Поль д'Ивуа
Неуловимый корсар
Арман с ужасом слушал эти отчаянные жалобы. Он взял руки кузена и сжал их в своих.
В продолжение этой печальной сцены все уже уселись по местам, и Джо Притчелл, поднявшись, начал:
– Господа судьи! Позвольте мне напомнить вам, что корсар Триплекс, мой доверитель, всегда оставался верноподданным ее величества королевы Англии. Вынужденный общественным положением сэра Оллсмайна употреблять для достиженя своей цели средства не совсем обыкновенные, он ни разу не злоупотребил силой и не нарушил интересов кого-либо из английских подданных. В этот торжественный час, когда правда должна обнаружиться, когда вы, господа судьи, отметите виновного, я счастлив, что могу освидетельствовать свою благодарность той, которая пожелала удовлетворить правосудие. Я приношу свою благодарность ее величеству королеве Англии.
Все присутствующие обнажили головы. Торжественное молчание на минуту воцарилось в зале. Потом Джо продолжал:
– Я считаю нужным сказать еще несколько слов прежде, чем начнутся прения. Однажды ночью директор тихоокеанской полиции очутился во власти корсара Триплекса. Тот мог его убить, но он предпочел законный образ действий. Однако ему захотелось сохранить на память сцену обвинения и слова обвиняемого. Для этой цели он воспользовался кинематографом и фонографом. Результат съемки я и хочу вам сначала показать.
И, протянув руку к экрану, он проговорил:
– Сейчас вы увидите сцену суда.
И он поднял руку, как бы отдавая какое-то приказание. Мгновенно все лампы погасли.
В темноте раздался чей-то подавленный голос:
– Какая комедия! Демонстрация кинематографа не может еще служить серьезной уликой!
Это был голос Оллсмайна, протестующего со смертельным ужасом в сердце. Как! Они хотят показать судилище зеленых масок? И он с горечью вспомнил роковую ночь после праздника в доках. Он, впрочем, тогда был осторожен, и им не удалось вырвать у него ни одного признания. Ему нечего опасаться фонографа. Но фотографии, снятые с него в то время?! Каковым должно быть выражение его лица перед его импровизированными судьями? Не выдаст ли аппарат его тогдашний ужас и не докажет ли тем его виновность?
Послышался легкий треск. Полотно осветилось, на нем показались какие-то неясные фигуры, принявшие потом определенные очертания. На полотне вырисовалось судилище зеленых масок: зала с голыми стенами, в глубине стол, до пола покрытый скатертью, за столом, безмолвные и неподвижные, как статуи, три какие-то странные фигуры, длинные покрывала тяжелыми складками ниспадали с их плеч, а на головах у них были капюшоны. На месте рта и глаз зияли темные щели.
«Вперед!» – раздался голос Джо.
Фигуры оживились. Отворилась дверь, и вошли несколько человек матросов в зеленых масках. Они вели какого-то человека, голова его была закутана куском материи. Его подтолкнули к стулу. Он с трудом развязал повязку.
Легкий шепоток пронесся среди присутствующих, все узнали в этом человеке начальника полиции. Сэр Оллсмайн поднялся. Он также увидел и почувствовал бесконечный ужас, узнав себя на полотне, движущимся, повторяющим жесты, в которых он тогда не отдавал себе отчета. Он увидел себя с изумлением оглядывающимся по сторонам, он видел, как один из замаскированных, сидевший посередине стола, наклонился к матросу, стоявшему у фонографа с рупором. Казалось, он отдал ему какое-то приказание. Потом он обернулся к сэру Оллсмайну. И здесь произошло что-то удивительное и неслыханное. Голос, выходивший как будто с самого полотна, произнес: «Ваше имя?»
Лицо Оллсмайна на полотне гневно сморщилось, и он ответил: «Я не желаю отвечать. Я не признаю за вами право допроса».
Лорд Строубери и члены суда сидели неподвижно, едва дыша. Они чувствовали, что истина не замедлит обнаружиться при помощи этих аппаратов, перед которыми человек еще не научился лгать.
А сцена продолжалась.
Председатель трибунала в маске пожал плечами и проговорил, обращаясь к матросам: «Развяжите язык обвиняемому».
