Понсон дю Террайль
Подвиги Рокамболя, или Драмы Парижа
Шумно и весело сели они за стол, и все тотчас же сняли маски.
Один только человек в костюме придворного двора Марии Стюарт не садился и не снимал с себя маски. Он стоял молча сзади своего стула.
– Долой маску! – крикнул ему женский веселый голосок.
– Только еще не теперь, – ответил он.
– Как, вы ужинаете в маске?
– Я не ужинаю.
– Да вы будете же пить?
– Тоже нет.
– Боже мой! – раздалось с разных сторон. – Какой странный голос.
– Господа! Я держал пари.
– Посмотрим, в чем оно состоит.
– Я держал пари, что только тогда сниму маску, когда расскажу таким веселым господам, как вы, печальную историю.
– Черт побери… печальную историю… это что-то очень скучно! – протестовала молоденькая водевильная актриса, одетая пажом.
– Любовную историю.
– О, если это любовная история, то это другое дело, – крикнула одна из графинь, – это другое дело. Все любовные истории смешны.
– А моя история между тем печальна.
– Ну, рассказывайте же.
– Но она не очень длинна, – продолжал замаскированный.
– Вашу историю!.. Историю!.. – раздалось со всех сторон.
– Слушайте, господа, – начал рассказчик, – есть много людей, которые любят многих женщин, я же любил только одну, и любил ее чисто и свято, не спрашивая даже, кто она и откуда.
– А! Так это была незнакомка, – прервала его актриса-паж.
– Я нашел ее однажды ночью на церковной паперти и всю в слезах; она была похищена, обольщена и брошена. Ее обольститель был негодяй, убийца и вор.
Голос рассказчика был резок и производил глубокое впечатление на слушателей. Виконт Андреа вздрогнул.
– Итак, – продолжал человек в маске, – этот человек, которого она ненавидела и презирала, захотел однажды отнять ее у меня, он тайно, как вор, забрался ко мне и утащил ее. На пороге дома мы встретились. У нас не было другого оружия, кроме кинжалов… эта женщина была наградой победителю. Мы дрались. Не знаю, сколь ко времени продолжался бой, но этот человек остался победителем, и в то время, когда я лежал в луже крови, он похитил женщину, которую я любил.
Рассказчик приостановился и посмотрел на виконта Андреа. Андреа был бледен, и холодный пот покрывал его лоб.
– Три месяца, – продолжал замаскированный, – я находился между жизнью и смертью. Молодость и сила взяли свое. Я был, наконец, спасен; выздоровев, я хотел отыскать ту, которую я любил и которую похитили.
Я нашел ее, нашел умирающей, в одной из грязных гостиниц в верхней Италии, где она находилась, оставленная всеми и брошенная своим похитителем. Она умерла на моих руках, против воли своего палача.
Рассказчик остановился и окинул взглядом присутствующих.
Все внимательно слушали его, и ни у кого на лице не было заметно улыбки.
– Итак, – окончил он, – этот вор, этот убийца, этот палач женщины найден мною час тому назад… Этот негодяй здесь… между вами!
И при этих словах он поднял руку и, показав на виконта, добавил:
– Вот он!
Андреа задрожал на своем стуле, тогда незнакомец снял маску.
– Арман! Скульптор Арман!.. – раздалось с разных сторон.
– Андреа! – вскрикнул он. – Андреа! Узнал ли ты меня?
Но в эту минуту и в то время, пока присутствующие не могли еще прийти в себя, находясь под влиянием только что происшедшей сцены, дверь залы отворилась, и в нее вошел человек, одетый во все черное.
Этот человек – подобно старому служителю, который пришел к Дон-Жуану во время одной из его оргий сообщить ему о смерти отца, – этот человек, не обращая внимания на сидящих за столом, медленно подошел к виконту и громко сказал:
– Господин виконт Андреа, ваш отец, генерал Филипоне, который уже давно серьезно и тяжело болен, чувствует себя очень нехорошо и желает видеть вас при своей смерти, то есть иметь то утешение, которого была лишена ваша покойная мать при своей смерти.
