушек, подробно отвечала на все вопросы. Что супа мама не варит, только бульон. И кашу с мясом варит.
− О-о! С мясом, − говорили бабушки, причмокивая и пришамкивая. – А то все сейчас на сухие корма переходят.
− Нам на сухие нельзя, от сухих шерсть сухая и выпадать начинает.
После этого несколько мгновений длилось тяжёлое молчание и бабушки начинали интересоваться домашними делами:
− Как там сестрёнка учится?
− Ирка – дура. Одни двойки, − повторяла Катюша вслед за мамой. – Это наследственное, в отца
− Ну-ууу, отец! Отец у вас художник.
− Угу. Свободный художник
− На отца не серчай, – наказывал Катюше дедушка и грозил пальцем. − Как машину-то расписал − любо-дорого смотреть. А вот она как раз едет. Вспомнишь «газель», она и появится.
Бабушки, суетились, выстраивались в ручеек очереди.
Подъезжала ржавая серая, как шкура дохлого кобеля, газель. На кузове значилось: «Кинологическая». Буквы КИНОЛОГИЧЕСКАЯ написаны были витиеватым шрифтом, каждая буква – собака. Катюша даже различала характер этих собак. Собака «О» − сытый лабрадор, Л – конечно же такса, согнутая пополам, Г – здоровенный ротвейлер, Ч – пудель, С – тоже такса, только длинношерстная. Остальные буквы – терьеры различных мастей и окрасов, ещё К − долматинцы… Долматины хорошие, добрые и быстрые, а что глупые и злые, и убегают − это неправда. Долматинцы − охранники, они в древности вокруг кареты бегали, охраняли баринов и королей. Долматины − бегучие, быстрые, ну, конечно с борзыми сравнивать их нельзя. Борзые вообще стоят в стороне, отдельно.
Катя рассматривала буквы, потом наблюдала, как бабушки разворачивают пакеты, а папа шмякает туда серо-бело-розово-красное месиво. Разносился, шире и шире, тяжёлый запах. После того как бабушки расходились, папа садился на перекур, потом они с мамой начинали перетаскивать оставшиеся мясные обрезки в квартиру. Катюша держала родителям подъездные двери, видела, как брезгуют соседи, сталкиваясь с ними в подъезде, как морщат они носы и прикрывают платками. Катюше это не нравилось, было очень обидно. И она шла во двор, на площадку.
Катина многоэтажка, длинная, похожая на уродливую миллионно-сикстиллионоглазую таксу, стояла на пригорке, даже на горе. На этой горе, на дороге вдоль дома, и ждали мясных обрезков бабушки. Детская площадка находилась под склоном. Здесь Катюшу тоже все знали, но никто с ней не заговаривал. Катюша садилась в песочницу, где совками копали пыльный, перемешанный с пылью, песок дети, тоже брала совок и формочку, заводила разговор о погоде с мамами малышей. Мамы в свою очередь спрашивали:
− Катюш! А сколько тебе лет?
Катюша не знала, сколько ей лет.
− Ну, а день рождения у тебя когда?
Катюша не знала, когда у неё день рождения. Но она рассказывала, что у мамы зимой день рождения, и что мама в день рождения готовит шоколадные колбаски из печенья, какао и масла, кладёт их в морозильную камеру. У них дома огромная морозильная камера, и ужасно вкусные оттуда достаются колбаски! А ещё мама посылает Катюшу в ближний магазин. Катюша всем в магазине рассказывает, что у мамы день рождения, и Катюше обязательно дарят «вкусняшки»: печеньки, рулетики, чипсы и тонкий-претонкий как бумага лаваш: в него любую невкусную еду можно завернуть, и будет вкусно – главное, лаваш в пакете хранить, а не то высохнет быстро.
