Пётр Азарэль
Еврейская сага
Часть I
Глава 1
1
Бабье лето в Замоскворечье расцветило дворы и улицы красно-охряным убором, обеспечив дворников нескончаемой, привычной работой. Погожие дни конца сентября – благословенное время, когда небо чистое после летних и первых осенних дождей, воздух напоён ароматами подмосковных лесов, солнце светит ярко и безмятежно, даря нежное приятное тепло, от которого нет нужды скрываться дома или в прохладной тени деревьев, дворы и парки полны птиц, ещё не собирающихся в стаи, чтобы покинуть сытную, но холодную Москву. Для детей это самое трудное время, когда после жаркого лета, проведённого в лагерях или на дачах, или с родителями на юге в Крыму, Сочи или Сухуми, они должны вернуться в школу, а потом делать уроки, когда всё хочется бросить и бежать из дома туда, где их ожидают друзья и новые приключения.
Восьмиэтажный кирпичный дом, построенный в тридцатые годы, раздался трапецией между Большой Серпуховской и Люсиновской, повторяя своей формой схождение двух идущих под углом улиц. В центре двора находилась большая грунтовая детская площадка с неизменной песочницей, и покрытыми голубой, зелёной, коричневой и красной краской горками, лестницами, качелями и каруселями. В местах, где краска облетела, проступали ржавые пятна обнажённого металла. Двор расширялся к северу, соединяясь с дворами соседних домов с подобным бесхитростным набором металлических и деревянных конструкций. И всё это внутреннее пространство было обрамлено множеством раскидистых вязов и клёнов, выросших благодаря обильным дождям и снегам, характерным для центральных областей России.
А сейчас деревья теряли свой покров, и жёлтые листья падали, обнажая серые причудливые ветви, и ложились на землю и асфальтированную дорогу, петлявшую вдоль окон и подъездов домов. По утрам перед выходом в школу детей будил ритмичный шорох дворницких метелок, сопровождаемый щемящим шелестом листьев. Их собирали в кучу и поджигали, и лёгкий ветерок разносил по этажам терпкий запах былой красоты.
Стремление ребят к свободе неодолимо, и, сделав уроки, они спускались во двор, который был их страной, где торжествовали принятые ими законы вольности. Вожаком был Хруст, пятиклассник, высокий вихрастый паренёк из второго подъезда Паша Хрусталев. В него были влюблены многие девчонки, что, несомненно, добавляло ему авторитета в глазах мальчишек. Он был немного старше других, что давало ему определённое преимущество и уверенность в себе, обладал чувством юмора и справедливости и умел остановить свою команду у «красной черты», которую нельзя было перейти. Он пресекал драки, умел договариваться с ребятами из соседних дворов и споры между ними зачастую решались в футбольных состязаниях. А во дворе мальчики делились на две команды и гоняли мяч на площадке между деревьями, вытоптанной подошвами ботинок и китайских кед.
Трое друзей-четвероклассников, Саня, Илья и Ромка, просились в одну команду, Саня и Ромка играли в нападении, а нескладный Илья стоял в воротах, одной из стоек которых служил ствол дерева, а другой, булыжник, неизвестно когда и как оказавшийся во дворе. Он бесстрашно бросался под ноги нападавшим, прыгал, как его кумир Лев Яшин, стараясь перехватить мяч, посланный издалека, и, больно ударяясь о землю боком, лишь растирал его, чтобы вновь быть готовым к прыжку. А друзья ловко обыгрывали соперников и забивали голы, получая всю славу и любовь девчонок, стоявших на краю поля и подбадривавших игроков. Когда игра заканчивалась, они, счастливые и возбуждённые, усаживались на скамейках возле детской площадки и обсуждали перипетии футбольной баталии.
Золотой покров шуршал под ногами в аккомпанемент звонким мальчишеским голосам. Сегодня их команда опять выиграла у ребят из соседнего двора.
– Хорошо мы им врезали, – авторитетно произнёс Хруст.