Андреа встал и, пользуясь тем впечатлением, которое произвело на присутствующих это известие, торопливо вышел; но в ту же минуту человек, который сообщил ему это известие, этот человек взглянул на Армана, который было хотел остановить Андреа, и громко вскрикнул:
– Боже! Лицо моего полковника!
* * *
За час перед этим в предместье С-Гонорэ произошла сцена совсем другого рода.
На конце улицы Экюрю-де-Артуа возвышался старый и мрачного вида отель; судя по его виду, можно было подумать, что он необитаем.
В этом отеле, в первом этаже, в большой комнате лежал одинокий умирающий старик.
Другой старик, но только гораздо крепче и сильнее его, приготовлял ему питье.
– Бастиан, – прошептал умирающий слабым голосом, – я умираю. Довольно ли ты отомстил мне? Вместо того, чтобы отправить меня на эшафот, как ты это мог сделать, ты удовольствовался тем, что остался подле меня, живым укором моих преступлений; ты сделался моим управителем, ты, ненавидящий меня, называл меня постоянно вашим сиятельством, и я чувствовал каждую секунду горькую историю твоего голоса… А! Бастиан! Бастиан! Доволен ли ты своей местью? И довольно ли я наказан?
– Нет еще, – ответил гусар Бастиан, который в продолжении тридцати лет мучил – своего убийцу, повторяя ему постоянно: «А! Бесчестный человек, если бы ты не женился на вдове моего полковника!..»
– Что же тебе надобно еще, Бастиан? Ты видишь, я умираю, и умираю, оставленный всеми.
– В этом и состоит моя месть, Фелипоне, – возразил ему глухим голосом управляющий, – ты должен умереть, как умерла твоя жертва, твоя жена, не простившись с твоим сыном.
– Мой сын! – прошептал старик и, сделав громадное усилие, приподнялся на кровати.
– А! – говорил Бастиан. – Ты вспоминаешь своего сына… Да, твой сын такой же эгоист, как и ты; у него нет сердца: он похищает и обольщает молодых девушек, убивает людей, с которыми он дерется на дуэли, обманывает в играх, и это твой сын, а ты – не правда ли? – был бы теперь очень счастлив, если бы он находился около тебя:
– Сын мой! – повторил умирающий с особенной нежностью.
– Ну так нет, – продолжал Бастиан, – ты не увидишь его… твоего сына нет дома… он на балу, и я один только знаю, где он, но не поеду за ним.
– Бастиан! Бастиан! – умолял Фелипоне, задыхаясь. – Бастиан! Неужели ты будешь непоколебим!
– Послушай, Фелипоне, – ответил серьезным тоном старый гусар, – ты убил моего полковника, его сына и его жену. Неужели же я поступаю чересчур строго за трех человек?
Фелипоне вздохнул.
– Я убил Армана де Кергаца, – прошептал он, – я был виноват в смерти его вдовы, которая умерла с горя… но что касается его сына…
– Бесчестный! – воскликнул Бастиан. – Неужели ты будешь отрицать то, что ты бросил его в море!
– Нет, – ответил Фелипоне, – но он не умер.
Это известие произвело потрясающее действие на Бастиана, который невольно вскрикнул:
– Как! Ребенок не умер?
– Нет, – пробормотал Фелипоне. – Он был спасен рыбаками, отвезен во Францию и потом воспитан во Франции. Я это узнал только неделю тому назад.
– Но где он и как ты это узнал?
Голос больного слабел, и его конец быстро приближался.
– Говори, говори! – настойчиво требовал Бастиан.
– В последний раз, когда я выезжал из дому, – продолжал Фелипоне, – скопление экипажей на одной улице задержало несколько мою карету при въезде на одну площадь. Я выглянул из окна и рассматривал проходящих, но вдруг я был невольно поражен – передо мною, в нескольких шагах, стоял молодой человек лет тридцати – совершенный двойник Армана де Кергаца…
– Говорите, говорите! – повторял взволнованный Бастиан.
– Я последовал за этим человеком и узнал, что его зовут Арман, что он артист, не знавший своих родителей и помнящий только то, что его вытащили из моря рыбаки в ту минуту, когда он уже утопал…
При этих словах Бастиан выпрямился.