В руках стражников блеснули ножи, а Оллсмайн пробормотал: «Вы посмеете убить человека?»
«Дикого зверя можно убить без всякого колебания. Но время дорого… В последний раз спрашиваю ваше имя…»
«Сэр Тоби Джошуа Сэмюел Оллсмайн», – покорно прозвучал голос Оллсмайна.
«Возраст?»
«Сорок семь лет».
Председатель заглянул в лежавшие перед ним бумаги.
«Так, – сказал он. – Вы сын бедных эмигрантов, поселившихся на берегу реки Лаклана в Новом Южном Уэльсе?»
«Да».
«Молодым человеком вы поступили в ряды сиднейской полиции. Вы были честолюбивы. Правда, вы были вместе с тем и хорошим работником. Не имея средств для получения образования в школе, вы учились сами. Тем не менее до тридцатилетнего возраста вы не могли выбиться из низших должностей?»
«Да».
Адмирал покачал головой, пораженный, видя, насколько изменилось лицо у Оллсмайна на полотне.
«Каким образом, – продолжал председатель, – вы в течение шестнадцати лет добились поста начальника тихоокеанской полиции, поста, который предоставляет вам неограниченную, почти королевскую власть?»
Оттуда, где сидел Оллсмайн, послышался глухой стон.
«Я отвечу за вас, – послышалось далее, – тем более что мы находимся здесь исключительно по этому поводу. Когда вам было тридцать лет, вам удалось быть представленным лорду Грину, богатому, знатному англичанину, приехавшему в Австралию для излечения неизлечимого сплина. Ваши разговоры, рассказы о случаях из вашей полицейской практики несколько развлекли его. Он пожелал вознаградить вас за это и употребил в вашу пользу свои связи и связи семьи мисс Джоан Харт, которой тогда было девятнадцать лет и на которой лорд Грин вскоре должен был жениться. Через два года вы сделались начальником сыскного бюро и стали постоянным гостем в доме лорда Грина. В том самом доме на Парамата-стрит, где вы теперь живете…»
Из глубины залы донеслось рыдание, как жалоба прозвучавшее в ушах присутствующих. Джоан не могла удержаться от слез под наплывом тяжелых воспоминаний, вызванных этой сценой. Но сцена продолжалась.
«Все было так, как я говорю? – спросил председательствующий в маске. – Вы согласны?»
«Согласен».
«Прекрасно. Дальше. При всяком удобном случае вы выражали своим покровителям самую трогательную благодарность. Около этого времени у лорда Грина пропала семейная миниатюра, которую он высоко ценил».
– Я нашел вора, – раздался громкий голос Оллсмайна, заглушая фонограф. – И этот вор мстит мне сегодня!
Но изо всех концов залы раздалось усиленное шиканье.
– Слушайте, слушайте!..
Оллсмайн вынужден был замолчать.
«Никто и не думает упрекать вас, – продолжал обвинитель, – напротив, это делает честь вашей ловкости. Без вас никто бы не смог заподозрить Джо Притчелла, двоюродного брата миссис Грин, круглого сироту, которого она приютила и воспитывала».
Последние слова вызвали в зале некоторое волнение, ведь Джо Притчелл – это имя владельца Золотого острова, но шум вскоре утих.
Голос председателя суда продолжал:
«Миниатюра была найдена в вещах Джо. Мальчику тогда было пятнадцать лет. Он отрицал свою вину, но в ней не могло быть сомнения. Однако леди Джоан не захотела оставить мальчика на произвол судьбы, она только отправила его в Англию, чтобы он не жил с нею вместе, и продолжала платить за его обучение. В Англии он и живет до сих пор».
«Это всем известно».
«Вы хотите сказать, что не удивляетесь моим сведениям в этом деле. Вы вполне правы. Но есть вещи менее публичного характера, которые я знаю не менее подробно».
Оллсмайн задрожал с головы до ног. Его портрет на полотне наклонил голову. Это движение было почти равносильно признанию.