После песочницы Катюша шла на качели и начинала раскачиваться, тут же люди отходили подальше, уводили детей, ни души не оказывалось рядом с качелями. Катюша раскачивалась на качелях стоя, вертелась вокруг оси. Это не на всех качелях так можно было вертеться, на новых нельзя, а на старых, облупленных, можно. Все ей говорили, что она свалится, шлёпнется и покалечится. А Катюша между взлётами отвечала, чтоб не беспокоились, рассказывала, как падала, и ничего, вполне себе не смертельно.
− Однажды на каруселях висела… – кружилась и рассказывала Катюша одновременно. − Висела на руках, и ладони скользить начали… я и брякнулась. Меня ещё побило на земле железками. Ух! – И Катюша делала ещё один круг вокруг оси, к которой качели были привинчены.
На третье лето прогулок, Катюша как раз в школу осенью собиралась, у неё появилась подружка, дочка нянечки из детского сада. С апреля они стали гулять на площадке. Подружка была старше и научила Катюшу, как надо передразнивать и смеяться над другими детьми. Катюша вместе с новой подругой просто повторяли слова за детьми или их мамами, с разной интонацией, и обе подруги хохотали. Но Катюше совсем не было смешно. Она злилась на детей, в руках у них были игрушки, их опекали мамы, совали им коробочки сока с трубочкой, печенюшки «с железом», даже творожками на детской площадке кормили… Катюша смеялась, передразнивала, повторяла неуклюжие движения за маленькими детьми – мамы обижались, краснели, ругались, уходили. Бабушки пытались остановить противных девчонок, орали, сгоняли с площадки. Но девочки прятались на хоккейной коробке, там пацаны в футбик гоняли. Мальчишки кричали Катюше:
− О! Пацан пришла. Хэлоу, пацан. С качелей ещё не свалилась? А с тарзанки?
Они звали Катюшу «пацан» и все были влюблены не в неё, а в Катину подружку. Катя хотела, чтобы в неё влюбился хоть один мальчик, но ни один не влюблялся.
Тренер Владимир Игоревич открывал девочкам раздевалку– пристройку – они сидели внутри, выжидали, пока преследовательница-бабушка уйдёт с площадки. Иногда особо злобные бабушки или мамы, если обижали и передразнивали их детей, хватали Катюшу за плечо. Катюша тут же делала слезливое лицо и говорила:
− Это не я. Это она, − указывала на подругу.
То же делала и подруга. Дурили, короче, людей девчонки.
Катюша таскала из песочницы чужие игрушки, а с недавних пор и прислонённые к лавкам самокаты. Самокаты она отдавала папе, игрушки оставляла себе. Одна игрушка ей особенно нравилась, эта игрушка осталась в песочнице вечером, никому ненужная. Машина, кран со сломанной башней, в будке сидит водитель-собачка. Машинка вся гладкая, обтекаемая, хорошо каталась, колёсики не отваливались. Кажется, её просто оставили, а не забыли – башня-то сломана.
− Это дорогая игрушка, − восхищённо сказала мама, рассматривая кран, вынимая и вставляя в кабинку собачку-водителя.
Мама какое-то время играла с Катюшей, катала машинку. Потом закипел бульон, серые ошмётки пены полилась через край, плита зашипела, и мама заняла свой привычный пост.
На краже самокатов Катюша быстро «спалилась». Одна мама, толстая, крупная, рыхлая, заметила Катюшу на самокате, поднимающуюся от площадки в гору. Толстой рыхлой маме надо было быстро-быстро пересечь площадку, забежать на горку. Мама оказалась прыткая, догнала самокат в арке, но Катюша не сбавляла скорость: уж очень хорош был самокат. Женщина настигла самокат во дворе дома. Пожаловалась Катюшиному папе. Вечером папа вызвал Катюшу на кухню и сказал:
− Катя! Ты уже большая. В школу идёшь. Слушай. Не кради ты, тем более у своих. Ты же здесь гуляешь. Смотри: сколько самокатов перетаскала, а кататься на них здесь всё равно не сможешь – узнают хозяева свой самокат. Ты, лучше, делай так. Заводи знакомства с нужными людьми, особенно с богатыми, они сами с тобой поделятся. И запомни – не игрушки, не самокаты: старайся, чтобы делились деньгами.