– Так слушай, – сказал он, – если ты хочешь видеть в последний раз своего сына и если ты не пожелаешь, чтобы я замарал скандальным процессом твою память, то ты должен сейчас же подписать документ, которым ты возвратишь настоящему наследнику все то, что ты украл у него. Я должен найти его.
– Это излишне, – пробормотал старик, – я наследовал полковнику Кергацу только потому, что предполагалось, что его сын умер; а теперь ему стоит только показаться, чтобы закон ввел его во владение всем имением.
– Это верно, – согласился Бастиан, – но как доказать, что это он?
Умирающий вместо ответа указал рукой на маленькую шкатулку.
– Мучимый совестью, – сказал он, – я написал историю моих преступлений и положил ее вместе со всеми бумагами, которые помогут узнать ребенка.
Бастиан подал шкатулку умирающему, который отворил ее дрожащими руками и вынул оттуда связку бумаг.
– Хорошо, – сказал тогда старый гусар, – я найду ребенка.
И потом добавил растроганным голосом:
– Я прощаю тебя – и ты увидишь своего сына в последний раз.
Сказав эти слова, Бастиан торопливо вышел из комнаты умирающего, спустился с лестницы и, проворно вскочил в стоящую у подъезда карету, крикнул кучеру:
– Пигаль – мигом!
Умирающий остался один – у него уже было только одно желание: свидеться в последний раз со своим сыном, и это желание поддерживало еще его угасающие силы.
Прошло около часа.
Наконец дверь отворилась, и как будто само провидение пожелало еще раз опечалить последнее чувство этого человека.
В комнату, где уже витала смерть, вошел его сын в ярком маскарадном костюме.
– О! – пробормотал Фелипоне. – Это уже слишком!
И, повернувшись к стене, он испустил последний вздох, прежде чем его сын подошел к нему.
Андреа взял его за руку и приподнял ее – она уже начинала холодеть, он дотронулся до его сердца – оно уже не билось.
– Он умер, – заметил он хладнокровно, – а жаль.
В эту минуту на пороге комнаты показался еще человек.
Андреа обернулся и отступил на шаг.
Перед ним были два человека, скульптор Арман и Бастиан.
– Господин виконт Андреа, – начал Бастиан, подходя к нему, – ваш отец убил первого мужа своей жены, потом бросил в море вашего старшего брата, но этот брат не умер… вот он, – и он указал Андреа на Армана.
– Этому-то брату ваш раскаявшийся отец при смерти отдал все то, что он похитил у него и что было должно перейти к вам. Вы здесь у господина графа Армана де Кергаца, а не в своем доме… Выйдите отсюда.
Андреа в ужасе смотрел на Армана, который сделал несколько шагов вперед, грубо взял его за руку и, подведя к окну, сказал:
– Смотри, вот тот Париж, где ты хотел быть при помощи твоего громадного состояния злым, духом, я заменю тебя и постараюсь быть в нем добрым гением. А теперь – вон отсюда, так как я могу забыть, что у нас была одна мать, вспомнив твои преступления и женщину, которую ты убил… Вон!
Арман говорил повелительно, как хозяин дома, и первый раз Андреа трепетал и исполнял приказание.
Он вышел медленными и тихими шагами, но в дверях он приостановился и, взглянув на Армана, крикнул вызывающим голосом:
– Кому-нибудь из двоих, добродетельный братец!.. Мы посмотрим, кто одержит верх: филантроп или разбойник, ад или небо… Париж будет ареной нашей битвы.
И он вышел, гордо подняв голову и улыбаясь сатанинской улыбкой, из того дома, который не принадлежал уже более ему и где его отец испустил свой последний вздох.
Книга II. Таинственное наследство
1. Сэр Вильямс
Была мрачная декабрьская ночь. Мелкая, насквозь пронизывающая изморозь покрывала мостовые парижских улиц, чуть освещенных фонарями.
Последний удар полуночи, пробивший на церковных часах, уныло дрожал в воздухе.
Париж как будто опустел в этот поздний час, и в городе царило мертвое молчание, нарушаемое по временам лаем цепных собак или шагами ночного обхода.
По набережной св. Поля медленно шел человек, закутанный в плащ. По временам он останавливался и пристально осматривал окрестности.
