Петр Вяземский
Моя исповедь
Кажется, сим может ограничиться моя исповедь. Я высказал себя всего. Теперь правительство пускай ищет меня здесь, а не в неверных и отрывочных изображениях, доныне ему известных. Если я хотел бы написать просто оправдание, адвокатскую защиту себя, то без сомнения умел бы написать ее в ином виде, с искусным единым направлением к цели: оправдать себя. Чувствую, что и здесь многое из сказанного мною может подать повод к подтверждению заключений обо мне состоящих; но я сказал выше: я всегда имел неодолимое отвращение от шарлатанства; не хотел даже и невинно притворствовать и в этом случае. Говоря о том, что было, изъясняя себя, я должен был переноситься в мысли, которые мне были свойственны, а не искать в риторических уловках противоречия самому себе, когда моя совесть не нуждается в этом противоречии. Я хотел написать эту записку, как пишу свои письма, с умом на просторе и с сердцем наголо. В ней так-сказать зерцало моей жизни, моих мнений, моей переписки, но зерцало полное, не разбитое, не искривленное злонамеренностью и неприязнью. Надеясь на беспристрастие моих судей, прошу их судить обо мне, благоприятно или нет, по этому изображению.
Еще одно слово: мое устранение от службы, бездействие в приискании случая быть принятым в оную, после попытки сделанной в Петербурге и лестного отзыва, хотя и с отказом на просьбу ною, сообщенного мне генералом Бенкендорфом от Высочайшего имени, могут навести подозрение на искренность желания моего быть совершенно очищенным во мнении правительства, ссылаюсь на тогдашнее письмо мое к генералу Бенкендорфу: прося в то время быть употребленным при главной квартире действующей армии, или по другой части отдельной, входящей в состав предстоящих временных дел, я был побужден не одним честолюбием; нет, по летам моим, семейным обстоятельствам, ограниченности моего состояния, я не свободен в выборе службы. Штатные места доставляют малое жалованье, а служба, требующая постоянного пребывания в городе, неминуемо вовлекает в новые расходы. Служба по одному из министерств вынудила бы меня переселиться с семейством в Петербург, и тут встречается поминутное неудобство еще в высшей степени. В мои лета, с непривычкою к практической службе, тяжело было бы привыкать к ней, уединяясь в каком-нибудь губернском городе. Такая школа в нижних классах могла бы скорее отучить от службы, чем приохотить к ней. Зная, на что я гожусь и к чему неспособен, мог бы я по совести принять место доверенное, где употреблен бы я был для редакции, где было бы более пищи для деятельности умственной, чем для чисто административной, или судебной. Когда-то сказал я себе: я думаю, мое дело не действие, а ощущение. Меня должно держать как комнатный термометр: он не может ни нагреть, ни освежить покоя, но никто скорее и вернее его не почувствует настоящей температуры. Могу применить это наблюдение к себе и к службе моей. Я не желал бы по крайней мере на первый раз быть действующим лицом, по какой бы то ограниченной части ни было; желал бы просто быть лицом советовательным и указательным, одним словом быть при человеке истинно государственном – род служебного термометра, который мог бы ощущать и сообщать. Могу отвечать за подвижность моей ртути: она не знала бы застоя. Вся беда моя в тон, что у меня ее слишком много и что мой термометр не привилегированный. Впрочем, для устранения всяких подозрений, для изъявления готовности моей совершенно очистить себя во мнении правительства, я рад принять всякое назначение по службе, которым оно меня удостоит.
Письмо к М. Ф. Орлову[2]
На-днях крестьянин подает мне пакет из Подольского земского суда. Мог ли я ожидать чего хорошего, а это было твое письмо от 9-го сентября, мой милый Рейн. От чего письмо шло так долго? Может быть, перешло много рук, но Бог с ними! пускай видят, что у меня друзья остаются и по отставке моей и что я от неё не худею.
Ты спрашиваешь, отчего я пошел в отставку, и приводишь мне в пример изгнанных из Молдавской армии. Но не сказано ли их было, что они из армии удаляются для того, что главнокомандующий не может ужиться с ними? В таком случае, они хорошо сделали, что в службе остались, ибо служили не Каменскому. И мне, если было бы сказано, что я при Варшавском месте оставаться не могу, потому что не нравлюсь которому-нибудь из вышних лиц, которые, разумеется, нужнее меня правительству; то, повинуясь без ропота приказанию, уважил бы его справедливость и право. Но если удаленным сказано было официально, что они неспособны в полевой службе, что присутствие их в армии не только бесполезно, но и вредно, то, по моему, не хорошо они сделали, что, воротившись с носом, пошли совать его в другие места в ожидании будущих щелчков.
