Павел Соболев
Мифы об инстинктах человека
5.4. Разум как высший механизм адаптации
На эволюционной лестнице животных видов с самого момента зарождения жизни на Земле происходил непрерывный процесс развития, магистральный путь которого (по терминологии А.А. Зубова, 2004) непременно вёл к всё большей деспециализации животных по отношению к среде их обитания. Те виды, что оказывались в той или иной степени специализированными к среде своего обитания ("заточенными" под неё), не получали пышного расцвета в рамках планеты, поскольку все особенности их морфологии и поведения были адаптированы строго к одним условиям (идиоадаптация – по Северцову). Наиболее успешными на эволюционной лестнице оказывались те виды, что всё активнее теряли закреплённую генетически "сцепку" с конкретной средой и всё более развивали в себе такие особенности, которые были бы универсальными для многих сред одновременно (ароморфоз – по Северцову). Разумеется, для такого способа адаптации инстинктивная фиксация видового опыта (то есть врождённая, генетическая, предназначенная строго для одной среды) никак не подходила и даже стояла в самой что ни на есть жёсткой оппозиции к ней. Так, всё выше по эволюционной лестнице, индивидуальный опыт и научение стали играть всё большую роль в адаптации особи, а врождённый видовый опыт – всё меньшую. Развитие рассудочной деятельности в ходе эволюции стало тем самым инструментом, который оказался способен всё более универсализировать тот или иной вид, который оказался способен всё лучше адаптировать поведение каждой конкретной особи к каждой конкретной среде.
Рассудочная деятельность (интеллект) есть не что иное, как способ сверхбыстрой адаптации к меняющимся условиям. И самые вершины эволюционной лестницы служат ярчайшим примером оптимальности именно интеллектуальной адаптации к среде, чего не скажешь об адаптации морфологической, при которой поведение, выработанное видом за миллионы лет, фиксируется в генах и является обязательным (и зачастую непосильным) грузом каждой отдельной особи.
Если инстинкт реализует врождённую поведенческую программу всегда стереотипно и никак иначе, то разум производит поведение на основе ориентирования каждый раз в новых конкретных условиях, и это становится возможным только благодаря более развитой способности психического отражения действительности, в то время как при инстинкте, как мы рассматривали выше, способность психического отражения как раз-таки притупляется (слепота инстинкта), дабы не препятствовать реализации врождённой и проверенной тысячелетиями эволюции программы. В этом-то и состоит вся капитальная разница между инстинктивным поведением и поведением разумным. При инстинкте животное всегда реагирует так, как реагирует и реагировал миллионы лет весь его вид, все его предки в условиях конкретной среды, и реакция эта осуществляется совершенно автоматически, независимо от того, целесообразна она сейчас или уже нет. Если условия в среде обитания резко меняются, то инстинктированное животное обречено на гибель, поскольку его врождённые поведенческие программы создавались в иных условиях и для иных условий. Инстинкты хороши и адаптивны там, где среда существования вида не меняется сотни тысяч и миллионы лет, но там, где частые перемены – там виду конец. И потому возникновение разума на определённой ступени эволюции явилось верхом адаптационной способности животного мира. Существам, обладающим развитым интеллектом, оказалось не страшным самое жуткое явление, угрожающее миру животных, – перемены. Перемены для разума – это как вода для рыбы.
Из всего сказанного следует один капитальный факт – разум в филогенезе возникает и активнее всего развивается в тех условиях, в которых часты перемены. Теперь давайте рассмотрим, в каких условиях происходил антропогенез, при каких условиях приматы, спустившиеся на землю, постепенно стали преображаться в человека.