«Через некоторое время, – продолжал судья, – маленькая дочь лорда Грина и леди Джоан, которую прислуга почтительно называла мисс Маудлин, заболела какой-то странной болезнью, не то бессилием, не то сухоткой. Врачи были не в состоянии открыть истинной причины болезни. Они намекали на дурные условия городской жизни, на необходимость свежего воздуха. Ваша мать, Оллсмайн, была еще жива, и вы предложили доверить ребенка ей. Там, утверждали вы, на маленькой ферме на берегу реки Лаклана, Маудлин быстро поправится, а вам будет приятно сознание, что тот воздух, который дал здоровье вам, возвратит его и дочери ваших благодетелей. К тому же, по вашим словам, на свою мать вы вполне полагаетесь, а доверить ребенка незнакомому человеку неприятно, а иногда и опасно. Все случилось, как вам было нужно. Ребенок был отправлен к вашей матери…»
«Ну и что же дальше, – спросил с полотна Оллсмайн, – что во всем этом преступного?»
«Вы задаете весьма полезный вопрос, Оллсмайн, но немного торопитесь, – оживленно заговорил председатель суда. – Скоро я вам на него отвечу. А пока я продолжу рассказ. На лорда Грина обрушивалось несчастье за несчастьем. Сам лорд вскоре был убит на охоте. Шальная пуля попала ему прямо в сердце. И никто не узнал, кем был сделан роковой выстрел».
«Несчастный случай».
«Этот случай был не последним. Вдова едва успела оправиться от этого удара, как на нее обрушился новый. Ваша мать в ужасе приехала в Сидней и сообщила, что маленькая Маудлин упала в реку и что ее унесло течением, а тело ее не было найдено. Никто не видел, как это случилось. Нашли только опрокинутую лодку. Предполагалось, что девочка убежала с фермы, села в лодку, веревка оборвалась, ну и так далее…»
Фонограф сделал минутную паузу. Потом снова послышался голос судьи:
«Каково ваше мнение о смерти этой девочки, Оллсмайн?»
Было видно, что обвиняемый вздрогнул при этом вопросе.
Однако ответил он твердым голосом:
«Я принял то объяснение, которое вы сейчас высказали. Как и все прочие, я не знаю всей истины».
«Вы не знаете?»
Оллсмайн снова вздрогнул, а голос обвинителя продолжал:
«Отчаяние леди Джоан не имело границ. Может быть, она тоже жаждала смерти как освобождения, если бы не ваша дружба. Каждый день вы являлись к ней, осыпали ее утешениями, чуть ли не силой принуждали ее развлекаться и всюду показывались с нею вместе. Благодаря вашим стараниям молва назвала вас будущими супругами. Страх перед одиночеством, намеки знакомых, желание сохранить вашу дружбу – все это заставило ее отдать вам руку».
– Бесчестно так насмехаться над привязанностью! – прогремел по зале голос Оллсмайна.
И как бы в ответ на это заявление судья на экране поднял руку. Странно было видеть, как мертвое изображение отвечало живому существу.
«Неправда! В вас говорило одно только честолюбие! Брак этот был тем, чего вы добивались все это время. Он давал вам возможности воспользоваться связями семьи покойного лорда, достичь того положения, которое вы теперь занимаете, дающего вам право руководствоваться одной лишь своей волей и не знать иного закона, кроме тирании».
Вся эта сцена произвела сильное впечатление на присутствующих. Сильный способ ведения допроса не оставил места ни малейшему сомнению в виновности Оллсмайна.
Между тем на полотне председатель повелительным жестом остановил Оллсмайна.
«Я, корсар Триплекс, – загремел с полотна его голос, – обвиняю вас, Оллсмайн, в следующем. Во-первых, вы спрятали миниатюру в вещах Джо Притчелла, потому что мальчик стеснял вас своим проницательным умом. Во-вторых, вы убили вашего покровителя лорда Грина. Он тоже уже начал мешать вашим планам. В-третьих, вы устроили похищение Маудлин Грин с помощью преступника, которому предложили выбор между наказанием и милостью. Человек этот не поколебался взять на себя это мрачное поручение и утопить ребенка, который мог бы защитить свою мать от вашей лживой привязанности…»
Снова зажглись электрические лампы и осветили бледные и взволнованные лица присутствующих. Оллсмайн стоял, вцепившись в спинку своего стула, волосы его были в беспорядке, смертельно бледное лицо выдавало страшное волнение. Но он все же сделал отчаянную попытку взять наглостью.
