Пётр Азарэль
Две жизни Пинхаса Рутенберга
Глава III. Прекрасная Италия
У Горького на Капри
1
Рутенберг вновь оказался на перепутье. Он любил прекрасный Париж, ему нравилась спокойная жизнь провинциальной Франции. Полученные в ремонтно-строительной компании деньги позволяли ему остановить, наконец, бесконечные поиски материального достатка. Он давал себе ясный отчёт, что возвращение в Россию, где его ждут виселица или каторга, невозможно, и Европа должна стать теперь его домом. Отстранённый от политической деятельности опальный революционер не желал сейчас и общества политических эмигрантов, и всерьёз задумался о стране, где он мог бы найти себе пристанище. Рутенберг, не раздумывая, откликнулся на приглашение Максима Горького и в погожий день конца января сошёл с маленького парохода, курсировавшего один раз в сутки между Неаполем и островом, на уютной пристани Капри.
– Villa Blaesus! – громко произнёс он, приблизившись к группе возниц.
На его возглас откликнулся мужчина, стоявший на набережной возле сожжённой южным солнцем повозки с нависающим над сиденьем верхом. Договорившись о цене, Рутенберг поднялся на экипаж. Лошадка долго тянула повозку своим привычным извилистым путём, и он с интересом рассматривал белые, покрытые колючим кустарником, скалы и обрывистые берега, лазурные дали Неаполитанского залива, скользящие недалеко от каменистого берега рыбацкие лодки. Экипаж въехал в поднимающийся в гору посёлок, застроенный одно-двухэтажными домиками, и вскоре остановился. Он расплатился с возницей, взял свой увесистый чемодан и по лестнице поднялся к вилле. Во дворике он обратился к одному из слуг и тот деловито указал ему рукой в сторону вестибюля. И в этот момент на входе появился Алексей Максимович. Раскрыв руки для объятия и сияя улыбкой, он подошёл к Рутенбергу.
– Дорогой мой! Мы с твоей «сестрой» Марией Фёдоровной тебя заждались, – воскликнул он, положив ладони на мощные плечи гостя.
– Скоро только сказка сказывается, Алексей Максимович, – произнёс Рутенберг. – Пока билет на пароход купил, пока до Неаполя добрался.
Горький знал от своей гражданской жены Андреевой, что после убийства Гапона Рутенберг перешёл на нелегальное положение, чтобы избежать преследования зарубежной агентуры российской полиции. Её «братом» он стал ещё в Гельсингфорсе, когда, потеряв связь с руководством партии и однажды находясь у Горького в гостях, обратился к ней за помощью в получении новых документов. Он слышал о её нужных знакомствах, о способности войти во многие начальственные кабинеты. Тогда она, уже знавшая о Гапоне и о том, что приятель её мужа вынужден бежать заграницу, предложила Рутенбергу стать её «двоюродным братом» и через несколько дней протянула ему паспорт на имя Василия Фёдоровича Фёдорова.
Горький и Андреева познакомились в Севастополе в апреле 1900 года, куда МХАТ выезжал показать жившему в Ялте Чехову его «Чайку». Она играла в его пьесах, читала его книги и её очаровала, и захватила мощь дарования Горького. А на него она произвела особое впечатление в роли Наташи в пьесе «На дне». Он пришёл весь в слезах, жал руки, благодарил. Андреева – одна из самых красивых и талантливых актрис русского театра, примадонна МХАТ, в создании которого принимала деятельное участие, светская дама, хозяйка и посетительница избранных салонов. Её портреты писали Крамской и великий Репин. Он это прекрасно понимал. Он также сознавал, что он женат, а она замужем за действительного статского советника Андрея Желябужского, богатого чиновника, инспектора железных дорог. От него у неё двое детей: сын Юрий и дочь Екатерина, и сценический псевдоним Андреева. В ответ на измены мужа у неё бурный роман с женатым миллионеров Саввой Морозовым. И вот в конце 1903 года Мария уходит от Желябужского и становится гражданской женой Горького. Он же прекращение своего брака официально не оформлял, поэтому зарегистрировать свои новые отношения не мог. В мае 1905 года из Ниццы приходит известие о загадочном самоубийстве бывшего любовника Саввы Морозова, и она получает завещанные им по страховому полису 100000 рублей. 60000 рублей унаследованного капитала она отдаёт большевикам. Ведь она убеждённая революционерка, выполняющая особые поручения Ленина, член РСДРП, в которую вступила на год раньше Горького. Потом на сцене МХАТ она играла Лизу в его новой пьесе «Дети солнца», написанную в Трубецком бастионе Петропавловской крепости.
