Павел Соболев
Мифы об инстинктах человека
3. Слепота инстинкта
Слепоту инстинкта можно было наблюдать на примере вскармливания кукушат "приёмными" родителями, которые реагируют только на ярко окрашенный зёв птенца, оставаясь совершенно слепыми к иному окрасу его оперения и другим внешним чертам. Поскольку инстинктивное поведение запускается вполне конкретным ключевым стимулом, то животное остаётся слепым к целому ряду других характеристик явления, с которым оно взаимодействует. Оно реагирует только на одну или две характеристики явления, игнорируя все остальные.
Довольно чётко слепоту инстинкта можно наблюдать и на примере всё тех же кошек, когда они совершают инстинктивный ритуал перед испражнением и после него. Когда кошка копает ямку в песке, чтобы помочиться, это кажется совершенно логичным и целесообразным, но стоит изменить ситуацию и убрать песок, так кошка всё равно продолжает копать ямку для своих нужд. Даже в деревянном полу. Даже в керамическом. И копает изо дня в день, несмотря на то, что уже ни о какой целесообразности такого поведения и речи быть не может. Просто копает, и всё. Затем справляет нужду и принимается закапывать. Снова просто копает. Вхолостую. Когтями по керамической плитке. И так каждый раз – подобные действия будут осуществляться всегда, как возникает потребность в испражнении.
Или, к примеру, белки. В естественных условиях они прячут орехи в землю – отрывают ямку и прячут там своё лакомство. Но всё то же самое они пытаются проделывать и в тех условиях, когда закапывание ореха невозможно. Белка пытается закопать орех даже на деревянном полу. Скребёт лапками изо всех сил, затем толкает орех носом, словно пытаясь спрятать его в ямку, которая уже должна бы быть вырыта, а затем снова скребёт пол – как бы уже закапывает спрятанный орех. А он в это время одиноко лежит рядом. И подобные действия на деревянном полу будут повторяться раз за разом. Ничто не научит белку, что это отныне нецелесообразно. Ведь всё дело в том, что такое поведение белок по закапыванию орехов не является результатом даже малейшего научения – оно врождённо. Это самый типичный инстинкт. Даже если с первых дней вырастить бельчонка в тотальной изоляции ото всех других белок и никогда не показывать ему ореха, то при первом же его предъявлении бельчонок сразу начнёт "закапывать" его в пол (Brown, 1965).
Своеобразная слепота животного при инстинктивном поведении создаёт впечатление, что, уловив безусловный ключевой стимул, который автоматически и активирует данное поведение, животное практически прекращает воспринимать явления окружающей действительности. Пока инстинктивный акт полностью не осуществится, животное его не прекратит – даже несмотря на то, что условия уже изменились, и реализуемый акт потерял свою целесообразность.
У некоторых птиц (например, у серого гуся) имеется инстинкт по вкатыванию яйца в гнездо. Ключевым стимулом для активации такой реакции является округлый предмет поблизости от гнезда. Птица подходит к яйцу и начинает вкатывать его в гнездо движениями клюва на себя, по направлению к своей грудке, и само при этом пятится назад, к гнезду. Действие прекратится только тогда, когда гусыня ощутит, как вкатываемый предмет (в норме – это яйцо) упирается в его грудь. Слепота инстинкта в данной ситуации проявляется тогда, когда после начала вкатывающих движений ловко убрать яйцо прямо из-под клюва птицы. Но гусыня не прекратит своих действий, она будет продолжать отступать к гнезду и делать движения клювом на себя, пока в один момент тот не упрётся ей в грудь. Этот стимул и просигнализирует о том, что инстинктивное поведение можно прекращать. Если разродившейся крысе удалить соски, то она всё равно будет принимать рядом со своим выводком характерную позу кормления (Крученкова, с. 28).
Слепоту инстинкта можно наблюдать и в уже упоминавшихся в предыдущем разделе фактах, когда птицы лишь чуть соприкасались одним своим органом с водой или снегом, и тут же принимались совершать инстинктивные "купания" – взъерошивают перья, распускают хвост и крылья, наклоняют голову, приседают, трутся о землю и т.д., иными словами совершают все те движения, которые совершали бы, находясь в воде, за исключением того, что самой воды, достаточной для омовения, не было. Малая толика воды или снега послужила лишь толчком для активации инстинкта, который и начал реализовываться, несмотря на то, что условия для этого были совершенно неподходящие.