– У них есть несколько хороших игроков – Сергей, Вовка, Гарри. Но у нас команда дружнее что ли, – поддержал его Саня.
– Если бы не Илья, могли бы и продуть. Он два таких мяча взял, – искренне проговорил Андрей и потрепал его по плечу.
– До сих пор плечо болит, – усмехнулся Илья. – Боюсь, вывихнул.
– Рома, домой, – послышался звучный женский голос.
– Ещё пять минут, мама, – крикнул в ответ Ромка. – Отец пришёл с работы и, наверное, открыл дневник. У меня сегодня была стычка с училкой, и она мне написала.
– Ладно, тогда и я пойду, – буркнул Саня. – Надо что-нибудь пожрать.
Ребята поднялись и побрели к дому, за ними держась за бок, поплёлся и Илья.
Ромка не ошибся в своей догадке и, увидев в коридоре на вешалке отцовскую кожаную куртку, внутренне собрался, приготовившись к разговору с ним. Елена Моисеевна, Ромкина мама, и Лев Самойлович находились в гостиной, куда перебрались после ужина. Отец сидел в кресле, держа в руке закрытый дневник, а мать прилегла на широкой румынской тахте, отдыхая после многочасового стояния у кульмана. Она работала старшим инженером в проектном институте в отделе автоматизации производства, где ей по окончании политехнического института помог устроиться дядя. Проблема была в том, что каждый выпускник ВУЗа, по тогдашнему закону, должен был отработать три года по направлению учебного заведения, получавшего из соответствующего министерства список предприятий, где нуждались в молодых специалистах. Разумеется, Елена в Сыктывкар ехать не пожелала и обратилась к брату матери, работавшему в этом институте главным инженером проекта.
– Здравствуй, папа, – сказал Ромка, входя в гостиную.
– Добрый вечер, – ответил Лев Самойлович и бросил на сына испытующий взгляд. – Я посмотрел в твой дневник и у меня есть к тебе вопросы.
– Лёва, дай ребёнку отдышаться и поесть, – вмешалась мама.
– Еду, между прочим, нужно ещё заслужить, Лена, – парировал он и переведя взгляд на Ромку, спросил:
– Зачем ты конфликтуешь с Натальей Ивановной, что ты с ней не поделил?
– Мне на её уроках не интересно. Ну, я повернулся к Маринке.
– Это было не один раз, так она и написала и попросила, чтобы мы поговорили с тобой и ей ответили, – задумчиво произнёс Лев Самойлович. – Я понимаю, что русский язык не самый занимательный предмет. Но его надо знать. Без хорошей оценки ты не поступишь в хороший институт и не сможешь продвигаться по службе. Прими также в расчет и нашу национальную принадлежность. Давай, Рома, договоримся, что ты помиришься с Натальей Ивановной и выучишь язык.
– Хорошо, папа, я постараюсь, – вздохнув, сказал Ромка.
Он понял, что деваться некуда и придётся учить падежи и спряжения глаголов. Но последняя фраза отца не оставила никакого следа в его памяти и сознании. Детство ещё преобладало и царило в душе, не желая отдавать свои прекрасные иллюзии.
– Мама, что мне поесть?
– Мой руки, Рома, я тебя покормлю.
Елена Моисеевна легко поднялась с тахты и, обняв сына за плечи, направилась в кухню.