Пройдя мост Дамьетт, он вышел на набережную св. Людовика и быстро окинул глазами верхи окрестных кровель.
Позади отеля Ламбер в улице св. Луи, на самом верху шестиэтажного дома, светился, несмотря на эту позднюю пору, маленький огонек. Это было тем более странно, что этот дом отличался самою скромною наружностью и по виду был занят самыми скромными ремесленниками или мещанами, которые, как известно, не имеют привычки засиживаться долго по ночам.
Впрочем, огонек этот горел на окне и, очевидно, служил сигналом, так как господин в плаще, заметив его, проговорил: – Так, Коляр дома и ждет меня.
Затем он сложил пальцы особенным манером и свистнул так, как обыкновенно свищут ночные воры.
Почти вслед за этим огонек в окне погас и через каких – нибудь десять минут невдалеке от отеля Ламбер раздался протяжный свист, и вскоре послышались шаги, и близ незнакомца появилась какая – то человеческая фигура.
– Ты, Коляр? – прошептал незнакомец.
– Здесь, ваше сиятельство.
– Отлично, Коляр, ты верен своему слову.
– Конечно…. Ваше сиятельство, только знаете что: не называйте меня больше по имени. У рыжей отличный слух и память, а ваш друг Коляр побывал уже в каторге, где ему и теперь сберегается еще местечко – если, конечно, он вздумает вернуться туда.
– Пожалуй, что ты и прав, но ведь мы одни здесь.
– Нужды нет, а если вам будет угодно перетолковать со мной, то покорнейше прошу вас пожаловать со мной вон под мост, да, кстати, и разговаривать – то будем лучше по – английски. Это премилый язык, и его никто не понимает в Иерусалимской улице.
– Пойдем, пожалуй, – согласился незнакомец, следуя за своим провожатым.
Они вошли под мост и уместились на камне.
– Вот так – то будет гораздо удобнее, – заметил Коляр. – Хотя отчасти и холодновато… но ведь мы, вероятно, не будем разговаривать особенно долго?
– Ты прав, – согласился незнакомец.
– Давно ли изволили пожаловать из Лондона?
– Сегодня в восемь часов, и, как видишь, не терял времени по пустякам.
– Это всегдашняя привычка моего бывшего капитана, – заметил почтительно Коляр.
– Ну, а ты что сделал здесь в эти три недели?
– Набрал маленькое общество…
– Недурно…
– Хотя, признаться вам, для нашего ремесла в Лондоне несравненно больше дельных людей. Я набрал лучших. из здешних, но все – таки нам придется поработать несколько месяцев, чтобы выдрессировать этих гусей. Впрочем, вы, ваше сиятельство, увидите сами.
– Когда же?
– Да хоть сейчас.
– Ты приказал им собраться?
– Да. И если вы захотите, то вы их увидите так, что они не будут вас видеть.
– Пойдем, – проговорил вместо ответа «их сиятельство» и; встал с камня.
– Одно только, – возразил было с замешательством Коляр, но незнакомец его тотчас же перебил:
– Что там еще?
– Если мы не сойдемся?
– Сойдемся.
– Гм! Я ведь уже стар, ваше сиятельство, Мне надо подумать о старости.
– Ты прав, но я не стою за ценой. Сколько тебе нужно?
– Пустяки: тысяч двадцать пять в год и еще хоть десятую долю с каждого дельца.
– Согласен.
– А об жалованье людям…
– Э, приятель, я знаю твою ловкость, но чтобы говорить об жалованье людям, когда я их не видал…
– И то правда, – согласился, в свою очередь, Коляр.
– Ну, идем же. Сколько их?
– Десять человек. Довольно ли?
– Покамест – да. Потом увидим.
Коляр и его капитан вышли на набережную и вошли в лабиринт кривых переулков.
– Тут, капитан, – проговорил наконец Коляр, останавливаясь в Змеиной улице, перед старым большим домом с закрытыми ставнями.
Коляр поспешил – вложить ключ в замок двери и, отворив ее, прошел в узкий и темный коридор.
– Вот и наша агентура, – проговорил он и осторожно запер за собою дверь.