Очень часто слепоту инстинкта демонстрируют на известном примере земляной осы сфекс. Забота о потомстве этой осы выглядит чрезвычайно осмысленной – сначала сфекс роет в земле норку, где потом и будет расти отложенная личинка. Затем летит на поиски пищи, которой личинка будет питаться. Как правило, в роли пищи выступает кузнечик, настигнув которого, оса переворачивает его на спину, брюшком вверх, и тут же быстро с отточенным мастерством колет своим жалом строго в три нервные точки. В результате этого жертву охватывает паралич, но она остаётся жива. Дальше оса тащит кузнечика до норки, оставляет у входа и сама забирается внутрь, где осматривает стенки на предмет повреждений. Затем оса выбирается на поверхность и втягивает парализованного кузнечика в норку, где откладывает на него, наконец, свою личинку. После этого миссию по заботе о потомстве можно считать оконченной – оса выбирается на поверхность, тщательно запечатывает норку снаружи и улетает рыть другую норку для другой личинки. Через некоторое время потомство рачительной мамашки начнёт со вкусом и не торопясь, поедать заготовленного кузнечика, парализованного, но ещё живого. Таким образом, поведение земляной осы на первый взгляд выглядит осмысленным и адекватным. Все действия безупречно выверены. Создаётся даже иллюзия разума у этого насекомого. Но это всё в норме. Если же внести в процесс "заботы" сфекса о потомстве малейшие изменения, то тут же становится видно отсутствие какого бы то ни было разума в этом деле, отсутствие всякой адекватности. При внесении изменений очевидным становится, что такое сложное поведение – это именно банальный инстинкт, и наиболее чётко проглядывает слепота этого инстинкта. К примеру (и это не самое важное), пока оса тащит кузнечика волоком по земле – она всегда держит его за усики. Если же в этот момент аккуратно эти усики обрезать, оса попытается ухватить за ту их часть, что ещё осталась у основания. Но если обрезать и эти фрагменты, то сфекс бросает свою добычу прямо у норки и улетает за другой. И это несмотря на то, что у добытого кузнечика ещё остались шесть лапок и продолговатый яйцеклад – то есть конечности, за которые, с точки зрения разума, его всё ещё можно ухватить и затащить в норку. Но нет, инстинкт велит осе тащить кузнечика только за усики. Нет усиков, нет и инстинктивной реакции по втаскиванию (по всей видимости, инстинкт активируется только видом продолговатого тела кузнечика, из которого торчат два длинных усика – этот общий контур и будет ключевым стимулом, потому отсутствие усиков и не приводит к активации инстинкта). Если нет усиков, кузнечик будет брошен.
В более интересном и явном виде слепота инстинкта "заботы" о потомстве сфекса проступает в следующем случае: подтащив добычу к подготовленной норке, оса спускается вниз и проверяет норку на сохранность – не были ли за время её отсутствия повреждены стенки или не успело ли какое-либо другое насекомое занять норку (такое часто бывает). Затем оса втаскивает кузнечика за собой и откладывает на него яичко. Дальше оса должна запечатать вход в норку. Но если в этот момент её прогнать и вытащить из норки уже отложенное яйцо, начинается неадекватность. Когда оса возвращается, то спускается в норку, чтобы проверить положение дел. Там она видит, что кузнечик на месте, но яйца нет. И что дальше делает сфекс? Нечто неадекватное. Оса выбирается из норки и запечатывает вход. Как будто бы миссия выполнена. И не важно, что яйца в норке уже нет. Главное – неразрывная последовательность действий, врождённая и неумолимая до неадекватного автоматизма.
Или же другой вариант: прогнать сфекса, но из гнезда вытащить не яйцо, а кузнечика. Тогда вернувшаяся оса проверит норку и положение дел, но поведёт себя всё так же неадекватно – выползет и запечатает вход, как и предписано инстинктом. И совершенно не важно для мамашки, что яйцо без пропитания (без кузнечика) не протянет и нескольких дней. Инстинкт неумолим и велит заделать вход. Так предписано врождённой программой. Животное изменить что-либо в своих инстинктивных реакциях не в силах. Даже когда происходят какие-то изменения в окружающей действительности и осуществление конкретного инстинктивного акта становится нецелесообразным, оно всё равно будет продолжено.
Это как движение камня по наклонной – раз начатая реакция будет доведена до конца, как бы ситуация ни менялась.