2
Симон Мирский, прадед Ромки, происходил из местечка Мир, принадлежавшего прежде сильному европейскому государству Речи Посполитой. Владевший им со второй половины шестнадцатого века либеральный граф Радзивилл поощрял селиться здесь и евреев, по соседству с которыми проживали поляки, литовцы, белорусы и даже мусульмане. С конца восемнадцатого века городок вошёл в состав Гродненской губернии Российской империи и вскоре стал известен во всём еврейском мире своей знаменитой ешивой. Симон при содействии сойфера местной синагоги поступил туда учиться, и его ждала в тех краях карьера уважаемого раввина. Он женился на красавице Фруме, но закончить ешиву не успел и в начале Первой мировой войны бежал из прифронтовой полосы на восток. Суровые зимние дороги привели его в Московскую губернию, но Москва тогда была ещё закрыта для евреев, и он поселился с женой в Марьиной Роще, тогда ещё пригороде Москвы, и стал служить в здешней синагоге. А весной Фрума разрешилась от бремени, и на свет появился Самуил, дед Ромы, а через год родилась Ида. После Февральской революции запрет на поселение евреев в столице отменили, и им уже не приходилось скрываться от полиции. Но пришёл красный террор, и Симона арестовали, а через неделю расстреляли. Жена его, погоревав, согласилась на предложение начальника районного отделения милиции Лифшица и вышла за него замуж, понимая, что одна поднять детей не сумеет. Самуил пошёл в школу, а потом поступил на государственную службу. В тридцать шестом женился на Еве и через год появился на свет Лёвочка. В начале войны Фрума с семьёй Иды и Евы эвакуировалась в Куйбышев, а подполковник Лифшиц и Самуил остались в Москве. Через несколько месяцев она получила извещения о смерти, но жизнь заставила её взять себя в руки и помочь невестке и дочери, муж которой погиб под Сталинградом, растить детей. В конце войны они вернулись в Москву, где Фрума вскоре умерла и была похоронена на еврейском кладбище.
Лев Самойлович Мирский работал заместителем главного инженера строительно-монтажного управления. Директор управления Прокофьев благоволил талантливому инженеру, исподволь готовил его к дальнейшему продвижению на должность главного, и к тридцати восьми годам пробил ему назначение, которое с большим трудом отстоял в горкоме: его протеже в партии не состоял и на предложения парторга отшучивался, называя себя неготовым к столь высокой миссии. Лёву, так звали его сослуживцы, любили за дружелюбие, профессионализм и умение найти выход из самых, казалось бы, безвыходных ситуаций. Его рабочий день зачастую продолжался до позднего вечера, особенно когда шла подготовка к началу строительства или к сдаче объекта приёмной комиссии. Лев Самойлович был требователен и настойчив, но все понимали, что только такой подход гарантирует качество строительства и что здание будет передано заказчику без задержек и все получат долгожданную премию, нелишнюю в лихое время семидесятых.
Секретарём главного инженера два последних года была Вера Лебеденко, красивая великолепно сложённая блондинка. Она не была замужем и без колебаний и нравственных коллизий пользовалась своей свободой в поисках любовника или мужа. Обладая практичностью и крепким умом, она легко сходилась с людьми и так же легко расставалась, если сознавала, что связь не приведёт её к желаемой цели. Один роман сменялся другим, не оставляя в её душе сожаления и горечи.
Льва она приметила с первых дней работы в управлении и решила вначале присмотреться к нему: женское чутьё подсказывало ей, что у него, как и у многих еврейских мужей, крепкая семья и на сближение он не пойдёт. Она видела, как благоволят ему директор и её шеф, как успешно складывается его карьера, и порой заходила к нему поговорить о жизни и готовила ему кофе перед уходом, когда он задерживался в конторе, чтобы выполнить расчёты или изучить полученные из проектного института чертежи. Лев был далёк от сложившегося в её голове образа мужской красоты, но он ей определённо нравился. Её вдруг осенило, что интеллект, деловая хватка и чувство юмора, могут быть чрезвычайно привлекательными для женщины качествами мужчины, придающими ему притягательность и сексуальность. К тому же Лев, как со временем поняла она, был хорош собой и обладал вкусом и элегантностью, отличавшими его от многих сотрудников управления. Женщина нуждается в любви, чтобы выполнить заложенное в её природе предназначение, и однажды она поняла, что влюбилась. Лев не мог не заметить произошедшую в его коллеге перемену, животное чувство, заложенное в нём, скоро обнаружило очевидный интерес Верочки к нему. Он не проявлял инициативы и старался ничем не обнаружить свою осведомлённость, не без волнения дожидаясь каких-то шагов с её стороны.