Всемирно известный писатель, Алексей Максимович жил на широкую ногу и мог позволить себе зарубежные путешествия. Слава его была велика. На пристани Неаполя, куда пришвартовался корабль, на котором они плыли из России, его встречала многочисленная толпа. Через два дня возле гостиницы, где он остановился с Андреевой, состоялся митинг. Восторженные почитатели называли его «символом русской революции» и борцом за свободу. Горький ответил, зачитав им приветствие «товарищам итальянцам». Встревоженные власти попросили их перебраться на Капри, где в те годы уже появилась русская колония. Горький был состоятельным человеком и крупным издателем, чему весьма способствовала Мария Фёдоровна, бывшая его литературным секретарём и обладавшая незаурядными организаторскими и коммерческими способностями. Поэтому им не составляло труда сначала остановиться в роскошной гостинице «Квизисана» а потом арендовать дорогую виллу «Блезус», расположенную в одном из самых живописных мест острова.
Мария Фёдоровна вышла во двор и, увидев Рутенберга, подбежала к нему.
– Дорогой «брат», я так рада! – воскликнула она. – Мы с Алексеем Максимовичем так хотели, чтобы ты приехал. Мы тебя любим.
– У меня сейчас не самый радостный период жизни, «сестра». Центральный Комитет отвергает все мои доводы и не желает взять ответственность на себя за убийство Гапона. Просто не с кем разговаривать. Настроение хуже некуда.
– Василий Фёдорович, уверяю тебя, «Всё проходит и это пройдёт» – так было написано на кольце царя Соломона, – попытался успокоить его Горький. – Пойдём, я покажу тебе твою комнату. Поживёшь пока у нас.
Это была одна из комнат для гостей, которых приглашало семейство Сеттани, владелец виллы, когда оно прибывало сюда отдохнуть. Рутенберг даже про себя усмехнулся, увидев двуспальную кровать: это так расходилось с его душевным дискомфортом, не допускавшим сейчас никаких романтических переживаний. Но добротная мебель, стол и кресла, тишина и пейзаж за окном не могли не понравиться ему.
– Спасибо, Алексей Максимович. Замечательная комната.
– Ну, прекрасно. Располагайся. Ждём тебя к ужину.
– Когда?
– В семь – половине восьмого.
– Хорошо, я буду.
Горький вышел и дверь, едва скрипнув, закрылась за ним. Времени было вполне достаточно, чтобы разложить и развесить вещи в шкафу, принять душ, и даже немного поваляться в постели в халате и отдохнуть. К назначенному времени он вышел из комнаты в твидовом костюме и направился в столовую, ведомый звуками голосов. Там за большим столом собралось уже несколько незнакомых ему людей. Он приветствовал присутствующих и сел возле хозяйки.
– Познакомьтесь, друзья, – с приятной улыбкой сказала Мария Фёдоровна. – Мой двоюродный брат Василий Фёдорович. Он прибыл к нам сегодня из Парижа.
– Этот человек – тайна, которую нам предстоит ещё раскрыть, – интригующе дополнил Горький.
– Леонид Николаевич, – представился красивый мужчина с тонкими чертами лица. Рутенберг кивнул ему в ответ и с интересом стал его рассматривать, пока бойкая официантка накладывала ему в тарелку приятно пахнущую пасту с грибами и пармезаном. Длинные чёрные волосы, открывающие высокий чистый лоб, аккуратная бородка и усы, прямой нос, карие глаза говорили о благородном происхождении и воспитании.
– Тебе, Василий, легко будет запомнить его фамилию, – заявила Мария Фёдоровна. – Андреев, талантливый писатель.
– Я читал Ваш рассказ, если не ошибаюсь, он называется «Жили-были», – вспомнил Рутенберг. – И ещё один, «Губернатор». Мне понравилась их экспрессия и красочность.
– А Вы, Василий Фёдорович, очень наблюдательны, – произнёс Андреев. – Писатель живёт, как пчела. Она летает по полю или саду и собирает пыльцу и нектар, и из них делает мёд. Так и я, ищу интересных мне людей, нахожу в них то, что может стать предметом литературного анализа и творчества.
– Я понял Вас, Леонид Николаевич. Вы ждёте от меня истории, которая может захватить читателя. Меня соблазняет сейчас лишь то, что мой сюжет даст мне возможность стать скромным участником истории русской литературы.