Например, пчела, наполнив соты мёдом, приступает к их запечатыванию. Но если в этот момент прорезать наполненные соты и дать мёду вытечь, пчела всё равно продолжит их закупорку. Пустые соты или нет, а начатая автоматизированная реакция будет продолжена и доведена до конца.
Примерно такую же картину Вагнер наблюдал у шмелей (2005b, с. 155). Подобрав как-то обнаруженных им у разоренного гнезда два десятка рабочих шмелей, он отнёс их домой и разместил в пустых сотах, которые он позаимствовал из другого гнезда. Далее он наполнил несколько ячеек мёдом. Шмели очень скоро принялись суетиться у этих сот, осуществляя заложенную в них инстинктивную деятельность – они летали за "добычей", надстраивали соты по мере заполнения мёдом, запечатывали их, обороняли от "чужаков". Но всё дело в том, что в сотах не было ни личинок, ни матки, которая могла бы их родить, и, следовательно, вся эта шмелиная деятельность происходила совершенно напрасно – поскольку в природе все эти действия осуществляются исключительно для поддержания жизни матки и личинок, для вывода потомства. Но в данном случае всё происходило вхолостую, как бы на автомате – просто так велит инстинкт.
Всей этой шмелиной деятельности так и предстояло оказаться безрезультатной и остаться невостребованной. Но в любом случае они продолжали это делать.
Или опять же из жизни роющих ос. Подтащив парализованную жертву к норке, оса спускается и проверяет жилище. Если же в тот момент, пока оса с ревизией находится внизу, взять её жертву и отодвинуть в сторону всего на несколько сантиметров в сторону, начинается балаган. Выбравшись и не обнаружив своей добычи у входа, оса принимается ползать поблизости в её поисках. Обнаружив же, оса вновь подтаскивает её к норке и… и снова оставляет лежать у входа а сама спускается с очередной ревизией вниз. И здесь не имеет никакого значения, что всё это было проделано только что, что сохранность норки уже была удостоверена. Всё это не имеет значения, поскольку разумной деятельностью тут и не пахнет. Пахнет лишь сплошным безусловным рефлексом – инстинктом. В данном случае это типичный рефлекс на рефлекс, как часто бывает в сложной цепи инстинктивного поведения. Рефлекторное подтаскивание жертвы к норке активирует следующий рефлекс – осмотр самой норки. То есть в данном случае сам акт этого подтаскивания служит ключевым стимулом для реакции осмотра. И так можно забавляться хоть часы напролёт, хоть сутки – отодвигать добычу от норы, оса её будет подтаскивать и вновь и вновь спускаться вниз с проверкой. Это просто безусловный рефлекс, совершенно неподконтрольный ничьей воле, с которым никакая оса ничего сделать не может.
Подобных примеров слепоты инстинкта можно привести множество. К примеру, известно, что если у некоторых видов чаек во время их отсутствия изъять из гнезда яйцо, то по возвращении они продолжают высиживать пустое место. Или поведение тарантулов в период кладки – Вагнер описывал на этот счёт занятный случай из своей практики:
"Самка тарантула сделала основную пластинку кокона, затем, как это полагается по порядку сериального инстинкта ("сериальный инстинкт" это один из специальных терминов Вагнера применительно к классификации инстинктов, современной наукой уже напрочь забытый – С. П.), села над этой пластинкой, приняла позу, в которой откладывает яички, и некоторое время пробыла в этом положении. По неизвестной мне, вероятно, патологической причине, она яичек не снесла. Некоторое время спустя (полагающееся для кладки яиц), она начала покрывать то место, на котором должны были бы лежать яйца (если бы она их снесла), соответствующими нитями паутины. При этой работе самка своими прялками и своими palpi (педипальпы или ногощупальца – С. П.), на которых помещается множество осязательных волосков, касалась места, над которым она производила свою работу, и могла множество раз "убедиться" в том, что трудится над пустым местом, если бы вообще была способна убеждаться; но она ничего этого не замечала и пунктуально выполнила наследственно установленную серию действий. Устроив кокон по всем правилам искусства, она прикрепила его к прялкам и начала таскать с собою, тщательно охраняя и обнаруживая по отношению к пустому кокону такую же заботу, как и к тому, который бывает наполнен яйцами. Я пробовал у самого того же вида тарантулов (Trochosa singoriensis) удалять пинцетом отложенные ими на основную пластинку кокона яйца, по мере того, как эти яйца откладывались; результаты получились те же: потаскавши пустые коконы положенное время, самки их бросали, как бросают и нормально сделанные коконы по выходе из них молоди" (Вагнер, 2005a).