Вслед за этим он высек огонь и засветил маленький фонарь.
В конце коридора находилась лестница, у которой вместо перил висела грязная, засаленная веревка.
Коляр и капитан поднялись на второй этаж.
– Отсюда, ваше сиятельство, вы будете иметь полную возможность оценить моих молодчиков.
И, оставив капитана одного впотьмах, Коляр прошел с фонарем в ближайшую комнату, которая прилегала к площадке, и почти вслед за этим капитан увидел перед собой свет, мелькнувший из отверстия в стене.
В это – то отверстие, действительно, было очень удобно видеть все, что делается и говорится в этой комнате.
Капитан начал с того, что осмотрел ее меблировку, напоминавшую собой гостиную мещанина средней руки.
– Вот, – сказал Коляр, возвратясь через несколько минут к своему начальнику. – Это квартира моего помощника, он известен за удалившегося от дел торговца, который живет с своею женою, как голубь с голубкой.
– А! Следовательно, он женат.
– Да, почти…
– Жена его?..
– Госпожа Коклэ – милейшая особа, – проговорил важно Коляр, – она может быть, смотря по надобности и делу, графиней, княгиней, благотворительницей и вообще всем, чем только понадобится. Здесь, в этой улице, она считается образцом набожности.
– Недурно… Где же сам господин Коклэ?
– Вы его тотчас же увидите, – ответил Коляр и три раза стукнул в потолок.
Почти тотчас же вслед за этим наверху послышался небольшой шум, и вскоре на лестнице раздались чьи – то шаги. В комнату вошел человек лет пятидесяти, лысый, худощавый и с приплюснутым лбом.
На нем был надет старый, истасканный халат с зеленовато – желтыми разводами и на ногах туфли с застежками.
На первый взгляд можно было подумать, что перед вами находится честный, смиренный лавочник, – он даже и улыбался как – то торжественно и простодушно.
Но капитан был настолько опытен, что сразу заметил в нем громадную силу, смелый характер и достаточно зверства.
Коклэ не походил ни на капитана, ни на Коляра.
Капитан был сухощавый молодой человек, безбородый, лет двадцати восьми. В Лондоне, где он составил себе таинственную известность, его называли Вильямсом; впрочем, вряд ли это было его настоящее имя.
Коляр был худощавый мужчина лет тридцати пяти, с черною бородою и усами. Он служил когда – то в военной службе и до сих пор сохранил красивую воинственную осанку.
Коклэ раскланялся с капитаном и искоса посмотрел на Коляра. «Это начальник», – ответил лаконически Коляр.
Тогда Коклэ посмотрел еще раз на капитана и тихо шепнул:
– Однако молод еще!
– Ничего, брат, – ответил ему также конфиденциально Коляр, – мы на это не обращаем внимания. Вот увидишь, что это за человек.
– Через несколько минут прибудут и наши кролики, – продолжал уже громко Коляр, – я распорядился, чтобы они были здесь около часа. Ты примешь их, Коклэ.
– Ну, а вы? – спросил мнимый лавочник.
– Я пойду потолковать с его сиятельством и, кстати, покажу ему наших молодцов и познакомлю, его с их биографией. Так наше дело пойдет гораздо скорее.
– Хорошо! – согласился Коклэ. – Понимаю.
В эту минуту у наружной двери дома раздался слабый, осторожный стук.
– Один уже идет, – заметил вполголоса Коклэ, и, взяв свечку, спустился с лестницы; между тем, Коляр с капитаном погасили фонарик и поместились в комнате, смежной с гостиной Коклэ.
Через две или три минуты после этого лавочник воротился назад, но уже не один, а в сопровождении сухопарого молодого человека, одетого довольно щеголевато, но от которого так и пахло Итальянским бульваром.
– Это артист, капитан, – отрекомендовал Коляр в то время, когда капитан Вильямс приготовлялся заглянуть в отверстие. – Я вполне уверен, что из него вышел бы превосходный юрист или дипломат, если бы только он не поссорился с рыжей, которая отправила его на морские купанья в Рошфор. Хотя его настоящее имя шевалье д'Орни, он для предосторожности называет себя Бистоке.