– Очень точно заметили, – сказал писатель. – Буду Вам очень признателен.
– Я ценю талант моего друга, но смею предупредить – у него богатая фантазия, – попытался вразумить Рутенберга хозяин. – Леонид приехал сюда с замыслом книги, которую он обещал моему издательству.
Максим Горький уже давно заметил молодого автора Андреева. Его необычный стиль привлекал своей новизной и яркостью красок и образов. А в декабре умирает от послеродовой горячки жена Леонида, и гостеприимный и добросердечный Горький приглашает друга погостить и поработать в тиши у него на Капри.
– Да, сегодня нередким явлением среди революционеров стало предательство, – пояснил Андреев. – Я пытаюсь осмыслить психологические мотивы, движущие этими людьми, строй их мысли и самооправдание, основанное на корысти и страхе.
– Даже у Иисуса Христа, человека выдающегося и дружелюбного, нашёлся среди апостолов такой, Иегуда, – пришло в голову Рутенбергу.
– А что? Пожалуй, этот герой весьма символический. Спасибо, Василий Фёдорович, за подсказку. «Иуда Искариот» – яркое привлекательное название, – поблагодарил Андреев.
– Хорошо звучит, Леонид Николаевич, – поддержал Горький. – Только прошу Вас, не тяните с книгой. Я уже начинаю компоновать сборник.
– А мы с Максимом сегодня хотели подготовить к печати ещё одну главу его повести, – напомнила о себе Мария Фёдоровна.
– О чём она, если не секрет? – спросил Рутенберг.
– Всё о том же, только тема немного другая, о политических сыщиках. Максим хочет назвать её «Жизнь ненужного человека».
– И Вы, Василий Фёдорович, надеюсь, поможете мне. Я знаю, Гапон желал Вас с ними познакомить.
– Мне такое знакомство не доставило много радости, Алексей Максимович, – горько усмехнулся он. – Один из них в газете «Новое время» удостоился написать, что я был готов по уговору с Гапоном за подобающую плату выдать охранке Боевую организацию эсеров. Подписавшийся под статьёй «Маски» Манасевич-Мануйлов – чиновник по особым поручениям главы правительства Сергея Витте.
Слуги убрали со стола тарелки и расставили чашки и блюдца для чая и кофе. А в середине стола поставили большое блюдо с украшенным ленточками заварного крема тортом. Столовая сразу задышала изысканными запахами шоколада и ванили.
– Это я заказала у моего кондитера, Василий, – сказала Мария Фёдоровна. – Хотела как-то отметить твой приезд.
– Спасибо, «сестра». Давно не пробовал такую вкусноту. Моя жизнь в Европе была весьма скудной, порой даже голодной, и не располагала к праздникам.
Рутенберг вышел на террасу. На остров спустился вечер, и прохладный бриз с моря коснулся его разгорячённого кофе и разговорами лица. Январь даже в этом субтропическом районе всё равно оказался холодным зимним месяцем. А ему хотелось тепла и солнца, которые, думал он, согреют ему душу и сердце. Он услышал за спиной лёгкие шаги и обернулся. Андреев стал возле него и посмотрел в сторону моря.
– Я Вам не помешаю, Василий Фёдорович?
– Нет, Леонид Николаевич.
– Вам повезло сюда сегодня добраться. В январе здесь часто бывают штормы. В такие дни пароходик из Неаполя в море не выходит и остров несколько дней остаётся в плену одиночества.
– Сегодня ехал по острову сюда от пристани. Это какой-то кусочек рая.
– Здесь очень хорошо работается, Василий Фёдорович. Поэтому я не разделяю мнения Алексея Максимовича, что мне помешает послушать необычные истории людей, понюхавших пороху.
– А Вас самого не коснулось пламя революции?
– Не только коснулось, но и обожгло, – усмехнулся, вспомнив что-то, Андреев. – У меня в квартире в прошлом году прошло заседание Центрального Комитета РСДРП. А на следующий день меня арестовали и посадили в Таганскую тюрьму. Мария Фёдоровна обратилась к Савве Морозову с просьбой об освобождении. Меня выпустили под внесённый им денежный залог.
– Я тоже успел посидеть, в Петропавловской крепости.
Рутенберг взглянул на стоящего рядом Андреева. Ему вспомнился один случай из жизни, который мог заинтересовать писателя.
– Давайте встретимся после завтрака. Возможно, у меня будет для Вас кое-что.
– Буду очень рад, Василий Фёдорович.