* * *
Приложение 1: специфика материнского инстинкта
Между прочим, глядя на родительское поведение животных в этом, сугубо инстинктивном ключе, становится понятно, что применение к нему таких терминов, как "забота" или "беспокойство" в том значении, в каком мы их применяем по отношению к человеку, является делом неравнозначным. Всё это поведение представляет собой фактически сложную цепь безусловных рефлексов. Никаких "переживаний" за потомство, каковые может испытывать человек, у животных нет. Их родительское поведение – это лишь инстинкт, действующий совершенно на автомате. Главное у животных – это безусловное реагирование на ключевые стимулы, которое осуществляется как бы само собой. А что конкретно случится с потомством – это вне зоны "интересов" родителя. Если потомство (личинка, яйцо) случайным образом выпадает из осуществляемого инстинктивного акта родительского поведения, то акт этот всё равно будет продолжен до своего полного завершения. Ни о каком родительском "беспокойстве" о потомстве говорить совершенно не приходится. Ни о какой "любви", "заботе" и прочем в таком духе говорить нельзя – у животных есть лишь наборы безусловных рефлексов.
Советский психолог П. Я. Гальперин, рассуждая о механизме врождённого реагирования на ключевой стимул, метко направляет критику на западную зоопсихологию и этологию в связи с попытками последних изучать так называемое "альтруистическое" поведение у некоторых видов животных. Суть этого инстинктивного поведения заключается в том, что в некоторых ситуациях (при нападении хищника, например) особь, столкнувшаяся с опасностью, не впадает в бегство, а принимает "удар" на себя и начинает издавать при этом упреждающие своих сородичей звуки, в результате чего тем удаётся спастись. Вот именно такое "самопожертвование" у некоторых видов западные учёные и прозвали "альтруистическим" поведением. Это, безусловно, близорукое название и критиковалось Гальпериным как пример наивного антропоморфизма. Он логично указывал, что деление поведения на альтруистическое и эгоистическое "предполагает общественную точку зрения, сопоставление своих и чужих интересов. У животных такого сопоставления нет, они действуют лишь под давлением непосредственно испытываемого ими воздействия потребности и внешнего раздражения, независимо от того, кому на пользу идут результаты поведения. Животное реагирует не на чужую беду, а на тот раздражитель, которое испытывает само" (Гальперин, 1998, с. 406).
Всякое альтруистическое поведение в основе своей содержит моральную составляющую, которая, в свою очередь, предполагает право выбора в действиях. "У животных же такого "права" нет", указывает Гальперин (с. 407). И всё это тысячу раз справедливо. "Альтруистическое" поведение животных – это лишь врождённый рефлекс на конкретный раздражитель. Придёт ли кому-то в голову оценивать с позиций морали сужение зрачка под действием яркого света? Или же пателлярный (коленный) рефлекс – когда врач стукает нас молоточком под надколенником, и наша нога автоматически выпрямляется – хватит ли у нас фантазии оценивать это непроизвольное движение собственной ноги с точки зрения какой бы то ни было морали? Вот у западных исследователей фантазии для подобных суждений хватает с избытком.
Самый пик абсурда данного подхода, конечно же, демонстрирует в своей работе "Эгоистичный ген" известный на весь мир зоолог Ричард Докинз, доказывая, что самое главное – это гены. Эта его книга стала мировым бестселлером, была переведена на множество языков. Казалось бы, в связи с этим она должна представлять собой некий кладезь мудрости, и когда начинаешь читать "Эгоистичный ген", то поначалу сохраняешь уверенность, что в данном случае "эгоизм" – это лишь метафора. Но с каждой прочитанной строчкой всё чётче понимаешь, что Докинз ничуть не применяет литературный приём, а утверждает в самом прямом смысле – гены эгоистичны. Он на полном серьёзе говорит об эгоизме генов. Якобы главная задача каждого гена – это размножить себя в максимально большом количестве "оболочек", коими являются тела живых существ, и которые служат лишь для выживания первых. И именно поэтому Докинз с самым серьёзным видом принимается рассуждать об эгоистичности генов. Он прямо пишет: "Я утверждаю, что преобладающим качеством преуспевающего гена должен быть безжалостный эгоизм". Всё это невероятно смешно. Даже известный биолог Б. М. Медников, написавший предисловие к русскому изданию "Эгоистичного гена", пусть и мягко, но всё же замечает: "А может быть, при описании биологических феноменов вообще лучше отказаться от таких терминов, как «альтруизм», «эгоизм» и т.д.?"