В тот вечер она не ушла вместе со всеми, а, приготовив ему кофе, осталась стоять возле его стола, сознавая, что в управлении никого не осталось, кроме них и охранника на выходе. Лев поблагодарил за чашку кофе и с любопытством взглянул на неё.
– Верочка, мне ещё нужно поработать, завтра совещание у директора. Я должен представить новый проект, – заговорил Лев, предчувствуя какую-то развязку. – Тебя сегодня никто не провожает?
– Лёва, я давно хотела сказать, и не думала, что это будет так трудно, – сказала она, борясь с охватившим её волнением. – Я люблю тебя. Сама не ожидала…
– Что полюбишь еврея? – спонтанно выдохнул он.
– Да о чём ты? Я никогда не делила людей по национальному признаку. Ты не сознаёшь, какие вы, евреи, особые люди, сколько в вас достоинства и интеллигентности.
Вера говорила искренне, и у него не возникло никаких сомнений в её чувствах. Её лицо было прекрасно, глаза горели, великолепное тело под синим платьем, облегающим вздымающуюся от учащённого дыханья грудь, плоский живот и округлые бёдра, трепетало от страсти. Она подошла к нему вплотную, и он невольно поднялся навстречу ей. Её губы дрожали, приоткрывшись и показав ровный белый ряд зубов. Она положила на его плечи руки, и поцеловала его сухие губы. Лев неожиданного для самого себя весь подался вперёд и, прижав её к себе, ответил не слишком умелым поцелуем. Своим женским существом Вера ощутила его нарастающую страсть и, не отпуская его из объятий, прилегла на стол. Он поднял полы платья, коснулся её бёдер, нащупав трусики, снял их и, расстегнув ширинку брюк, повалился на неё. Она почувствовала в себе его плоть и, задыхаясь от счастья близости, притянула его к своей груди. Волна неудержимого оргазма охватила всё его существо, и она ответила мощным горячим потоком.
Потом Лев Самойлович и Вера стояли у двери кабинета, всё ещё полные внутреннего огня, но сознающие неотвратимость расставания.
– Женись на мне, Лёва. Мы с тобой прекрасная пара. Я без ума от тебя, – сказала она, смотря ему прямо в глаза. – Ты ведь тоже любишь меня?
– Вера, это невозможно. Я женат и у нас есть сын, – стараясь быть твёрдым и безапелляционным, ответил он.
Лев обнял её, с трудом сдерживая себя. Она потеряно провела рукой по его лицу, повернулась и вышла в коридор. Он сел на стул и попытался вникнуть в работу, но сосредоточиться не смог. Ощущение пережитого блаженства не оставляло его. Воображение всё время вызывало из небытия её пылающее страстью лицо, налитую негой грудь, покатые плечи и лебединую пахнущую духами шею.
«А она права, кажется, я влюбился. Совесть моя чиста, это верно: я её не соблазнял, за ней не ухаживал, вёл себя корректно, как и положено с сотрудниками. Но справиться с чувствами будет нелегко. Можно выдать себя, стоит только на минуту потерять контроль над собой. А Лена и Ромка? Что мне с этим делать?»
Лев Самойлович поднялся со стула, уложил чертежи в кожаный дипломат, выключил свет и вышел из кабинета. На выходе он кивнул на прощанье сидевшему за маленьким стеклянным окном охраннику и направился к станции метро.
Елена Моисеевна сразу почувствовала произошедшую в муже перемену.
– У тебя всё в порядке, Лёва? – спросила она.
– Да, Лена. Просто немного устал. Завтра презентация нового проекта у директора. Я не успел подготовиться. Сейчас поем что-нибудь и сяду за работу. Документацию я захватил с собой.
– Отдохни, милый. Я тебе приготовлю твой любимый омлет с ветчиной.
– Спасибо, дорогая, – согласился он и, погрузившись в кресло, закрыл глаза.
Жизнь во всей своей сложности ждала от него однозначного решения.