И Катюша стала приставать к жильцам дома, к тем, кто не очень злой, караулила, поджидала их на улице, увязывалась, провожала до квартир, по утрам стучалась к ним в двери − просила деньги, но денег почти никогда не получала, под разнообразными предлогами ей отказывали. Катюша внимательно выслушивала причины отсутствия денег: чаще всего люди что-то покупали крупное, за что-то где-то много платили или посетили зубного или какого ещё врача, короче, посетили платный медицинский центр. Тогда Катюша стала ходить в другие дома, подальше от своего, там где просто домофон, а не консьерж. Катюша звонила в квартиры – почти никто не открывал, она из-за двери рассказывала печальные истории про то, как сестра родила, племянница больна: порок сердца, нужны деньги на срочную операцию. Иногда деньги давали. Сестра Катюши действительно родила, племянница была здоровая, повизгивая от счастья, ползала со щенятами по половичкам в прихожей.
Но и тут Катюшу поймали. Женский голос долго и доверительно выспрашивал из-под двери: сколько пороков было, сколько сняли, спрашивала о каких-то желудочках – Катюша, как могла, отвечала. Когда женщина, наконец, распахнула дверь и дала Катюше денег, как из-под земли выросли серые дяди с автоматами, и Катюшу отвезли в милицию. О том, что Катюшу в восемь лет поставили на учёт в ОДН, знали все. Но через год история с «вымогательством» − именно в этом обвинили Катюшу, забылась.
В новом сезоне все обсуждали, как собаки-доберманы бросились на ребёнка на площадке и чуть не покусали, а также о том, что дог-хантеры раскидывают отраву именно на детских площадках – утром на детских площадках часто гуляют собаки. Но получается, что дог-хантеры ещё и беби-хантеры – это всех волновало.
Впервые Катюша могла вести беседы как эксперт и отвечать – все обращались к ней как специалисту по собакам.
− Вот ты, Катюша, когда с собаками гуляешь, они тебя слушаются? В рот ничего не тащат?
− Нет, − сказала Катюша. – Если прикрикнуть, не тащат. Они у нас послушные.
− А как вы их так воспитываете?
− Наказываем.
− И как наказываете?
− Да так же как вы своих детей. Собаки как дети. И жрать наказанным не даём.
Катюша научилась вести «светские беседы» с «новыми» мамочками на площадке, с теми, кто не знал её «тёмное прошлое» − дети нарождались новые, а «старые» проходили мимо Катюши, презрительно фыркая: «Пацан». Катюша втиралась в доверие к детишкам, в основном к девочкам лет трёх-четырёх, играла с ними, провожала до дома – мамы снисходительно разрешали. Во время игры Катюша спрашивала у девочки, есть ли у неё куклы-оборотни или куклы-принцессы – в школе все девчонки только о них и говорили. Если девочка отвечала, что есть, Катюша шла провожать и начинала проситься в гости. Иногда пускали. Катюша заметила, что если она надевала чистую одежду, и у неё были мытые волосы, то пускали. И Катюша с наслаждением играла с маленькой девочкой в её куклы. Но чаще не пускали. Тогда Катюша не отставала, если её даже начинали прогонять. Она шла рядом, вела сопрохожих до их подъезда и кудахтала курицей: пронзительно, чтобы у тех, кто отказал ей, разорвались барабанные перепонки, и они оглохли раз и навсегда.
Летом в парке мальчишки вешали тарзанку. Они всегда звали Катюшу:
− Пацан, пошли!
И Катюша шла, объявляла как в цирке:
− Смертельный трюк!