Но, тем не менее, подобные абсурдные работы всё равно становятся мировыми бестселлерами и даже потихоньку начинают оседать в школьных программах разных стран. И это беда. Называть гены эгоистичными, означает подразумевать у них желания, потребности и планирование. Собственно, дальше тут комментировать нечего, а впору пустить скупую слезу от осознания того факта, какими простыми ребятами будут наши потомки, если подобная литература продолжит превалировать в мире.
Кстати, на примере этого самого "альтруистического" поведения у животных можно вновь вернуться к вопросу о текстуре и структуре поведения. О его форме и содержании. Как мы видим, у животных истоки этого поведения имеют сугубо биологическую природу, а у человека – социальную, культурную. У животных весь их "альтруизм" чётко пропечатан в генах, а альтруизм же человека – в общественной оценке, в морали. У животных при их "альтруизме" нет ни малейшего выбора – только ключевой раздражитель и безусловнорефлекторная реакция на него, и всё, никакого выбора, как и выпрямление ноги при коленном рефлексе. А вот у человека при его альтруизме выбор есть, и ещё какой. И именно это право выбора и возводит самопожертвование человека в ранг морального подвига, потому что в нём содержится жёсткий волевой момент, борьба мотивов и преодоление себя. Именно эти составляющие и являются собственно альтруизмом. А всё то, что у животных – это инстинкт, безусловный рефлекс. Никакой борьбы мотивов, никакого преодоления себя.
Таким образом, на этом примере можно вновь чётко наблюдать, как неразличение текстуры (формы) поведения с его структурой (содержанием) приводит к отождествлению совершенно разных явлений. То, что с внешней стороны выглядит одинаковым, на деле, по своему внутреннему строению, оказывается совсем иным. Там, где у животного лежит безусловнорефлекторное реагирование, безальтернативное по своей сути, у человека осуществляется невероятное волевое усилие.
Но давайте обратим внимание на один очень важный момент в рассуждениях о псевдоальтруизме животных. Эволюционные психологи в своих попытках доказать наличие инстинктов у человека проделали один фокус, жертвами которого сами же и стали. Зная явление человеческого альтруизма, они усмотрели в поведении животных акты, которые исключительно по внешним признакам (если не вдаваться в структуру) схожи с человеческим альтруизмом. Дальше, следуя своим наивно антропоморфным суждениям, эволюционисты объявляют и животных способными на альтруизм. И вот тут они сами и попадают на удочку своих слабо интеллектуальных экзерсисов. Они вдруг задаются вопросом: если альтруизм встречается уже у животных (который на деле, как мы уже говорили, альтруизмом и не является), значит, альтруизм задан генетически? Значит, и альтруизм человека имеет те же корни? Дальше эволюционисты на полном серьёзе принимаются искать ген альтруизма у человека. Такой абсурдный поворот в своих умозаключениях – дело нередкое в лагере эволюционных психологов и социобиологов.
Изначально приписав исключительно человеческое поведение животным (антропоморфизм), эволюционисты всплеснули руками и воскликнули: выходит, и у человека это качество имеет генетическую, "животную" природу?! Образно говоря, эти горе-учёные впопыхах напялили панаму на собаку, а заметив это, приступили к поиску гена, "и у человека тоже" отвечающего за ношение панамы. Понятно, в чём абсурд ситуации? Это невероятно смешно.
Кстати, об этом же говорит и историк науки Гороховская Е.А.: "В то время, как гуманитарии часто говорят о неприложимости биологических понятий для описания и объяснения человеческого поведения, этологи используют гуманитарные понятия по отношению к животным. Исследование поведения животных в зоологии вообще и в сформировавшейся в её русле этологии, в частности, постоянно сопровождалось введением в научный оборот понятий, возникших для характеристики жизни человека, и число их все время росло: общество, социальная организация, социальная иерархия, общение, язык, знак, ритуал, ритуализация, конкуренция, агрессия, брачные отношения, ухаживания, ревность, приветствие, угроза, альтруизм и т.п. А в результате в этологии человека по отношению к людям применяются многие понятия, использующиеся по отношению к животным, но заимствованные, в свою очередь, из гуманитарной сферы. И это нередко служит удобной мишенью для критики, когда этологию человека обвиняют в двойной ошибке – в том, что в ней зооморфизируют человека, предварительно антропоморфизировав животных" (Гороховская, 1999; Гороховская, 2001, с. 19).