Они попрощались и Рутенберг, почувствовав лёгкий озноб, вернулся к себе в комнату.
2
На следующее утро перед завтраком он снова вышел на террасу и стоял заворожённый видом на море и бухту Марина Пиккола. Небо очистилось от облаков и лучи солнца, поднимавшегося с востока, преломляясь в толще воды, окрасили её чистейшими цветами аквамарина и лазури. В столовой уже сидели за столом Горький и Андреев, обсуждая готовящийся сборник. Возле них суетилась прислуга, черноокая девушка из ближнего посёлка, накрывая на стол.
– Доброе утро, Василий Фёдорович, как спалось? – спросил Алексей Максимович.
– Просто замечательно. Наверное, немного устал от дальней поездки. Как прилёг, так и провалился в царство Морфея.
– Я вижу, Вы не преминули полюбоваться нашим божественным пейзажем.
– Не скрою, я даже подумал вызвать сюда жену и детей.
– Знаете, дорогой Василий Фёдорович, своим здесь пребыванием я обязан жене. После поездки в Америку для сбора пожертвований для партии мы вернулись в Петербург. Едва закончил начатый в Америке роман «Мать», как у меня случилось обострение болезни лёгких. Мария тут же собрала меня, и мы приехали сюда. Здесь прекрасный климат.
– Чехов поселился в Ялте, но, бедняга, не сумел поправиться, – сказал Андреев. – Одолел его туберкулёз.
Появилась Мария Фёдоровна и, поприветствовав всех, села рядом с мужем. Прислуга поставила на стол большое блюдо с салатом, тарелки с пиццей и лазаньей, и столовая наполнилась приятным запахом специй и овощей.
– Я думаю, у революционеров всегда есть в запасе экстраординарные истории, с которыми сталкивает их судьба, – красноречиво намекнул Леонид Николаевич и призывно взглянул на Рутенберга.
– Ну, ты змей-искуситель! – догадался Горький. – От тебя, Леонид, невозможно спастись.
– Алексей Максимович, наши беседы обогащают нас знанием жизни и новыми идеями. Разве это плохо? Мы же писатели.
– Расскажи что-нибудь, Василий, – поддержала Андреева смущённого Леонида Николаевича.
– Ладно, – произнёс Рутенберг. – Если женщина просит. Несколько лет назад поздним вечером я обнаружил за собой слежку. Филеры неотвязно следовали за мной уже около часа. Заметая следы, я оказался в районе, мало мне знакомом. В тёмном переулке, воспользовавшись случаем, когда преследователи на минуту упустили меня из виду, я открыл дверь и оказался в зале, вокруг которого в юбках и коротких платьях на стульях, креслах и диванах сидели женщины. Тапёр в углу что-то наигрывал на пианино. Я понял, что убежище своё я по воле судьбы нашёл в публичном доме.
– Это очень интригует, – заметил Андреев.
– Женщины оживились в предвкушении клиента, – продолжил Рутенберг. – А я оказался в затруднительном положении, так как нужно было сделать выбор и не разочаровать отверженных. Одна из них молодая девица смотрела на меня без вожделения, изучающе. Каким-то непостижимым образом она поняла, что сюда я зашёл не ради того, ради чего этот дом навещают мужчины. Она подошла и, взглянув мне в глаза, повела в свою комнату. Мне сразу же бросились в глаза большая кровать, простая мебель и выходящее в глухой двор окно. Я устало опустился на стул и посмотрел на неё. «Ладно уж, сиди и отдыхай. Революционер, небось? Загнали тебя, милый. Хочешь что-нибудь выпить?» «Спасибо, от чаю не откажусь». Она вышла в коридор и через несколько минут принесла стакан. «Знаешь, что, ты разденься и ложись под одеяло. Тебя ведь видели одетым, а голым тебя не узнают, – резонно произнесла она. – А девочки не выдадут, не беспокойся». «Ты не беспокойся, я заплачу, – решил успокоить её я. – Ты же не хочешь упустить свой заработок? Скажи только сколько. Я думаю, мне придётся просидеть здесь всю ночь». Она подошла ко мне и вдруг резким движением ударила меня по щеке.
– А девица молодец, – восхищённо произнёс Горький. – Правильно она тебя шлёпнула.