Цеплялась коленями за перекладину, раскачивалась. Долго могла так качаться вниз головой. Все мальчишки её уважали за это, вот только никто не влюблялся. Всё «пацан» и «пацан»… Даже ни одного каштана не подарили ни разу. Вон, они, каштаны в колючем панцире, растут под Катюшиными окнами. Там всегда пацаны каштанами запасаются. И девчонкам их дарят. Катюша сама видела. Мальчик дарил девочке каштаны. Девочка вскрикивала, кололась о шипы, но держала каштан. А потом мальчик бесстрашно открыл колючий зелёный панцирь, достал каштан, выбросил панцирь в траву, взял девочку под руку, и они медленно пошли куда-то в закат.
Каждое лето у Катюши появлялась новая подружка, с каждой новой подружкой Катюша ходила по подъездам и просила деньги на похороны, на операцию, милостыню погорельцам после пожара. С подружкой Катюша делилась самым сокровенным: из года в год её не брали в музыкальную школу на хоровое отделение.
− Представляешь?! Прихожу на прослушивание, а на меня так смотрят – Катюша выпучивала на подругу глаза, подруга вздрагивала и говорила: «ой!»
− Зачем? – спрашивала подруга.
− Что зачем?
− Зачем ты четыре года ходишь туда унижаться?
− Петь хочу.
− Так пой.
− Я в хоре хочу.
− А что такое хор?
Тут Катя поняла, что она, Катюша-пацан − дремучая – ей все так говорят, а подруга ещё дремучее… Но Катя попыталась объяснить. Учительница всегда в классе объясняет, когда непонятно.
− Люди выстраиваются на сцене и поют.
− Что поют?
− Песни.
− У меня песен в мобильнике навалом. Но всегда один кто-то поёт. Хочешь послушать?
− Да нет, это не в мобильнике, − пыталась достучаться Катя. – Вот по телевизору поют. По каналу «Культура». Я обедаю, а в телеке − музыканты на сцене, бывает, что и хор. И в компьютере есть…
− Мы по телеку только сериалы смотрим.
И подруга пересказала такой интересный захватывающий сериал про то, как девушка попала в автомобильную аварию и ничего не помнит. А её все обманывают, и деньги отобрали. И она живёт на помойке с бомжами, а зимой в тёплых подвалах с гастрбайтарами и крысами.
− Это прям про нас, − говорила подруга.
− Почему про нас?
− Мы с тобой как с помойки.
− Почему?
− Да потому что ты видишь, чтобы кто-нибудь, кроме нас, деньги ходил просил?
Катюша не знала таких.
− Ну вот. А мы с тобой как нищие в метро.
− Ты в метро была?
− А ты что: нет?
− Нет, – сказала Катюша.
− Ну как? Ты никуда не ездишь что ли?
− Нет.
− А ну да, − махнула рукой подруга. – У вас же машина.
После этого разговора Катюша крепко задумалась. Она пришла домой и попросила мама включить ей сериал про несчастную бездомную девушку.
− Я его смотрю, − вдруг сказала мама. – Он в пять вечера идёт.
− Да? – удивилась Катюша.
− Конечно, − сказала мама. – А ты всё на улице или в школе на продлёнке. Давай, если хочешь, вместе будем смотреть сериалы.
− Хочу, − сказала Катя.
Больше она не смотрела хор по каналу «Культура».
Кате понравилось смотреть сериалы. Из них она узнала много нового о жизни. О том, что богатым тоже жить тяжело – их всех хотят обокрасть, а иногда и убить.
Однажды зимой Катюша вышла погулять с племянницей. Тренер Владимир Игоревич заливал каток. Шланг змеиным клубком свернулся у деревянного забора площадки.
− Катерина! Шланг подтяни!
И она стала тянуть Владимиру Игоревичу шланг, ей же несложно помочь тренеру.
Вдруг шланг за ней перестал натягиваться. Владимир Игоревич вышел с коробки:
− Ну ты даёшь! – сказал. – Силища-то какая.