Очень неглупый парень, недурно плутует в ландскнехт, а в случае нужды он умеет довольно чисто владеть и ножом. Он настолько сухопар, что, пожалуй, пролезет и в игольное ушко.
– Увидим еще, – заметил довольно презрительно капитан.
Вскоре вслед за Бистоке пришли один за другим рослый рыжий детина – Муракс и маленький человек с зеленоватыми глазками – Николо.
– Это друзья, – продолжал пояснять Коляр, – Муракс и Николо дружны между собою лет, пожалуй уж, двадцать; в Тулоне они десять лет носили одинаковые побрякушки и до того подружились, что по выходе из острога вступили в товарищество. По воскресеньям Муракс скачет через барьеры, одетый Геркулесом, а Николо – шутом или иногда для разнообразия паяцем. Они могут быть полезны для вашего сиятельства.
– Да, эти мне больше нравятся, – ответил лаконически капитан.
Вслед за этими уличными артистами Коклэ был осчастливлен посещением высокой личности с красно – рыжими волосами. На этом госте была надета синяя блуза, а его руки были черны, как у кузнеца.
– Это наш слесарь, – заметил Коляр.
Вильямс кивнул головой.
За слесарем следовал толстенький господин, отчасти плешивый, но очень пристойно одетый, в белом галстуке и синих очках. Он нес под мышкой черный кожаный, портфель.
– Это писец одного нотариуса, – пояснил Коляр, – разные обстоятельства вынудили г. Ниворде оставить своего хозяина и открыть свою конторишку. У него капитальный почерк, с помощью которого он может подделываться под все руки – что делать! Особенная страсть к перу!
– Ну, это увидим, – заметил опять Вильямс.
Остальные четыре посетителя были настолько незамечательны, что о них не стоит даже и говорить.
Скоро смотр окончился.
– Угодно вам выйти к ним, ваше сиятельство? – спросил тогда Коляр.
– Нет, – ответил Вильямс.
– Как! Разве вы недовольны ими?
– И да, и нет, но я желаю вообще оставаться неизвестным для них и иметь дело с этим обществом исключительно через тебя.
– Это как вам угодно.
– Завтра мы увидимся и тогда посмотрим, что можно сделать хорошего из этих молодцов.
Сказав это, Вильямс отошел от своего наблюдательного поста и тихо вышел на лестницу, предварительно шепнув Коляру:
– Завтра в тот же час и на том же месте.
И затем он скрылся на лестнице, а Коляр вошел к своим людям.
Вильямс из Змеиной улицы отправился на набережную, а оттуда вышел на площадь Шатле. В эту минуту из улицы Сент – Дени выехала карета. Кучер ее крикнул «берегись»! и проехал так близко от капитана, что Вильямс, бросив взгляд в карету, не мог не заметить сидящего в ней.
– Арман! – вскрикнул тогда он, но экипаж ехал так быстро, что человек, которого Вильямс назвал Арманом, наверное, не успел даже заметить его и услышать его глухой крик.
Капитан был глубоко поражен этой встречей и с минуту неподвижно смотрел на удалявшийся Экипаж, но потом вздрогнул и медленно, с глубокой ненавистью крикнул:
– А! Вот мы когда встретились – то, любезный братец, ты – бессмысленное воплощение добродетели, и я – олицетворенный дух зла и порока! Ты, конечно, мчишься утешить какое – нибудь горе украденным тобою золотом?! Хорошо же, я воротился и хочу золота и отмщения.
На следующий день Вильямс не заставил себя ждать и исправно пришел на свидание с Коляром, под мостовую арку.
Коляр уже был там и при первом свистке немедленно появился перед своим капитаном.
– Капитан, – проговорил он внушительно, – я, кажется, нашел превосходный след!
Вильямс молча взглянул на него.
– Дело идет о двенадцати миллионах, – добавил уже тихо Коляр и увлек своего начальника под мостовую арку.
* * *
Дня через два после свидания капитана Вильямса с Коляром, служившим еще в Лондоне под его начальством, в улицу св. Екатерины въехала барская карета и остановилась у одного старинного великолепного дома.
Из этой кареты вышел мужчина и вошел в этот дом, где его встретил старик с седыми волосами и бакенбардами.