– Я сразу понял бестактность моего поведения, – не стал оправдываться рассказчик. – Я обидел в ней женщину, которая отнеслась ко мне по-матерински. А я беспардонно давал понять, что она проститутка. Мне стало настолько стыдно за то, что эта падшая женщина проявила душевную чуткость, которой не обладал я, человек с высшим образованием и борец за её свободу от рабства. Я взял руку, которой он влепила мне оплеуху, и поцеловал её. «Прости меня, дурака. Ты хороший человек. Я благодарен тебе за то, что ты, зная, что я скрываюсь от полиции, дала мне приют». Раздеваться я не стал, а просто она закрыла дверь на ключ, и я просидел у неё на стуле всю ночь. Она рассказывала о своей жизни, а потом легла и уснула. Родители умерли, оставив на неё сестёр и братьев. Она, как старшая сестра, должна была содержать семью. Потому и пошла в публичный дом. Я тоже провалился в сон. Когда утром проснулся, она ещё спала. Я оставил ей несколько банкнот на столе и тихо вышел из комнаты. Мне удалось пройти по коридору, потом через зал, никого не потревожив, и незамеченным выйти на улицу, – закончил он свой рассказ.
– Вот ты возвращаешься утром домой. Что сказала на это твоя жена? – поинтересовалась Мария Фёдоровна.
– Она понимает, чем мне приходится заниматься. И ничего не спрашивает, – ответил Рутенберг.
– Виктор Фёдорович, это же такая история! Я в полном восторге! – воскликнул Андреев.
– Леонид, не воспаряйте свою фантазию, пожалуйста. Я жду от Вас «Иегуду Искариота».
– Безусловно, Алексей Максимович.
– Сегодня Господь одарил нас хорошей погодой. Давайте спустимся к морю и погуляем по берегу, – предложила Мария Фёдоровна.
Всем это понравилось. Собрались быстро и вскоре уже шли по сбегающей вниз дороге. Горький и Рутенберг шли рядом, обмениваясь впечатлениями о красоте острова.
– Я, дорогой мой, когда впервые оказался на Капри в октябре, написал Андрееву, что здесь сразу, в один день, столько видишь красивого, что пьянеешь, балдеешь и ничего не можешь делать…, – вспомнил он слова из письма Леониду Николаевичу. – Но потом привык и приступил к работе. Тебе бы тоже стоило написать что-нибудь.
– Я, Алексей Максимович, чувствую себя девицей на сносях. Болит, рожать страх берёт, но деваться некуда.
– Я тебя понимаю. Тебе обидно, что ты сделал грязную работу за партию, а она тебя отвергла и обвинила в несанкционированных действиях.
– Ты верно всё сформулировал. Это так влияет на моё душевное состояние, вгоняет в такие переживания, что я с тех пор не могу от этого освободиться. Мои честь и достоинство просто втоптаны в грязь.
– Хватит плакаться, Василий Фёдорович. Поразмысли обо всём и начни писать тоже. Работа лечит. А мы твои воспоминания ещё и опубликуем.
Они вышли на берег. Веющая с бухты Марина Пиккола прохлада приятно освежала их лица, лёгкий бриз играл тёмно-каштановыми волосами Андреевой и Рутенберг невольно залюбовался ею. В свои тридцать восемь лет она ещё пленяла и очаровывала своей красотой и грацией. Она перехватила его взгляд и ответила «двоюродному брату» дружеской улыбкой.
– Думаешь, только мы здесь такие умные? – поддел его Горький. – Здесь много нашей пишущей братии, Новиков-Прибой, Бунин, Вольнов. Хочу организовать здесь семинар молодых писателей.
– Чем дольше знаю тебя, тем больше удивляюсь твоему радушию, Алексей Максимович.
– Дорогой мой, отсюда всё лучше видится. Наша несчастная страна Россия, её прекрасные люди. Как можно не помочь ей, поддержать и наставить тех, кто может стать достойной частью её культурной элиты.
К разговору присоединился Андреев. Они долго говорили о великой русской литературе, о том, что благодаря Кровавому воскресенью в России, наконец, начались долгожданные перемены, в которых она очень нуждалась. Рутенберг в основном слушал, порой высказывая своё мнение. Потом, медленно одолевая подъём, они вернулись и разошлись по комнатам.
У Рутенберга теперь не осталось сомнений, что нужно сесть и писать. Постоянно возвращаясь беспокойной памятью в недавнее прошлое, он каждый раз пополнял её новыми подробностями и ощущениями. Пришла пора освободиться от этого тяжкого груза. Слишком трудны для него вызываемые им тяжёлые душевные состояния. Он сел за стол, открыл тетрадь, купленную ещё в Париже, и на первом листе написал: «Предательство и смерть попа Гапона».