– Все это фантасмагория, – воскликнул он, – придуманная единственно с целью ошеломить, поразить меня и моих судей! Это правда, я был схвачен корсаром Триплексом, я был его жертвой. Правда! Но разве фонографом записано хоть одно слово, которое бы подтверждало хоть одно из возводимых на меня нелепых обвинений? Чтобы осудить человека, нужны доказательства, свидетели. Где они?
– Здесь! – веско прозвучал ответ.
Тоби и все офицеры оглянулись на скамью, где только что сидел Джо Притчелл, но он исчез. Перед экраном неподвижно стояли несколько человек, которых раньше никто не замечал. Все они в упор смотрели на Оллсмайна.
Тоби зашатался и с глухим криком схватился за голову. Он узнал всех этих людей. Там стоял Джеймс Пак, рядом с ним Маудлин, Боб Сэмми и еще какой-то человек, при виде которого Оллсмайн затрепетал от ужаса.
Джеймс выступил вперед.
– Я, Джеймс Пак, бывший личный секретарь сэра Оллсмайна, клянусь, что он виновен. Тот, кому было поручено утопить дочь сэра Генри, сжалился над бедной малюткой и привел ее ко мне. Я воспитал ее и всегда о ней заботился. Сегодня я мщу за нее. Боб Сэмми, говори!
Великан поднял руку и проговорил своим грубым голосом:
– Клянусь, что это так!
– А ты, – обратился Джеймс к незнакомцу, присутствие которого привело в такой ужас сэра Оллсмайна, – расскажи о смерти лорда Грина.
Незнакомец поднял руку.
– Клянусь говорить только правду, – проговорил он, а потом медленно, с ирландским акцентом продолжал: – Меня зовут О’Кин, я служил в конторе сэра Оллсмайна. Моя жена умирала, и в моем доме была страшная нищета. Чтобы спасти больную, доктора велели мне отправить ее на юг Австралии, но на это нужны были деньги. Я обратился к своему начальнику. Он мне ответил: я дам тебе денег, если ты обещаешь мне во всем повиноваться. В отчаянии я был готов тогда на все согласиться. Я был на той охоте, с которой не должен был вернуться лорд Грин. Между мной и сэром Оллсмайном было условлено, что мы одновременно выстрелим в лорда. В последнюю минуту у меня не хватило решимости, но сэр Тоби выстрелил, и его жертва упала. Он страшно рассердился на меня за мою слабость и, чтобы заставить меня молчать, заключил в тюрьму. Я пробыл в ней десять лет. Я бы все еще был там, если бы меня не освободил корсар Триплекс. Выйдя из тюрьмы, я узнал, что жена моя, ради которой я едва не сделался убийцей, не вынесла нищеты. У Оллсмайна не хватило милосердия пожертвовать несколькими гинеями, чтобы ее спасти.
Он умолк, и зловещее молчание воцарилось в зале. Джеймс Пак первым нарушил его:
– Теперь пора сказать, кто я.
И с этими словами он сделал за спиной какое-то движение рукой.
Раздался треск, тяжелый предмет упал к его ногам. Пак выпрямился. Сутуловатость его пропала бесследно. Потом он достал из кармана фальшивую бороду, надел ее, и перед изумленными офицерами предстал Джо Притчелл, гостеприимный хозяин виллы.
– Мое имя – Джо Притчелл. Я тот, кого сэр Оллсмайн несправедливо обвинил в воровстве. Нередко самый слабый становится опасным для сильных. Оллсмайна боялись, в его архиве хранились такие дела, обнародование которых покрыло бы позором сотни самых уважаемых семейств. Почти в каждой семье есть какое-нибудь пятно, которое нужно скрывать от людей. В каком стаде не найдется паршивой овцы? Нужно было вырвать из рук Оллсмайна это его грозное оружие, чтобы мое отмщение не задело невинных. Я взял место секретаря, которого Оллсмайну посылали из Англии. Я знал все его сокровенные мысли, из его угрожающих писем я знал всех, кто страдал от его злоупотреблений. Одно за другим я препроводил все дела заинтересованным в них лицам, в настоящий момент в портфеле директора нет ничего, кроме пустых папок и белой бумаги. Но он так высоко стоял на иерархической лестнице, что простому смертному невозможно было с ним бороться. Тогда, призвав на помощь науку, я стал корсаром Триплексом, который взамен затруднений, причиненных им своему отечеству, готов предоставить ему, когда в том явится необходимость, свои подводные суда, способные удесятерить военные силы Англии.