Он торопливо подошел к приехавшему и сказал ему с живостью:
– Я сильно беспокоился за вас, вы никогда так не запаздывали.
– Бедный мой Бастиан, – ответил ему Арман де Кергац (так как это был именно он), – для того, кто хочет делать добро, время – ходячая монета, которую надобно тратить решительно и без всякого сожаления.
И, сказав эти слова, молодой человек вошел в отель. Войдя в свой кабинет, Арман сел в кресло к письменному столу.
– Вы, конечно, ляжете теперь почивать? – спросил его Бастиан.
– Нет, друг мой, мне необходимо написать еще несколько писем, – ответил ему тихо Арман.
– Вы убьете себя этой работой, – заметил ему отеческим голосом старик.
– Бог милостив! Я служу ему, и он подкрепит меня и сохранит мою бодрость и силу.
В это время в дверь комнаты слегка стукнули.
– Войдите, – сказал Арман, удивляясь подобному несвоевременному визиту.
Дверь отворилась, и на пороге появился уличный комиссионер в сопровождении слуги.
– Граф де Кергац? – проговорил вошедший.
– Я, – ответил ему Арман.
Комиссионер поклонился и подал письмо.
Почерк был незнакомый…
Граф взглянул на подпись и прочел: «Кермор». С этим именем у Армана де Кергаца не было сопряжено никаких воспоминаний.
– Посмотрим, что это, – прошептал он и тихо прочел:
«Граф! Ваше сердце великодушно и полно благородства. Всем известно, что вы посвятили все свое состояние на добрые дела. Теперь к вам обращается человек, терзаемый угрызениями совести и чувствующий приближение смертного часа. Врачи определили мне шестичасовой срок жизни: поспешите ко мне, я хочу возложить на вас святое, благородное дело. Вы один только можете выполнить его».
Арман пристально посмотрел на комиссионера.
– Как зовут вас? – спросил он, несколько подумав.
– Коляр. Я живу в отеле г. Кермора, и швейцар поручил мне отнести к вам это письмо.
И при этих словах Коляр состроил преглупую физиономию.
– Где же живет эта особа?
– Улица Сент – Луи.
– Лошадей, – лаконически приказал Арман.
И спустя двадцать минут после этого, карета графа де Кергаца въезжала уже в ворота мрачного, старинного дома. Окна первого и второго этажей этого дома были герметически закрыты так, что сквозь них не пробивалось почти ни малейшего света.
Старый слуга, отворивший ворота, высадил Армана из кареты и почтительно сказал:
– Не угодно ли будет графу следовать за мной?
– Иду, – ответил ему Арман.
Поднявшись по лестнице и пройдя целый ряд мрачных зал и комнат, слуга, наконец, приподнял портьеру, из – за которой блеснул свет.
Арман находился в спальне.
Посредине ее стояла кровать старинной работы, с позолоченными столбиками и шелковым полинялым балдахином. На ней лежал сухой, худенький старичок с пожелтелым лицом и совершенно лысою головой.
Он приветствовал Армана рукою и указал ему на стул, стоявший у изголовья его кровати.
Слуга осторожно вышел и запер за собою дверь.
Арман с удивлением смотрел на этого старика, ему не верилось, чтобы он был так близок к смерти.
– Милостивый государь, – начал старик, как бы угадывая его мысли, – я действительно не похож на умирающего, а между тем мой доктор – человек, вполне знающий свое дело и искусный, сказал мне, что в моей груди уже скоро должна лопнуть одна большая жила и что к девяти часам я не буду больше жить.
– Медицина иногда ведь тоже ошибается, – попробовал было утешить его Арман.
– О, нет, – ответил старик, – мой врач не может ошибиться. Но дело не в том, – продолжал старик, – я – барон Кермор де Кермаруэ и вместе со мною угаснет моя фамилия, по крайней мере, в глазах света; но во мне живет тайное убеждение, что в этом мире есть еще существо моей крови – мужчина или женщина. Я не оставляю по себе ни родных, ни знакомых, и вообще меня Некому будет оплакивать, так как я уже двадцать лет не выхожу за порог этого дома. Итак, в последние часы моей жизни мне стало грустно при мысли, что никто, кроме этого старика слуги – моего единственного собеседника этих последних пятнадцати лет, – никто не закроет мне глаз и что все мое громадное состояние за неимением наследников перейдет к государству. Мое же состояние громадно – в полном и точном смысле этого слова, и происхождение его столь же странно, как тягостна и ужасна для меня кара, которую господь бог Наслал за грех моей жизни.
Арман слушал его, не проронив ни одного слова.
– Выслушайте меня, – говорил барон де Кермаруэ, – мне на вид уже около семидесяти лет, а на самом деле мне только пятьдесят три года. В 1824 году, когда я был еще простым гусарским поручиком и когда вся моя будущность заключалась только в шпаге, мне пришлось однажды возвращаться из отпуска в свой корпус в сопровождении двух гусарских офицеров.
В тридцати двух километрах от Тулузы, у самой подошвы Пиренеев, нас застигла ночь, невдалеке от дрянной гостиницы посреди дикой и уединенной местности; о продолжении пути нечего было и думать, а потому мы и покорились необходимости провести ночь под ее кровлей.
В гостинице было уже много посетителей и, между прочим, две дамы с погонщиком ослов, которые возвращались откуда – то с купаний и были тоже застигнуты ночью.
Одна из них была старуха, а другая прехорошенькая двадцатилетняя девушка.
Мы были молоды, милостивый государь, притом же достаточно пьяны и притом считали себя в завоеванной стране.
Один из нас, бельгиец по происхождению и человек без всяких правил, предложил нам такое дело, которое бы мы, будучи в здравом смысле, наверное, с негодованием отвергли бы, – но мы были пьяны и приняли его со смехом.
Я не буду говорить о том, что происходило затем, но скажу только, что наутро мы были уже далеко от этой гостиницы, оставив в ней мать и ее опозоренную дочь, о которой я знал только, что ее зовут Терезой и имел на память от нее только один медальон, который сорвался у нее с шеи.
Мы достигли Барселоны через несколько дней и как раз накануне большого сражения, в котором были убиты оба мои сотоварища по этому гнусному делу.
Но меня бог спас и сохранил, и во мне возникло тогда странное убеждение, что провидение щадило меня для того, что приготовляло мне более страшное возмездие, чем мгновенная смерть.
По окончании войны я поселился в Мадриде у одного старого еврея, торговавшего кожей. Он был французский выходец 1709 года; однажды ночью меня разбудили. Оказалось, что мой хозяин отчаянно болен и что он находится в ужасном бреду. Я знал, что у него нет никого близких и потому немедленно отправился к нему и стал ухаживать за ним. Через несколько времени он пришел в себя; поблагодарив меня за мои хлопоты, спросил, как меня зовут.
– Кермор де Кермаруэ, – был мой ответ.
– Кермаруэ! – закричал тогда он каким – то странным голосом.
– Ну да!
– Перо! перо! – стал он умолять, указывая на свой письменный стол.
Я исполнил его желание, хотя решительно не понимал, что он хочет делать.
Старик написал две строчки и подписался.
В них было сказано: «Завещаю г. Кермаруэ все свое состояние».
Через четверть часа после этого его уже не было больше в живых.
В бумагах его мы нашли разъяснение его поступка. Мой дед – барон де Кермаруэ, эмигрируя из Франции, оставил ему на сохранение двести тысяч ливров.
Террор вынудил еврея удалиться из отечества; он приехал в Испанию, занялся торговлей и при помощи денег моего деда нажил громадное состояние. Дед оставил ему двести тысяч ливров, а он возвратил мне двенадцать МИЛЛИОНОВ; Я немедленно уехал из Испании в Париж и, право, готов был бы перевернуть весь мир, чтобы отыскать Терезу и предложить ей свою руку, но здесь, в Париже, меня ожидало достойное возмездие.
Бог покарал меня.
Двадцать лет уже, как я страдаю этим недугом и не выхожу из этой комнаты, а сегодня, когда мне остается всего несколько часов жизни, я решился обратиться к вам. Кто знает, может быть, опозоренная мной девушка еще жива… может быть, даже я отец… Теперь понимаете ли вы меня?