Как уже отмечалось, началось это не менее 5 млн. лет назад или даже 7, когда в результате похолодания, иссушения климата и массового исчезновения лесов (этот процесс длился в период с 23 по 1,7 млн. лет назад) часть обезьян-круриаторов была вынуждена осваивать новоявленные саванны. Что интересно, наиболее резкие и значительные перемены в сторону иссушения климата произошли около 6 млн. лет назад и затем около 2,5 млн. лет назад. И эта датировка совпадает с хронологией главных вех антропогенеза – около 6 млн. лет назад возникновение семейства гоминид (в лице ардипитека) и около 2,5 млн. лет назад возникновение непосредственно самого рода Homo (в лице первого его представителя – Homo habilis). Таким образом, здесь в основе эволюционных изменений приматов мы видим климатические перемены – наступление одной из ледниковых эпох. Похолодание в первую очередь повлияло на флору, а изменения флоры, в свою очередь, привели к логичному и закономерному изменению зависимой от неё фауны.
Что было дальше? Дальше климат не стабилизировался, а продолжил свои пертурбации, которые становились всё интенсивнее. К слову сказать, есть очень важный момент: четвертичный период, начавшийся 2,8 млн. лет назад, представляет собой такой период в истории Земли, за который случилось наибольшее число ледниковых эпох. Ледниковые эпохи и периоды, конечно, случались и раньше – они были и 560 млн. лет назад в Кембрийский период, и 240 млн. лет назад в триасе. Но именно за один сравнительно короткий четвертичный период, длящийся меньше 3 млн. лет, случилось столько оледенений и последующих потеплений, сколько не бывало прежде в целом за всю историю планеты. Таким образом, четвертичный период – это время наиболее частых средовых перемен.
Взгляды на общую численность ледниковых эпох в плейстоцене обычно расходятся (в зависимости от того, сторонники какой школы их оценивают – моногляциалисты или полигляциалисты), но согласно более-менее общепринятой периодизации, можно выделить следующие большие оледенения (минусом отмечены ледниковые эпохи, плюсом – межледниковые потепления):
– Ледниковье Бибер (длилось около 900 тысяч лет – с 3,2 по 2,3 млн. лет назад).
+ Межледниковье Бибер-Дунай (тепло 300 тысяч лет – с 2,3 по 2 млн. лет назад).
– Ледниковье Дунай (длилось около 500 тысяч лет – с 2 по 1,5 млн. лет назад).
+ Межледниковье Дунай-Гюнц (длилось около 100 тысяч лет).
– Ледниковье Гюнц (сильное похолодание в период с 840 по 730 тыс. лет назад).
+ Межледниковье Гюнц-Миндель (тепло около 100 тысяч лет).
– Ледниковье Миндель (ещё более сильные, чем Гюнц, холода с 600 по 350 тыс. лет назад).
+ Межледниковье Миндель-Рисс (тепло в течение 60-80 тысяч лет).
– Ледниковье Рисс (ещё более сильные, чем Миндель, холода с 250 по 125 тыс. лет назад).
+ Межледниковье Рисс-Вюрм ("короткое", около 30 тысяч лет).
– Ледниковье Вюрм (одни из самых суровых холодов в истории планеты – в период от 100 до 10 тысяч лет назад; уступали только гиперпохолоданию в криогении неопротерозоя 850-630 млн. лет назад, когда льдом была покрыта вся планета).
С окончанием вюрмской ледниковой эпохи и наступлением очередного потепления принято отмерять и начало голоцена – эпохи, в которой мы по сей день и живём. И вот все эти масштабные климатические изменения, многократно произошедшие за минувшие 3 млн. лет, разумеется, не проходили бесследно. Они меняли на планете всё – ландшафты, уровень мирового океана, но ещё активнее они меняли флору и фауну. Если около 2,8 млн. лет назад слоны (индрикотерии) и гиппопотамы стадами паслись в папоротниковых зарослях даже на территории современной Великобритании, то с каждым оледенением теплолюбивых животных становилось всё меньше. Обширные широколиственные леса периодически вытесняются холодами всё южнее, к Средиземноморью, уступая свои прежние ареалы тундровым растениям. В некоторые оледенения тундра и мерзлота доходили не только до современных донских степей и Кавказа, но затрагивали также и территорию северной Африки – даже там бывала тундра.