Он с достоинством поклонился и продолжал:
– Джеймс Пак, корсар Триплекс, Джо Притчелл, – я остаюсь всегда верным подданным королевы, и в день, когда Англии будет угрожать война, я отдам в ее распоряжение свои подводные суда, давшие мне возможность добиться торжества справедливости.
Потом он повернулся к сэру Оллсмайну, стоявшему с поникшей головой.
– Вы требовали свидетелей, сэр Тоби, – властно проговорил он, – достаточно ли вам тех, что я привел?
При этом колком вопросе директор полиции, собрав все свои силы, смог только прорычать:
– Все это ложь! Вы подкупили свидетелей, чтобы погубить меня…
Но тут его голос пресекся, что-то огромное, волосатое прыгнуло ему на плечи, и черные руки вцепились в его волосы. Это обезьяна Хоуп, неизвестно как пробравшаяся в залу, бросилась на обвиняемого. Это неожиданное нападение привело в ужас сэра Оллсмайна, его деланое хладнокровие покинуло его, и он, охваченный смертельным ужасом, бросился на колени и залепетал:
– Пощадите… лорд Грин, Маудлин… пощадите!
Преступник во всем сознался. По знаку лорда Строубери матросы схватили директора полиции. Он и не пытался сопротивляться. Машинально он последовал за своей стражей, машинально сел в шлюпку. Через час его уже заперли в одной из кают адмиральского корабля. Перед дверью стал часовой. Гроза преступников, начальник всей тихоокеанской полиции, получил наконец должное: он сам очутился в положении преступника.
Глава 12. Робер переходит Рубикон, которым на этот раз оказывается Нил
Выйдя из подземного грота, члены суда собрались на вилле для чтения протокола необычного заседания, на котором они только что присутствовали. В гроте остались только три человека: Джо Притчелл, Джоан и Маудлин.
Они смотрели друг на друга, будто не понимая, во сне или наяву случилось все только что происшедшее перед их глазами. Наконец Джоан подошла к бывшему корсару и протянула ему руку:
– Джо, дитя мое, – сказала она, – простишь ли ты меня за то, что я тебя не понимала, что обвинила тебя, поверив доносу человека, которого ты сейчас уничтожил?..
Но он прервал ее:
– Вы и сами были жертвой этого человека. Никогда я не осуждал вас, и в дни моих бедствий моя мысль обращалась к вам, как к добру, как к свету. Не вам ли, – продолжал он, воодушевляясь, – я обязан всем? Не вы ли издали следили за моим воспитанием, не вы ли вооружили меня для борьбы? Только благодаря вам я смог сделаться тем, что я теперь есть, да. Вас простить… но даже если бы вы и были виновны, разве я мог бы вас судить? К вам я чувствую такую глубокую благодарность, такую привязанность…
Тихие слезы текли по ее щекам, и в порыве материнского чувства она раскрыла объятия тому, кто еще юношей был изгнан из ее дома. Он бросился к ней. С минуту они не могли оторваться друг от друга, потом Джоан спросила:
– А теперь… что ты думаешь делать?
Он поднял голову, и мрачная складка обозначилась на его лбу. Но ответ прозвучал спокойно и твердо.
– Я думаю разработать богатства Золотого острова. Я хочу устроить судьбу всех этих честных людей, которые помогали мне в моем смелом предприятии. Их преданность и самоотреченность сделали мой успех возможным. Справедливость требует, чтобы я позаботился об их счастье.
– А о самом себе не подумал? – спросила Джоан.
– О себе?