− Да. Я сильная, − сказала Катюша. − Я на физре подтягиваюсь больше парней.
− Сколько подтягиваешься?
− Я не буду вам отвечать, − обозлилась вдруг Катюша. – Вы меня ни в хоккей, ни в футбол к себе не берёте.
− Послушай: ты же девочка.
− Ну и что.
− А у меня пацанская команда. Хочешь: бегать весной начинай.
− Как бегать?
− У меня группа ОФП есть, там с десяти лет. Там и девочки.
Но до весны было далеко. Пока Катя помогала Владимиру Игоревичу заливать лёд и расчищать его.
На Масленицу, на празднике двора, на хоккейной коробке, случился ужасный для Кати случай. Владимир Игоревич был мастер проводить эстафеты. На все праздники двора проводились одни и те же эстафеты, и соревнования, вроде перетягивания каната. Владимир Игоревич выстроил всех, кто был на коньках, по линии, отошёл метров на тридцать, повернулся спиной и дал старт. Кто первый до него дотронется, тот и победит. Катюша доехала не первая, расстроилась, разозлилась и схватила на всём ходу Владимира Игоревича за плечи. По силе инерции она катилась дальше, а Владимир Игоревич по закону импульса поскользнулся и грохнулся назад.
− Ну, Пацан, ты дала, − смеялись ребята, поднимая тренера.
− Голову лечи, Пацан, − сказал Владимир Игоревич, отряхиваясь.
В ответ Катюша оглушительно закудахтула. Владимир Игоревич посмотрел удивлённо и сказал:
− Ребя! Мотаем отсюда. Тут минное поле.
Все засмеялись. Владимир Игоревич был мастер шутить. Все покатили от Кати в разные стороны, разбежались, разъехались, кто куда.
Больше Владимир Игоревич с Катюшей не заговаривал, на вопросы о секции бега не отвечал, хмурился, когда видел Катю на льду − обиделся. Но Кате было не привыкать, на неё все обижались, все от неё шарахались, подружек не стало даже летом, всё больше и больше людей звали её Пацан, а некоторые стали звать ещё и Миной.
Прошла весна, протянулось длинное, тягучее как жвачка лето, закончилась и осень. Настала долгожданная зима. Катюша ходила без шапки в любой мороз, и все её спрашивали:
− Тебе не холодно?
−Жарко! – смеялась Катюша.
Ей нравилось, что зимой все прохожие, а не только мамашки на площадке, обращают на неё внимание.
Зимой можно кататься на коньках. Нет, Катюша бы и на лыжах каталась, но дома лыж не было, никто не ставил на лестничный пролёт, заваленный разнообразным барахлом, лыжи. На лыжах Катюша каталась в школе – там в тренерской стояли «общественные». Но Катюша росла, а лыжи всё были для «началки»30. Катюша с ужасом думала о том, что вдруг нога выросла, и тогда ботинки не подобрать. Лыжи-то – фиг с ними, длина лыж Катюшу мало волновала. Да и длина палок тоже, Катюша вообще без палок могла кататься… По закону подлости «лапа» у Катюши выросла – ботинок учитель физкультуры подобрать не смог, расстроился, стал клясть последними словами «финансирование», которое всё «урезают и урезают», что «чиновники богатеют, а бедные нищеют». Но Бог есть! Он слышит Катюшины молитвы. Катюша часто просила у Бога что-нибудь, она общалась с ним, как с единственным другом, который никогда не предаст, и всегда рядом, всегда следит за её жизнью, не бросает. Лыжные ботинки появились на лестнице, но были «сорок пятого-растоптатого». Зато коньки, их тоже пожертвовал кто-то по воле божьей, Катюше подошли, и совсем не рваные и не ржавые. Мама покрутила коньки в руках, сняла потрескавшиеся зелёные чехлы, посмотрела на лезвие и сказала:
