Поль д'Ивуа
Неуловимый корсар

Полная версия

Глаза 3. Свидание и разлука

Извещенные слугами Джеймса, Арман Лаваред, Оретт, Лотия, а также леди Джоан присутствовали при воскресении Робера. Все вышли с кладбища через потерну № 4, добрались до порта Сиднея, сели в лодку и, отплыв немного от берега, пристали к одному из подводных судов, совершенно такому же, как то, которым воспользовался корсар во время путешествия к устью Рассела.

Скоро все собрались в одной из гостиных подводного корабля и с живым интересом слушали рассказ Робера о его встрече с Джеймсом Паком.

Самого Джеймса не было, но никто об этом не беспокоился. Лотия и ее жених с влажными глазами и неудержимой улыбкой на губах не могли отвести глаз друг от друга, Арман и Оретт радовались их счастью. Только леди Джоан была задумчива, корсар обещал ей возвратить дочь, и она ждала.

– Да, – сказала Лотия, – теперь я вас не оставлю. Ваша борьба с Англией огорчила меня, но это ничто перед тем отчаянием, которое я почувствовала после вашего отъезда. Правда, у меня оставались друзья, но что значили их утешения? Разве они могли помешать мне плакать и мучиться целыми ночами? А когда мы напали на ваш след, то, отыскивая живого, разве могла я не прийти в ужас при мысли, что в конце моих поисков я увижу вас мертвым?

– Да, это так и было, – весело заметил Робер. – Только в этой эксцентричной стране мертвые выходят из могилы.

– Пожалуйста, не смейтесь.

– Просите, требуйте от меня всего, только не этого, Лотия. Я так долго был лишен вашего милого общества, я с вами теперь, и вы запрещаете мне быть веселым? Разве птица может не петь, когда блестит солнце? А для меня заблестели после долгой разлуки и мрачной тьмы целых два солнца – ваши чудесные глазки. Как же мне не радоваться?!

– Ай да кузен! – со смехом вскричал Арман. – Я-то думал, что ты совсем превратился в морского волка, а ты еще не разучился говорить комплименты, да еще какие астрономические! Если бы парижская обсерватория умела говорить, она бы тебе позавидовала!

– Смейся, смейся, – отвечал Робер. – А ты спроси-ка у своей обсерватории, можно ли с нее увидеть звезду, подобную моей Лотии?

– Рано я тебя похвалил, это уж точно называется манерами морского волка.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Да разве ты не видишь Оретт? Ну? Так как же ты, слепец, не заметил этой звезды?

Все от души смеялись над этой дружеской перебранкой. В это время в дверь постучали.

– Войдите, – сказал Арман.

Дверь отворилась, и Джеймс Пак показался на пороге.

– Как, это вы? – воскликнул журналист. – Право, дорогой хозяин, вы чересчур скромны, даже не решаетесь войти, не предупредив. Где это вы были?

– Как вы забывчивы, господа, – с мягким упреком проговорил Джеймс. – Ведь вы еще не все получили желаемое. Среди вас есть мать, которая только и ждет минуты, когда обнимет любимую дочь.

Все стали серьезными, и их взгляды устремились на леди Джоан. Она приподнялась в своем кресле и с немым, страстным вопросом в глазах смотрела на Джеймса.

– Я понимаю ваше волнение, миледи. Я сейчас ходил к мисс Маудлин, чтобы предупредить ее о вашем прибытии; войдите, мисс! – прибавил он, обернувшись.

Молодая девушка, как вихрь, влетела в комнату и кинулась в объятия матери. Послышались страстные поцелуи, потом рыдания. Оправившись от первого волнения, леди Джоан взяла дочь за голову и отодвинула ее от себя.

– Дай же мне поглядеть на тебя, – проговорила она. – Подумай, я тебя так долго не видела.

В эту минуту свет лампы ярко осветил лицо Маудлин. Из груди матери вырвался новый крик изумления.

– Силли! – вскричала она. – Силли!

Ошибиться было невозможно. Черты лица молодой девушки были те же, что и у бродившего по Сиднею дурачка. Только глаза смотрели не безумно, не растерянно, а светились умом и радостью.

– Так это ты была Силли?.. Тебя я прижимала к своей груди, не зная, что ты моя погибшая дочь?

– Да, мама, – прошептала Маудлин.

– И у тебя хватало духу молчать? Почему же ты не крикнула мне: не плачь, я твоя дочь, твоя погибшая Маудлин?

– Но тогда, мама, я погубила бы того, кто посвятил нам свою жизнь, – отвечала Маудлин.

– Да, правда. Он был в опасности, и все это по моей вине, потому что я вышла замуж за его злейшего врага.

– Но ведь вы его считали своим лучшим другом, – проговорил корсар. – Не обвиняйте себя, вы были жертвой гнусной интриги, жертвой, но и только. Я оставляю вам мисс Маудлин, – прибавил он. – Она вам расскажет о своей жизни. Вы удивились, узнав, что она была Силли, но вы еще больше удивитесь, когда она расскажет вам, что была капитаном одного из моих подводных кораблей, таким же корсаром Триплексом, как я и сэр Робер.

– Как, моя дочь?

– Да. Я хотел оставить ее в Европе, но она этого не пожелала. «Вы будете работать на меня, – говорила она, – и я должна быть вашим сотрудником, делить с вами все опасности. Моя мать осудила бы меня, если бы узнала, что я оставила вас одного». Но на сегодня я освобождаю моего милого капитала от его обязанностей. Вы останетесь с вашей матерью, мисс. Вас заменит помощник. Я думаю, что это соответствует желаниям миссис Джоан.

– Разумеется. Но скажите, кого же мне нужно благодарить? Кто вы такой, борец за правду, готовый пожертвовать для нее всем? – спросила миссис Джоан.

– Меня зовут Джеймс Пак, миледи, или корсар Триплекс.

– Вы не хотите назвать своего настоящего имени. Что же делать, я не имею права настаивать. Но какое бы имя вы не носили, вы всегда будете спасителем моей дочери.

Корсар поклонился. Но эта суета как будто тяготила его.

– Я написал письмо, – отрывисто и торопливо проговорил он, – и предложил английскому флоту собраться через два месяца у Золотого острова. За это время нам придется много поработать, чтобы обеспечить окончательный успех.

– Вы еще надеетесь достичь цели? – вскричали все разом.

– Да, я достигну ее… Вы будете счастливы.

Последние слова корсара прозвучали какой-то необъяснимой печалью. Он нахмурился, махнул рукой, как бы отгоняя неотвязную мысль, и снова заговорил командирским тоном:

– Сэр Робер, возьмите этот пакет. В нем вы найдете мои инструкции. Около острова Борнео мы соединимся в бухте Гайа, где находится британский стационер.

– Значит, вы нас оставляете?

– Без сомнения.

Маудлин, краснея, подошла к капитану.

– Это необходимо? – невнятно проговорила она.

Ресницы Джеймса дрогнули, в глазах промелькнуло какое-то странное выражение, но он быстро оправился и проговорил решительным тоном:

– Да, это необходимо. Корсар Триплекс должен появляться везде сразу, чтобы победить последние колебания адмиралтейства.

– Но…

Он перебил ее почти резко:

– Довольно, дайте мне завершить мое дело. Мое присутствие здесь бесполезно. Вы будете с вашей матерью и забудете о друге, с которым у вас связаны одни воспоминания о тяжелых днях.

Молодая девушка вспыхнула:

– Вы несправедливы, капитан. Я не давала вам повода упрекать меня в неблагодарности.

– Я не говорил ничего подобного…

– Изините! Разве это не неблагодарность – забыть человека, спасшего меня от смерти, и все время заботившегося обо мне…

– Преданного слуги, – с горькой улыбкой закончил за нее Джеймс Пак.

Но эта реплика произвела неожиданное действие. Маудлин сразу же улыбнулась, утихнув, и проговорила кротким и проникающим в душу голосом:

– Заботливость, преданность не нуждаются в определении. Помните одно, капитан: я и моя мать проникнуты к вам чувством беспредельной благодарности. Вы можете безнаказанно быть несправедливым, не от вас зависит изгнать ваш образ из наших сердец.

Джеймс не ответил ни слова. Глаза его блуждали, как у помешанного. Он низко поклонился и вышел из комнаты.

Шум его шагов вскоре утих. Все молчали.

Робер распечатал конверт и прочитал вслух:

– «Идти в Пуло-Танталам (Малакка), прибить карточку и отправляться к Борнео».

– Что за абракадабра? – вскричал Арман.

– Для тебя – да, но для меня это вполне ясно.

– Так объяснись.

– Я не могу, я должен повиноваться капитану, а от него я не получал полномочий давать какие-либо объяснения кому бы то ни было.

И чтобы прекратить дальнейшие расспросы со стороны чересчур любопытного кузена, Робер подошел к пианино и последовательно нажал несколько клавиш. Корпус судна слегка содрогнулся.

– Что это? – спросила Оретт.

– Мы плывем. Простите, кузина, я должен на минутку выйти. Мне нужно передать приказания экипажу. – И с этими словами он вышел из салона.

– Позвольте мне познакомить вас с вашим новым жилищем, – проговорила Маудлин, подходя к Лотии. – Не угодно ли вам посмотреть в окно?

– Простите, я не понимаю.

Маудлин указала на стекла, вделанные в стены салона.

– Я сейчас отодвину ставни, и вы увидите прохожих, – проговорила она, поворачивая рукоятку.

Ставни сейчас же отворились, и через стекла все увидели море, освещенное фосфорическим блеском фонаря. В этой полосе света, извиваясь, проносились причудливые фигуры каких-то невиданных рыб, испуганных необычайным светом.

– Но нас могут заметить с берега, – проговорил журналист.

– Никогда, – отвечала Маудлин. – Взгляните на манометр. В настоящую минуту мы находимся на глубине тридцати сажен, и прямо над нами нельзя ничего увидеть.

Все умолкли и внимательно смотрели на это новое, невиданное зрелище. Внимание Лотии вдруг привлекли какие-то темные силуэты, проносившиеся с необычайной скоростью в сторону, обратную движению корабля.

– Что это такое? – спросила она.

Арман даже вскочил с места.

– Рифы? Но ведь…

– Что с вами? – спросила Маудлин.

– Так, мне в голову пришло одно малоприятное соображение. Ведь фонарь освещает ограниченное пространство, и если мы налетим на утес…

Маудлин засмеялась жемчужным смехом.

– Не беспокойтесь, номер второй – этот корабль называется номер второй, первым номером командует мистер Джеймс – номер второй, говорю я, повинуется рулю с необычайной легкостью. В случае надобности он может вращаться вокруг своей оси, подобно волчку.

– Робер говорил, что наш корабль может идти со скоростью шестьдесят миль в час, или около ста десяти километров.

– Это совершенно верно.

– Но какая же сила необходима, чтобы развить подобную скорость?

– Сейчас скажу. Надо только припомнить несколько цифр, а у меня на них хорошая память. Дело вот в чем, – продолжала она, немного подумав. – Водоизмещение нашего корабля – тысяча восемьсот тонн. На поверхности воды, чтобы привести такую массу в движение с той скоростью, с которой мы сейчас плывем, нужно было бы по крайней мере две тысячи сил.

– И, следовательно, – заметил Лаваред, – иметь огромные, громоздкие машины.

– Вы правы. Но, будучи погруженным в воду, наш корабль обходится всего пятьюдесятью силами.

– Пятьюдесятью! Но ведь это практическое осуществление промышленного девиза: «Простота, экономия, скорость!»

– И скромность, – докончила за него Маудлин, – потому что на всем земном шаре никто не знает устройства наших аппаратов.

Восклицание миссис Джоан прервало их разговор. Вдова лорда Грина все время смотрела в окно, оборачиваясь время от времени, чтобы с любовью посмотреть на дочь.

– Поди сюда, Маудлин, – сказала она. – Что это такое?

– Где, мама?

– Ну вон это, что-то вроде кита.

– Это? Это другой корабль, мама, вероятно, мистера Джеймса. Да, это он. Смотрите, он подает сигналы.

Действительно, фонарь на другом судне загорелся сначала белым светом, потом зеленым, желтым и, наконец, ярко-красным.

– Это делается постановкой разноцветных стекол, – объяснила Маудлин. – Это просто сигнал, я могу его перевести.

– Что это значит?

– Полное повиновение. Ухожу. До свидания.

Не успела молодая девушка закончить перевод, как свет фонаря снова стал белым, корабль круто повернул, начал быстро удаляться и вскоре исчез из вида.

Почти тотчас же открылась дверь, и вошел Робер.

– Ну, вот я и опять с вами, – сказал он. – Прежде всего позвольте передать вам известие…

– От корсара Триплекса? – перебила его Лотия. – Мы уже знаем: полное повиновение, ухожу, до свидания.

Робер сначала удивился, но потом, посмотрев на Маудлин, покачал головой.

– Я понял, мисс Маудлин перевела вам этот сигнал. Ну, значит, мне осталось только развести вас по каютам. После такой трудной ночи всем вам необходимо отдохнуть.

Это напоминание немного всех удивило. Новые впечатления заставили позабыть об отдыхе. Однако никто не протестовал, так как Робер был прав. После приключения на кладбище Килд-Таун и волнений этого дня всем был необходим покой.

Через несколько минут все разошлись по каютам, устроенным в кормовой части судна. Надежный рулевой, положив руки на колесо, зорко всматривался в освещенное фонарем пространство, и корабль быстро несся по подводной пустыне, унося сладко спавших пассажиров.

Несмотря на легкое нездоровье, обычное при первоначальном пребывании под водой, пассажиры заснули крепким сном и на другой день проснулись очень поздно. Только около полудня все собрались в столовой, где их ожидал превосходный завтрак. Произведения земли и моря явились к их услугам в самых приятных сочетаниях. Желе из красных фукусов, похожее на смородинное, заслужило общее одобрение. Под конец завтрака в столовую ворвался свежий морской воздух, насыщенный солеными испарениями.

– Откуда эта благодать? – вскричал журналист, вдыхая этот воздух полной грудью.

– Из вентиляторов, – ответил Робер. – У нас, правда, резервуары с кислородом, а испорченный воздух поглощается едким калием, находящимся в особых очистителях, но мы, обыкновенно, поднимаемся на поверхность и пускаем в дело вентиляторы. А вы, мисс Лотия, не хотите ли подняться на палубу? – спросил он, обращаясь к невесте.

Вместо ответа Лотия встала из-за стола, и счастливая пара прошла по коридорам к башенке и поднялась на верхнюю площадку.

Перед ними развернулась необозримая равнина океана. Ни один островок, ни один утес не нарушал величественного однообразия картины. Их корабль казался точкой в затерявшейся пустыне. Но эта тишина и одиночество не смущали их. Они были вместе после долгой разлуки, которая длилась вечность. Все радовало их, и с чувством глубокой благодарности они смотрели на небесный купол, опрокинувшийся, как драгоценная сапфировая чаша, над изумрудной гладью океана. Да и как могли они смущаться видом океана?

Правда, у многих вид его вызывает мысль о крушениях, кораблях, проглоченных загадочной бездной, о беднягах, носящихся по волнам, держась за обломки разбитого судна, но для них старик океан был другом и покровителем. В его бездне нашел себе приют и широкий путь их защитник. Гордое море возмутилось покушением Англии на свою независимость и скрыло у себя все жертвы английской политики и ее недостойных представителей в виде Оллсмайна. И теперь влюбленные ласково глядели на небольшие волны, с мелодичным плеском разбивавшиеся о металлические бока чудо-корабля.

За их спиной послышался шум шагов, который вывел их из задумчивости. Они оглянулись и с удовольствием увидели позади себя Ниари.

Бывший наперсник Таниса приблизился к Лотии, опустился на колени и сложил руки над головой в виде чаши, как изображены жрецы на барельефах храмов в Нильской долине.

– Приветствую тебя, дочь царей! – проговорил он проникновенным голосом. – Подобно вечерней звезде ты явилась перед глазами восхищенного Ниари.

– Встань, Ниари, – тихо сказала Лотия. – Не дочь могущественных фараонов протягивает тебе руку, бедная молодая девушка, жертва гнусной интриги ждет от твоих слов мира и счастья своей измученной душе.

– Ты в горе, бархатноокая газель? Мне понятно твое прошлое поведение. Из преданности к плуту Танису ты выбрала француза… Что же омрачает взор той, которую Якуб Хадор, твой достойный отец, предназначил в жены победителю красных мундиров? Прости меня. Я давно должен был бы склониться пред тобою, но я только сейчас узнал, что ты удостоила своим присутствием этот странный корабль.

– Не извиняйся, Ниари. Ты предназначил плуту Танису погибнуть под ударами рыжих притеснителей нашей родины.

Египтянин склонил голову.

– Мои предки связали себя вечной клятвой верности роду Таниса, – проговорил он.

– Ты прав, но теперь последний Танис умер.

– Увы, он умер, не изгнав врагов, не исполнив долга, к которому его обязывало его высокое рождение.

– Бедняга! – тихо проговорила Лотия на ухо Роберу. – Какой патриотизм! Удивляюсь, как он мог служить изменнику?

– Забудем это, Ниари, – громко продолжила она. – Слушай. Мне сказали, что ты хотел разоблачить ложь и открыть истину, каким образом Робер Лаваред сделался Танисом.

Бронзовое лицо египтянина нахмурилось. Он мрачно взглянул на Робера и проговорил с дикой энергией:

– Европеец не должен носить славное имя, имя воинов, сравнявшихся с богами своими подвигами.

Робер хотел было что-то сказать, но Лотия удержала его:

– Ты прав, Ниари. Это имя не плащ, который можно надеть каждому. Итак, возвратясь в Европу, ты скажешь…

– То же, что я сейчас сказал.

Робер не мог больше сдерживать себя.

– Довольно, Ниари, – проговорил он. – Вы уже обещали мне это. Я вам говорил и повторяю, что больше от вас мне ничего не нужно. Вернуть свое имя, родину, – продолжал он, взяв руку невесты, – и отдать их вам, дорогая. Быть всегда с вами, жить в лучах вашей улыбки. Чудная мечта! Насколько она лучше этой позорной клички, этого имени Танис, синонима лжи и измены!

Робер хотел еще что-то сказать, но кто-то взял его за руку и сжал ее, как в тисках. Он обернулся. Перед ним стоял Ниари, пожирая его глазами.

– Что еще? – досадливо вырвалось у Робера.

– Я, должно быть, ошибся. Я боюсь верить своим ушам, – проговорил египтянин глухим, сдавленным голосом.

– Да в чем дело?

– Вы сказали, что, открыв ваше настоящее имя, я сделаю вас мужем Лотии Хадор?

– Да, я сказал это.

– И для этого вы похитили меня из темницы, вырвали из рук тюремщиков?

– Только для этого.

Глаза Ниари загорелись.

– Так велите меня снова отвести в тюрьму! – вскричал он. – Велите вырвать мне язык! Лучше смерть, лучше пытка, чем то, что вы от меня хотите!

– Да вы с ума сошли!

– Я?! Я скажу хоть слово, чтобы Лотия стала женой европейца? Никогда! Дочь Хадора будет женой вождя, победителя притеснителей. Не вздумай на меня надеяться. Отныне ты для меня Танис, и я буду клясться всеми клятвами, что это так. А! Это тебе не нравится! Это мешает Лотии соединиться с тобой позорным для ее рода браком. Так помни, я привяжу к тебе это имя, я вырежу у тебя его на лбу! Ты – Танис. Танис! Лжец тот, кто скажет противное!

Египтянин был точно в бреду. Лотия и Робер смотрели на него в немом ужасе.

– Ниари! – сказала молодая девушка. – Ниари! Приди в себя! Я готова умолять тебя; ты не захочешь моего несчастья!

– Несчастье – это стыд! Это тот позор, о котором ты мечтала? Вспомни! Ты – дочь Нила, твой долг там, на берегу великой реки. Ты должна быть там, должна своей красотой вдохнуть мужество в души тех, кто будет проливать кровь во благо родины!

– Но слушай!.. Я не рождена для этого! Не мне жить среди лагерного шума. Не мне видеть на своем пути горы трупов, слышать стоны раненых. Я не хочу, чтобы потоки крови оросили почву долины Нила и окрасили пески пустыни. Я не хочу, чтобы горячей росой пали на землю слезы детей, матерей, невест! О Ниари!

Она протягивала руки к нему, она рыдала, но он отвернулся.

– Нет! Ниари будет верен до конца. Тот, кого я вижу здесь с тобой, отныне будет Танисом и останется им вечно. Он Танис, Танис, Танис!

И, круто повернувшись, египетский патриот скрылся в открытом люке.

Лотия не удерживала его. Бледная, как изваяние, она стояла неподвижно, и только крупные слезы одна за другой катились по ее щекам…

– Лотия! – вскричал Робер, потрясенный этой картиной немого молчания. – Лотия, не плачьте так!

– А что же еще делать? Нет, друг мой, мы слишком рано начали радоваться. Препятствие, которое разлучало нас, возродилось снова и стало еще неодолимее.

– Но я заставлю его!..

– Не надейтесь. Вы можете убить его, но вы ничего от него не добьетесь. Да к тому же разве эта ужасная решимость не заслуживает полного уважения? – заговорила она, краснея. – Он приносит нас в жертву родине и ее свободе. Я его проклинаю, но уважаю. Только имя Хадоров может объединить всех патриотов. Исчезнет оно, и начнутся раздоры, смуты, предвестники конца. Да, он прав. Разбивая мое сердце, он спасает мою честь.

– Что вы говорите! К чему эти безумные слова, это отчаяние?

– Вы видите, я плачу, но нам надо расстаться со своей безумной мечтой. Я надеялась на мирное счастье, но оно мне не суждено. Это удел тех, у кого на плечах не лежит тяжелая ответственность. Я прозрела, я услышала голос чести. Она зовет меня. Что значит перед ней моя жизнь и моя любовь?! Честь не знает жалости – она требует жертв!

Робер отступил, как пораженный громом.

– Поймите, поймите меня, умоляю вас!

– Нет, Лотия, вы не любите меня, – простонал он.

– Неправда!

– Нет, к сожалению, это правда.

– Не говорите так, – как безумная, прошептала Лотия, положив руки на плечи Роберта. – Не говорите так! Ведь за честь я отдаю жизнь! Но вы, вы, осужденный носить имя Таниса, носите его, Робер. Будьте Танисом, славным и храбрым Танисом, освободителем народа, ужасом притеснителей. Будьте тем, кому по праву принадлежит моя рука. Отвечайте же, отвечайте!

Робер опустил глаза под ее взглядом, в котором светилась немая мольба, последняя отчаянная надежда. Сердце его замирало. Но он овладел собой и тихо проговорил:

– Нет.

Она вскрикнула.

– Робер Лаваред, гражданин и солдат Франции с радостью пошел бы ради вас навстречу смерти. Но без имени, без родины, с опозоренным именем, навязанным ему насильно, он не может этого сделать. Послушаться вас – значит отказаться от мысли найти имя и родину, а значит, отказаться от того, о чем вы сейчас говорили, – от чести!

Лотия в отчаянии заломила руки.

– Да, он прав, такой исход для него равносилен потере чести. Я не знаю, что же делать! Что делать?

Она опустила голову, подошла к люку, медленно спустилась по лестнице и заперлась у себя в каюте. Робер последовал ее примеру. Им обоим хотелось остаться наедине со своими муками…

Свидевшись после стольких испытаний, они снова были разлучены больше, чем когда-либо.