– Да, как ты будешь жить один, далеко от всех, на этом островке, затерянном посреди океана? Разве ты никогда не мечтал о семье, о…
Джо вздрогнул и почти резко прервал говорившую:
– Нет… Я должен отказаться от всего этого. Я принадлежу не себе, а людям, которые мне всецело доверились. Кто согласится при таких условиях связать свою судьбу с моей? Какой девушке я мог бы сказать: будьте женой человека, который, может быть, всю жизнь будет жить вдали от света, от цивилизованных центров?
– Той, на которой лежит тот же долг, – проговорил нежный голосок Маудлин.
Экс-корсар взглянул на нее. Она стояла смущенная, с опущенными глазами. Джо как будто не находил ответа. Джоан взяла его руку и вложила в нее руку дочери.
– Ради лорда Грина возьми на себя все заботы о жизни этого ребенка, который обязан тебе всем, – проговорила она растроганным голосом. – Я была виновата перед тобой, Джо, позволь мне загладить мою вину, сделавшись твоей матерью.
На этот раз молодой человек был не в силах сопротивляться. Безграничная радость осветила его лицо, и он, улыбавшийся перед опасностью, мужественно встречавший неудачи и удары судьбы, не мог удержаться от слез перед этими женщинами, любовь к которым наполняла все его существо. Вдруг послышались шаги. Кто-то быстро шел к ним, крича на ходу:
– Сэр Джеймс, сэр Джо, поспешите к нам на помощь!
Это был Арман Лаваред. Вечно смеющийся француз был неузнаваем. На его лице было написано страшное горе, и все вздрогнули, а мрачное предчувствие сжало их сердца.
– Что случилось?
– Робер сейчас убьет Ниари!
– Убьет Ниари?
– О! Это мстительное животное большего и не стоит. Но не надо, чтобы он его убивал, ведь только один Ниари может избавить Лотию от смерти.
– Что вы говорите?
– Она умирает, она уже без памяти. Чтобы ее спасти, необходимо, слышите, необходимо, чтобы Ниари согласился признать, что мой кузен – не Танис. Может быть, вам и удастся этого добиться, а мы бессильны.
– Иду, – просто сказал Джо. – Дай бог, чтобы ваше предположение оправдалось.
И в сопровождении Джоан и Маудлин Притчелл последовал за Лаваредом. Они вскоре подошли к домику Лотии. Дверь была открыта, как в любом доме, где есть покойник. Они вошли в переднюю. Из комнаты Лотии сюда доносились ее жалобные стоны. Войдя в комнату умирающей, они в изумлении остановились на пороге. Ниари, уже связанный, лежал на полу, а Робер, с револьвером в руке, склонился над ним. Черные, полные ненависти глаза Ниари не опускались перед бешеным взглядом Робера.
– Ее последний вздох, – говорил в эту минуту француз, указывая на постель, где умирала Лотия, – ее последний вздох будет и твоим последним вздохом.
Египтянка страшно изменилась, болезнь сделала свое черное дело: лицо ее обострилось; ввалившиеся щеки были почти прозрачны. Отчаяние души разрушало тело, и конец, видимо, был недалек.
Робер свирепо взглянул на вошедших и не проронил ни слова. Лотия, как под влиянием гальванического тока, выпрямилась на постели. Ее лихорадочно блестевшие глаза остановились на лице Джо.
– Озирис… Озирис! – заговорила она. – Ты пришел… ты возьмешь к себе свою несчастную дочь, унесешь в свой драгоценный дворец, полный звездного света!
Все содрогнулись. Лотия бредила.
– О, дай мне еще побыть на земле. Египет на пути к свободе, я слышу радостные крики его сынов. Они торжествуют победу!
Она в мольбе сложила руки!
– Подожди, о божественный Озирис! Победа близко. Я выполню свой долг и стану женой победителя, моего избранника.
Экстаз овладел ею.
– Прислушайся! Слышишь, какое ликование? Слышишь, священные жуки трепещут крыльями, слышишь звуки кимвалов! Ибисы летят в вышине в золотистой солнечной пыли! Все поет, все движется, все несется навстречу войску победителя! Нил плещет лазурными волнами, вздымаясь, как грудь освобожденного народа!
Возбужденный голос девушки сделал то, чего не смог сделать приход корсара. Робер поднялся, забыв о своем враге.
– Лотия! – сказал он умоляющим голосом. – Лотия, придите в себя!