Вот так на примере "альтруизма" у животных, который собственно альтруизмом не является, а представляет собой типичный безусловный рефлекс, можно наблюдать, насколько опасен наивный антропоморфизм как подход в исследованиях, так как видит картину там, где её нет. Наивный антропоморфизм порождается неспособностью различать форму поведения с его содержанием, текстуру со структурой. Именно эта печальная оплошность приводит к тому, что изначально человеческие образцы поведения "вдруг" находят у животных, а затем, в совершенно логической последовательности, начинают предполагать существование некоего генного механизма, регулирующего данное поведение и у человека, которое на деле является приобретённым в социальных отношениях и регулируется посредством разума, а никак не инстинктов. Именно неспособность различать форму поведения с его содержанием приводит к таким тупиковым и прискорбным идеям, как инстинкты у человека или же "альтруизм" у животных.
Если смотреть только на внешнюю сторону явления и не производить анализа вглубь, то многие факты из жизни животных можно отождествить с фактами из жизни человека. Можно будет найти у животных не только "альтруизм", но и родительскую "любовь" и "заботу" о потомстве. Но всё это будет ошибочно. Достаточно внести некоторые изменения в акты родительского поведения, как становится наглядной вся их безусловнорефлекторная природа и нелепость всяких антропоморфных суждений, утверждающих обратное. К примеру, реакция курицы на крики цыплёнк: как только тот начинает верещать в случае какой-либо опасности, курица тут же устремляется к нему. Такую реакцию действительно можно счесть сугубо родительской и даже разглядеть здесь некие переживания матери-наседки, глубинное беспокойство за своё чадо.
Но это антропоморфизм. На деле всё совсем не так. Никаких "переживаний" тут нет. Есть лишь один безусловный рефлекс на такой ключевой раздражитель, как крик цыплёнка. Икскюль показал в своих опытах (цит. по Леонтьев, 1965, с. 259; этот же эксперимент производил и Брюкнер – Bruckner, 1933), что как только курица устремилась на крик испуганного цыплёнка, достаточно сделать так, чтобы звук прекратился, и курица остановится. В эксперименте цыплёнка привязывали за лапку к торчащему из земли стержню. Цыплёнок, лишённый возможности свободного передвижения, начинал кричать и трепетать крылышками. Курица быстро устремлялась к нему. В этот момент цыплёнка и накрывали стеклянным куполом. Курица тут же останавливалась. Она продолжала видеть, как её чадо беспомощно билось под стеклом в припадке страха, но теряла к нему всяческий интерес. Как только убрали звук, так и всякий "интерес" матери пропал. Именно крик и был безусловным раздражителем. Всё это исключительно безусловные рефлексы, инстинкты. Пока птенец истерично бьётся под стеклом, мамаша спокойно ходит рядом и клюёт зёрнышки. Просто убрали ключевой раздражитель, и всё. И Леонтьев, упоминая этот опыт, совершенно справедливо указывает, что курица-мать реагирует не на опасность вокруг птенца, а исключительно на его крик. Есть ли опасность в жизни птенца, нет ли её – а мать реагирует только на его крик. В этот момент у неё нет не то чтобы какого-то понимания ситуации, но нет даже и никаких переживаний. Всё это чистый рефлекс. Только очень сложный.
Раздражитель, рефлекс, реакция – поведение животных действительно по большей части можно описать в таких терминах. С человеком же такого не получится.
Или вот ещё из этой же корзины: о "материнской заботе" животных. Бич и Джейнс в своих экспериментах показали, что если самку крысы лишить обоняния, то она перестаёт отдавать предпочтение пустой клетке или клетке с собственным детёнышем – обе они становятся для крысы-матери равноценными (Beach & Jaynes, 1956). То есть она по-прежнему продолжает видеть своё дитя, но никак на него не реагирует. Крысёнок становится ей попросту "безразличен", выражаясь антропоморфными словами. Запах в этой ситуации – главный раздражитель. Ключевой стимул. Нет его, нет и реакции.