3
Недаром говорят, что бытие – самый лучший учитель и тот, кто умеет понимать и усваивать его уроки, приобретает то, чему не научит никакая школа, – житейскую мудрость. В пятом подъезде дома проживала семья Гинзбург. Глава семьи Вениамин Аронович, пройдя тяжелейший, состоящий из девяти ступеней, экзамен у Льва Ландау, стал его учеником и под его руководством защитил кандидатскую, а затем докторскую диссертацию. Он работал с Дау, как называли Льва Давыдовича его ученики и близкие, в знаменитом Институте физических проблем, руководимом тогда ещё Петром Капицей. Когда академик попал в аварию, и жизнь его висела на волоске, он дежурил в больнице у его постели. После смерти шефа Вениамин Аронович получил предложение возглавить отдел в другом научно-исследовательском институте. Там он плодотворно трудился, его статьи печатались в научных журналах, несколько раз зарубежные коллеги приглашали его на симпозиумы в Соединённые штаты и Европу, но всякий раз ему отказывали, и вместо него с докладом о работе его и сотрудников отправляли кого-то другого, не имеющего к этой теме никакого отношения. Да и получение академического звания члена-корреспондента загадочным образом откладывалось и тормозилось. Вениамин Аронович прекрасно понимал, что антисемитская партийная диктатура и бюрократия не позволят ему работать и жить достойно, но сносить унижения и лицемерие он не желал.
Когда в начале семидесятых годов он, посоветовавшись с женой Сарой, подал заявление на выезд в Израиль, его сняли с должности и уволили «по собственному желанию». На общем собрании коллектива парторг заклеймил его, как предателя и отщепенца. Досталось и от товарищей, с которыми ещё вчера работал, обсуждал научные проблемы, обедал за одним столом в институтской столовой и с которыми не раз выпивал дома по праздникам и на семейных торжествах. Он не обиделся, понимая, что их «попросили» выступить. А в первом отделе мужчина в сером костюме со свойственной чекистам выправкой объяснил, что при той форме допуска, который у него был, ему никогда не дадут разрешение на эмиграцию. У Сары Матвеевны вскоре тоже начались неприятности и её, преподавателя математики в педагогическом институте, перевели в техническую библиотеку с понижением в зарплате, объяснив, что она, подав документы на выезд, будет оказывать пагубное влияние на студентов, и по идеологическим причинам не может оставаться на своей должности.
У семьи Гинзбург начались трудные времена. Прожить на мизерную пенсию Гинды, мамы Вениамина Ароновича, и на зарплату библиотекаря, было невозможно. Дочь Лина училась в медицинском, а сын Семён заканчивал институт инженеров транспорта. Несмотря на это его завалили повестками из военкомата, что не могло не вызвать подозрения в намеренности происходящего. Понятно, что некая инстанция пыталась помешать ему завершить образование и передать на попечение военного ведомства, где бы его «научили» по полной программе. Искать справедливости было бессмысленно и неразумно, и Вениамин Аронович обратился к знакомому полковнику, который свёл его с районным военкомом. За немалую мзду дело Семёна отложили в долгий ящик и до поры до времени оставили в покое. Новые друзья-отказники Вениамина Ароновича похлопотали о работе, и нашли ему место кочегара в котельной, с оборудованием которой он довольно быстро разобрался – экспериментальные установки, которые ему приходилось создавать в институте, превосходили по сложности незамысловатую аппаратуру котельной. Большую часть времени, а его приняли для работы в ночную смену, делать было нечего, и для Вениамина Ароновича открылись невиданные прежде возможности. Раньше, как заведующим отделом, он был занят администрированием, не оставлявшим ему много времени для науки. Теперь он вернулся к проблеме, которую вынашивал многие годы. Ясность и глубина мышления, не достижимые в суете дня, проявились здесь, в тесной каптёрке, с прежней силой и азартом молодости. Из обрывков идей и догадок возникла теория, и его поразила мысль, что нечто недосягаемое будто диктовало ему, и он едва успевал записывать словесные доводы и уравнения. Выдающийся учёный, Вениамин Аронович превосходно знал математику и физику, но для прорыва, каким является создание новой теории, всегда требуется толчок, проявляющийся через вдохновенье или озаренье. Размышляя о происшедшей с ним метаморфозе, он склонялся к мысли, что она была бы невозможна без божественного присутствия. Высшая сила, контролирующая всё и вся в мироздании, выбрала его и наделила творческой энергией для постижения истины, как обладающего необходимыми знаниями и способностями. Убеждённый атеист, он всегда верил в творческую силу человеческого разума, считал верующих малообразованными, невежественными или ущербными, а священнослужителей шарлатанами от религии, зарабатывающими на людской слабости и нужде. Сейчас его уверенность в собственной правоте дала трещину, и он решил поговорить с раввином Эпштейном, о котором ему когда-то рассказывал приятель.