Она жестом отстранила его:
– Прочь! Пусть ни один голос не заглушает восторженного гимна свободе! Египет ожил! Как гул ручья среди ущелий, как рокот морского прибоя, звучит его голос. Смотрите! Смотрите! Кони грызут удила… гремят барабаны, катятся пушки, быстро несутся конники… Как золото блестят копыта их лошадей, покрытые желтым песком пустыни! А вот и вождь – освободитель! Гордо поднята его голова, а над ней развевается пламя…
Вдруг она умолкла, в ее взгляде выразилось изумление. Но снова глаза ее устремились в пространство.
– Чье это знамя? Это не голубое знамя Египта. Нет на нем ни трех белых звезд, ни полумесяца!
Вдруг громкий крик вырвался из ее груди:
– Это знамя Франции! Франция несет нам свободу!
И, утомленная последними усилиями, несчастная закрыла лицо руками и в изнеможении повалилась на подушки.
Одним прыжком Робер был возле нее. Невозможно описать выражение его лица. Он думал, что Лотия умерла, но она была только в обмороке, вызванном приступом лихорадочного бреда. Все стеснились возле постели больной. Маудлин и Джоан растирали ей виски. Джо подошел к Ниари. Он поднял его с пола и, усаживая в кресло, пристально посмотрел ему в лицо.
– Слышал ты? Видел ты, Ниари?
Фанатик молча поник головой.
– А ведь она борется со смертью, и силы ее истощаются.
Ниари содрогнулся. Это беглое движение не ускользнуло от взгляда Джеймса, и он заговорил проникающим в душу голосом:
– Взгляни на нее! Ведь она дочь Хадоров, последний цветок, расцветший на стебле четырех столетий. Отцы ее храбро бились под знаменами шестнадцати династий фараонов! Они были неумолимыми врагами завоевателей – гиксосов[7]. Гордо, непоколебимо смотрели они в глаза смерти, когда во времена Моисея Божий гнев пронесся над Египтом. Ни вид реки, обращенной в кровь, ни моровая язва, ни песьи муки, ни жабы – ничто не могло сломить их упорство, заставить склонить свою гордую голову. Но фараон уступил. Он позволил рабам Израиля выйти из Египта. Хадоры не стерпели такого малодушия. Не жалея головы, они явились к ступеням трона с упреками в Фивы и обличили робкого монарха, бичуя его своими упреками. И цель была достигнута: фараон послал погоню за беглецами.
Ниари поднял голову. Он пожирал глазами молодого человека. Ноздри его раздувались, как у боевого коня, впивающего раскаленный воздух сражений.
– И тотчас, – продолжал Джо, – Хадоры велели запрячь боевых коней в мелкоколесные колесницы и ураганом кинулись за Израилем вслед. Этот ураган настиг беглецов у Красного моря. Могучее дыхание Иеговы разделило волны моря, и Израиль бросился в образовавшийся между волнами проход. Нога человека впервые коснулась морского дна, которого до сих пор касались одни Левиафаны! Кто не отступил перед этим чудом? Все, но только не Хадоры! Свистнул бич в руках старшины фамилии и коснулся гордых коней его колесницы. Света не взвидели кони и ринулись в бездну, за ними другие.
Несмотря на веревки, Ниари удалось подняться на ноги, краска залила его лицо. Глаза горели, словно отражая лучи славы, скрытой за горами тысячелетий. А над ним вдохновенно звучал голос Джо:
– Рок осудил храбрецов. Уже близко были евреи, но вдруг у колесниц подломились колеса, и смешалось все в кучу… Хлынули воды, столкнулись, волной подбросились к небесам и снова упали. Облако пены покрыло все море, и в пене мелькали обломки оружия и трупы героев… Ничто не могло устрашить их. С самим Божеством не боялись они бороться и славно погибли.
Вдруг голос Джо зазвучал жалобой:
– Взгляни же! На этой почве гранитной вырос нежный цветок. Гордость, храбрость там, а здесь доброта, кротость, грация. И ты осудил ее на смерть, желая погубить последний отпрыск, который напоминает о славных героях твоей родины? Ее невинная душа обратилась к одному из нас. Кто он? Француз, представитель того радужного открытого народа, который когда-то работал на благо твоей же родины, готовил ее возрождение. Не дух ли предков подсказывал Лотии этот выбор? Благородная кровь не умеет лгать. Сама того не сознавая, она хотела соединить обновленный Египет с Францией.