Точно так же самка крысы поступает, если сбить запах её детёныша – например, ароматом лаванды. В таком случае она начинает своё дитя упорно игнорировать, в отличие от его братьев и сестёр, которых она продолжает всё так же активно перетаскивать и опекать. А тот, пахнущий лавандой, остаётся одиноко лежать в стороне. Он больше никому не нужен. Просто потому, что от него перестал исходить стимулирующий запах – вот и всё. Вот и весь секрет "материнской заботы" у животных. Это инстинкт, сложный рефлекс, и ничего более. Никаких глубинных "переживаний" у матери здесь нет. Одни двигательные реакции на безусловный стимул и никакой романтики.
Многие птицы в период вскармливания атакуют всякий подвижный объект, находящийся вблизи гнезда, но почему они при этом не трогают собственных птенцов? Ответ всё тот же: наличие ключевого стимула, который блокирует их агрессивное поведение – это писк её чада. Один лишь писк. Когда птице в этот период преподносят макет птенца, она тут же на него нападает. Но стоит лишь включить в аудиозаписи его писк, так нападение мгновенно прекращается. Вот оно – действие ключевого раздражителя. Механический инстинкт. Но если же птицу оглушить, то её ничто уже не сможет остановить – она доводит убийство птенцов до конца (Гиппенрейтер, 1996, с. 192).
Вагнер, также раскрывая инстинктивную суть материнского поведения и говоря о невозможности применения к этим случаям терминов "забота" и "переживание", упоминает о давно известном орнитологам факте, "что птицы питают гораздо большую "любовь" к яйцам, чем к птенцам" (2005a, с. 340), имея в виду, что для птиц яйцо является более существенным ключевым раздражителем, нежели уже само вылупившееся дитя.
Лоренц описывал случай с кваквой (Nycticorax nycticorax) (цит. по Шовен, с. 59). При приближении к гнезду с птенцами она по обыкновению исполняет ритуал: имея иссиня-чёрную голову, она кланяется и тем самым демонстрирует три белых пера позади головы (эгретка). Значение этого инстинктивного акта оставалось загадкой до тех пор, пока Лоренц не взобрался на дерево, чтобы всё это лучше рассмотреть. В очередной раз приближаясь к гнезду, кваква заметила Лоренца, сосредоточила внимание на нём, отвлеклась от гнезда, и в итоге у неё не произошло необходимой реакции "поклонения". В этот же момент её собственные птенцы выскочили из гнезда и атаковали её. Суть этого инстинктивного ритуала состояла в идентификации "свой-чужой". Взрослые кваквы всегда совершают такие специфические поклоны, демонстрируя три белых пера позади головы, это служит птенцам ключевым сигналом и они реагируют спокойно, принимая свою мать. Если птица этого не делает, то собственные же дети принимают мать за чужака.
Если всё построено на таких безусловных рефлексах, то можно ли говорить о какой-то "заботе" у животных, об их "переживаниях" друг за друга? Сомнительно.
У животных нет никаких "материнских чувств", как мы это понимаем у человека. У них только набор рефлексов на конкретный раздражитель, и ничего больше. А ведь чисто внешне, по форме, их поведение можно отождествить с человеческой заботой, беспокойством, даже с любовью, в конце концов. Но внешняя сторона поведения – не самый лучший ориентир для выводов.
Даже если для примера взять открытое всё тем же Лоренцом явление импринтинга – суть которого состоит в том, что у некоторых видов животных вскоре после рождения (строго в определённые моменты) наступает так называемый сенситивный период (то есть чувствительный), во время которого любой движущийся объект запечатлевается в восприятии новорожденного, и с этого момента он всегда будет следовать за объектом и вести себя по отношению к нему, как к матери.
То есть импринтинг – это запечатление любого подвижного предмета как образа своей матери. И Лоренц проводил множество экспериментов на гусятах, в ходе которых ему удавалось импринтинговать птенцов на себя и даже на коробочку с колёсиками, которую он катал перед ними в этот чувствительный период. И выводок молодых гусят впоследствии с отменной настойчивостью всегда следовал за этой коробочкой, куда бы она ни катилась. Они следовали за ней, как за мамой-гусыней. Но неужто и здесь мы, повинуясь зову наивного антропоморфизма, можем сказать, что гусята любят эту коробочку на колёсиках? Именно любят? Конечно, сказать мы так можем, но выглядеть при этом будем крайне нелепо.