Прежде Вениамин Аронович передал бы написанные статьи для публикации в академическом журнале и выступил бы на конференции с докладом, отстаивая свой научный авторитет и доказывая приоритет в этой области физики и своё очевидное соответствие званию члена-корреспондента Академии наук. Но сегодня, убедившись в том, что его вклад в советскую науку, его знания и талант учёного власти не нужны, и, получив скорый и категорический отказ на просьбу об эмиграции, он понял, что нужно искать другой путь. Теперь его теория должна стать ключом в свободный мир, который находится за железным занавесом, воздвигнутым тоталитарным режимом его прежде любимой страны. Если ему не удастся передать этот материал для публикации в каком-либо научном журнале на Западе, то его следует хранить в тайном месте до отъезда. Он навёл справки среди учёных-отказников и ему посоветовали встретиться с аккредитованным в Советском Союзе американским журналистом. Встреча состоялась на квартире одного из коллег и ему объяснили, что передать можно будет только микрофильм. Он с большим трудом достал фотоаппарат, снимающий на микроплёнку, принёс его на работу и принялся за дело. Вначале ему потребовалось соорудить штатив, в котором устанавливался аппарат, потом он подобрал для полученного расстояния выдержку и диафрагму, и добился хорошего качества снимков, проектируя плёнку на экран с помощью фильмоскопа. Он сделал два экземпляра плёнки, оставив себе одну, и в назначенное время передал её журналисту. Через дипломатическую почту посольства США она оказалась в руках профессора физики Принстонского университета. Тот сразу понял, что речь идёт о прорыве в актуальной области науки и теория доктора Гинзбурга была опубликована в авторитетном журнале. Научная общественность Америки обратилась через посольство в Москве к Академии наук СССР с просьбой выпустить господина Гинзбурга на конференцию с докладом о его выдающейся работе.
Не прошло и недели, как в квартиру Вениамина Ароновича нагрянула группа людей, поведение и выправка которых не вызывала сомнений в их принадлежности к известной организации. Квартиру перевернули вверх дном, но ничего, кроме учебника языка иврит и потёртой, прошедшей множество рук книги ТАНАХ, не нашли. А искали они, как он сразу сообразил, оригинал теории, уже наделавшей шума на Западе, который успел передать приятелю, спрятавшему тетради в подвале загородной дачи. Поэтому обыск в котельной тоже не дал никакого результата. Его вызвали на беседу в известное всей стране здание на площади Дзержинского и лестью и обещаниями восстановить его на работе в институте и присвоить звание члена-корреспондента предложили отозвать заявление об эмиграции.