– А что делаешь ты? – строго спросил Джо. – В слепом патриотизме, в дикой злобе ты ведешь к смерти ту, вокруг которой только и могли бы собраться все египетские патриоты.
– Если она будет его женой, – проговорил Ниари, – она погибнет для нашего дела, которому я посвятил всю мою жизнь. Ты хорошо говорил, мое сердце трепетало от твоих слов. Но тот, за кого ты просишь, сам отказался бороться с нашими притеснителями.
– А если он согласится, – исполнишь ли ты то, что от тебя требуют?
– Не знаю, – проговорил Ниари. – Не знаю… Кто мне поручится, что, когда я сделаю то, что он хочет, он не изменит своему обещанию?
– А если он поручится честью?
Ниари сморщился как бы от боли, в его глазах отражалась отчаянная борьба между привязанностью к Лотии и неуверенностью в будущем.
– Но ведь вы англичанин, – проговорил он наконец. – Как вы просите за того, кто, если поверить вам, будет вести войну с вашими же соотечественниками?
По лицу корсара промелькнула тень.
– Зачем ты мне напомнил это? – проговорил он. – Я забыл все, кроме права и справедливости. Но все равно я не перестану просить тебя. Отдельные лица общества должны забыть свои интересы, когда дело идет о справедливости. Честь прежде всего.
– Хорошо, – сказал Ниари. – Я вам верю. Пусть Робер Лаваред примет на себя обязанность вести за собой нашу молодежь, и тогда я помогу ему избавиться от имени Таниса.
Притчелл хотел ответить, но в это время послышался тихий, как дуновение ветра, голос:
– Соглашайтесь, Робер! Помогите мне выполнить великий завет моих предков.
Лотия очнулась от обморока. Она услышала последние слова Ниари и теперь, забыв, что то, о чем она просит, разлучает ее с женихом, она снова обратилась к нему с прежней просьбой. Робер побелел как полотно.
– Ведь дело идет о ее жизни, – прошептал Джо.
– Подумай, – проговорил Арман, – ты возвратишь имя отца и отомстишь тем, кто помимо твоей воли впутал тебя в египетское восстание.
Робер повернулся к Ниари.
– Мы возвращаемся во Францию, – сказал он. – Готов ли ты подтвердить, что я – не Танис, и помочь мне стать самим собой?
– Да.
– А я даю тебе слово сделать все, что ты хочешь, для независимости Египта.
– Правда?
– Я сказал.
– Ты будешь вождем восстания?
– Да.
– Ты отдашь жизнь за свободу Египта?
– Да.
– И, победив, ты женишься на дочери Хадоров, по обычаям нашей страны?
– Да, – отвечал Робер. – Но какая судьба, – прибавил он, обращаясь ко всем вообще. – Я хотел тихой, мирной жизни, а вместо этого готовлюсь предать мечу и огню целую страну, чтобы повести к алтарю девушку!
– Если ты раскаиваешься, то еще не поздно расстаться с ней, – проворчал Ниари.
– Я поклялся. Я иду в Египет, опустошу все на своем пути, залью кровью Нил, если ты хочешь, но Лотия останется жить.
Больная улыбнулась, протянула Роберу исхудавшую руку и тихо уснула.
Глава 13. Весь Сидней наконец узрел «глаза корсара»
В Сиднее царило необыкновенное оживление, на всех улицах толпился народ, шумно и возбужденно толкуя о чем-то. Среди толпы иногда показывались репортеры «Инстантейниос» и «Нью-Сидней ревю», те самые, которых когда-то Арман Лаваред встретил у виселицы, где был подвешен Тоби Оллсмайн.
Репортеры сияли. Французский журналист, чтобы загладить перед ними свою выходку, когда он, если помнит читатель, безжалостно уничтожил фотографические клише, приготовил для репортеров за время переезда с Золотого острова подробный отчет о приключениях корсара Триплекса.