Вениамин Аронович понял, что причиной возникшего вокруг него переполоха стала публикация его научной теории, и ответил отказом, так как не мог поступить иначе, и его на время оставили в покое. Он и его семья к этому времени уже успела вкусить немало подлостей и унижений. Он стал другим человеком, вдохнул воздух свободы, познакомился с единомышленниками, начал вникать в проблемы иудаизма и соблюдать заповеди и его намерения репатриироваться в Израиль стали незыблемым стимулом, питающим его упорство и убеждённость. Не раз его видели выходящим их хоральной синагоги на улице Архипова, ставшей в те годы местом встречи отказников и учеников подпольных иешив. Посетители синагоги знали, что она находится под пристальным наблюдением КГБ, но желание жить нормальной еврейской жизнью было сильней их страхов и опасений. Вениамин Аронович стал носить кипу, которую сразу же заметили соседи. Это раздражало их, они принялись судить и рядить, обвиняя его, а заодно и всех евреев, в предательстве и измене Родине. Дети слышали разговоры родителей, перенимали их недовольство и ненависть, и невольно становились участниками травли. Когда он появлялся во дворе, его преследовала ватага мальчишек, кричавшая в след оскорбительные слова. Доставалось и его детям, Семёну и Лине, но они гордо проходили мимо беснующейся детворы, понимая, что это лишь отголоски антиеврейских настроений, царивших в доме.
Друзья были в растерянности, не понимая смысл и причины происходящего.
4
В субботу вечером Наум Маркович Абрамов, отец Саньки, сидел в кресле возле полуоткрытого окна, предаваясь отдыху после напряжённой недели. Свет торшера падал на лежащий на его коленях свежий номер журнала «Новый мир». Инна Сергеевна, мама Саньки, возилась на кухне, готовя традиционный салат из помидоров, огурцов и зелёного лука со сметаной. В духовке газовой плиты пеклась картошка в мундире, и густой запах овощей смешивался с терпкими запахами осени, проникающими сюда из открытой форточки.
– Наум, позови-ка Саньку, – услышал он голос жены, – скоро будем ужинать.
– Сейчас посмотрю, где он, – откликнулся Наум.
Он поднялся с кресла и выглянул в окно. С высоты третьего этажа двор хорошо просматривался и он сразу же заметил сына в окружении друзей.
– Санька, поднимайся, мама зовёт, – негромко сказал Наум, но сын его услышал и поднял голову.
– Хорошо, папа.
Он стремглав поднялся по лестнице, по обыкновению не воспользовавшись лифтом, и открыл входную дверь.
– Ну, что слышно, Саня, – спросил отец, заметив непривычное выражение растерянности на его лице.
– Папа, а кто такие «жиды»?
– Это евреи. Мы тоже евреи. «Жид» говорят, когда хотят оскорбить, – объяснил Наум Маркович. – А что случилось?
– Мальчишки обзывают мужчину в чёрной шапочке и его детей. Они живут в пятом подъезде, – ответил Саня.
– Этот человек, я слышал, учёный-физик. Несколько лет назад вся семья подала заявление на выезд из страны, но им отказали.
– А почему они хотят уехать? – не унимался Санька.
– Это сложный вопрос. Каждый человек решает сам, где ему лучше.
Но чтобы покинуть страну, в которой он родился и прожил большую часть жизни, нужны серьёзные причины. Я не знаю, почему они хотят эмигрировать, – сказал Наум Маркович, тщательно подбирая слова.
– А почему мы никуда не собираемся? – спросил Саня.
– А нам что, здесь плохо живётся? Мы голодаем? У нас нет крыши над головой? – задумчиво проговорил отец. – Саня, я тебя прошу их не обижать. И друзьям своим скажи. Это неприлично. Евреи должны поддерживать и защищать друг друга. – Он замолчал, а потом добавил, – я, пожалуй, поговорю с родителями Ромки и Илюши.
Инна Сергеевна с некоторым волнением прислушивалась к разговору мужа с сыном. Она понимала, что еврейский вопрос рано или поздно возникнет, но происшедшее всё же стало для неё неожиданностью. Муж, подумала она, ясно и просто всё объяснил, и пора завершить беседу. Ребёнку-то всего десять лет.
– Мальчишки, картошка остывает. Пошли ужинать, – сказала она и, поправив ситцевый халат, направилась в кухню.
Ели молча, наслаждаясь вкусом свежих овощей и печёных клубней со сливочным маслом и селёдкой, приправленной кружками репчатого лука. Потом пили чай с вафлями, и каждый думал про себя, что в их жизни произошло что-то очень важное, и они стали другими людьми. И об этом не нужно больше говорить.
Дед Наума Эммануил родился в Витебске в конце девятнадцатого века, в те годы, когда половина его населения составляли евреи, впитавшие с молоком матери язык и культуру идиш. Отец принадлежал к портняжному цеху и с раннего детства, в стремлении дать сыну еврейскую профессию, обучал его своему ремеслу. Революция ликвидировала черту оседлости, и амбициозный юноша попрощался с родителями и двинулся на восток. Его, как и многих его сверстников, влекла Москва, город, в котором можно было, так ему представлялось, разбогатеть и приобрести известность. Он с трудом нашёл комнату на Мясницкой и начал работать. Однажды он встретил Розу, дочь бакалейщика, купца третьей гильдии, поселившегося в Москве ещё при Александре Втором. Они полюбили друг друга, и он сделал ей предложение. Сыграли скромную свадьбу, и Эммануил переселился в квартиру тестя. Когда родился Марк, он сам уже мог обеспечить семью: множество заказов давало хороший заработок. Во времена НЭП дела особенно пошли в гору, и он открыл ателье на Тверской. Потом НЭП отменили, ателье пришлось закрыть и устроиться на работу в Трёхгорную мануфактуру. Марк поступил в механико-машиностроительный институт и, закончив его, получил направление на Сталинградский тракторный, где познакомился с Диной Уманской, работавшей бухгалтером в заводоуправлении. Молодые расписались и им выделили комнату в общежитии. Там через девять месяцем и появился на свет Наум. В первые дни войны было принято решение перестроить производство на выпуск танков. Марк получил броню, освобождавшую его от мобилизации. Танки выходили из корпусов завода до середины сентября сорок второго года, когда бои уже шли на территории предприятия. В начале октября, когда персонал готовился к переправе на другой берег Волги, Дину застрелил немецкий снайпер. Марк похоронил жену во дворе завода и погрузился на катер с мальчонком на руках. Родители уже ждали его в Средней Азии. Директор разрешил ему командировку и Марк из Челябинска вырвался на несколько дней в Ташкент, чтобы передать Наума бабушке Розе.
Родители Эммануила эвакуироваться не успели и умерли от голода в Витебском гетто.
После войны Марк Эммануилович вернулся в Москву и устроился на автозавод. Его познакомили с Софьей Малкиной, и она заменила Науму его погибшую мать.
– Хороший у нас сын, Наум. Жаль только, что мы не родили ему брата или сестру.
Они лежали в их спальне на широкой постели, обнявшись и прижавшись друг к другу. Из открытого окна доносился отдалённый шум Москвы, погружающейся в ночь.
– Дорогая, у него есть друзья. А они порой лучше родственников. Да и мы уже не так молоды, чтобы думать о ребёнке. Нам ещё нужно воспитать Саньку, дать ему образование и помочь устроиться на работу. А это при нашем происхождении задачка не из лёгких.
– Ты каждый раз находил основание отложить этот вопрос до лучших времён.
– Но ты же всегда со мной соглашалась. Вначале мы жили в тесной квартирке с моими родителями. Отец, ветеран войны, несколько лет ходил по инстанциям, пока нам не выделили эту квартиру. Тогда Санька только родился, а я работал простым инженером с зарплатой девяносто рублей. И если бы ты ушла в декретный отпуск, мы бы едва сводили концы с концами. А где бы мы поставили детскую кроватку? Я много и тяжело работал, чтобы продвинуться по службе. Да, твой отец, пусть земля ему будет пухом, мне помог устроиться в институте и просил за меня. Но, окажись я дураком, ничего бы не помогло. К счастью, у главного инженера Гордона светлая еврейская голова – когда Иван Фёдорович ушёл на пенсию, он объяснил начальству, что на этой должности должен быть специалист, а не партийный функционер. И случилось чудо – назначили меня. Помнишь, год назад, когда мне стукнуло сорок, подписали приказ. Это был роскошный подарок ко дню рождения. Сколько лет каторжного труда…Чтобы еврею пробиться, нужно быть на голову выше… Да ты и сама всё знаешь.