С точки зрения эволюционных сроков, ледовые эпохи в плейстоцене наступали очень быстро – это происходило в течение буквально десятка тысяч лет или даже нескольких тысячелетий. Для эволюции, привыкшей к значительно большим срокам, это были фактически мгновения. Поскольку растительность каждого конкретного региона в периоды оледенений быстро изменялась, травоядные животные не успевали биологически адаптироваться к новым условиям. Их врождённые особенности поведения (инстинкты) были узко специализированы и в данных, быстро меняющихся, условиях они играли с хозяевами злую шутку. Инстинкты их попросту убивали.
Надо заметить, что убивали не только оледенения, но и потепления, ведь наступившие холода, изменившие фауну, простояв в конкретном регионе около 100 тысяч лет, приводят к постепенной адаптации тех животных, которые оказались наиболее морозостойкими, приспособленными. Претерпев за 100 тысяч лет холодов специфические эволюционные изменения и начав вырабатывать новые, соответственные условиям, формы врождённого поведения, эти, казалось бы, удачливые животные вдруг сталкивались с потеплением… И это снова смешивало все карты. Только начавшие активно плодиться популяции вновь значительно редели, и выживали из них в очередной раз те особи, что имели случайные генные мутации, позволяющие осваивать новые условия.
Четвертичный период представляет собой столь частую смену климатических условий, что этот факт возводит его в ранг беспрецедентных периодов в истории Земли. Особенно последний миллион лет характерен в данном плане – за этот короткий промежуток случилось не менее шести смен цикла "похолодание-потепление", и каждый раз биологическая ситуация на планете претерпевала изменения – существенные и не очень.
И вот в пору этих очень частых четвертичных перемен особняком от всего животного мира выделяется Человек. Все эти тотальные перемены ему как слону дробинка – ему что жара, что холод, он ко всему приспосабливается. И даже скорость перемен для человека роли не играет, ведь он уже обладает таким мозгом, который позволяет ему производить почти мгновенную психическую ориентировку "здесь и сейчас", вследствие чего ему не надо ждать сотню тысяч лет, пока его организм не обретёт новые, подходящие свойства для образовавшихся условий. Человек теперь обладает разумом. И разум делает его поистине несокрушимым.
Четвертичный период не зря носит второе название – антропоген. Именно этот период и его многочисленные и постоянные средовые перемены послужили залогом развития психики человека, которая и без того уже на протяжении многих сотен тысяч лет (а вероятнее, и около 7 млн. лет) не обладала никакими врождёнными образцами поведения, которые бы оказались губительными в интенсивно меняющихся условиях. Человек оказался оптимальным, с точки зрения эволюции, субъектом адаптации. Ведь всякое животное обладает врождёнными особенностями поведения (инстинктами), что делает его крайне ригидным и обречённым в условиях резко меняющейся среды. И единственный эволюционный путь в преодолении этой адаптивной трудности – это избавление вида от каких-либо врождённых образцов поведения и замена их на приобретаемые поведенческие образцы. Фактически это означает вытеснение с психической арены инстинктов и замену их на разум, который и делает возможным всякое научение в быстро меняющейся среде.
Инстинкт – эволюционный механизм адаптации в условиях неменяющейся среды, который и делает целесообразным генетическое наследование определённых особенностей поведения, соответствующих данной конкретной среде.
Разум – эволюционный механизм адаптации в условиях экстремально быстро меняющейся среды за счёт формирования и усвоения новых образцов поведения.
"Разумная деятельность возникает при условиях, когда жизнедеятельность организма становится разнообразнее, когда, вследствие этого, она мало-помалу начинает совершаться в условиях, устраняющих для нервной системы возможность выработать специальные ко всем им отношения" (Вагнер, 2005b).
Таким образом, если проводник в неизменной среде – это инстинкт, то проводник в среде активно меняющейся – это разум. Разум и инстинкт – безусловные антиподы, поскольку они возникают и успешно функционируют в прямо противоположных условиях. Но при этом оба эти антипода служат одной цели – адаптации. Инстинкт служит адаптации в конкретной среде, а разум служит адаптации во всём разнообразии сред. По этой причине разум, с точки зрения эволюции, наиболее адаптивен.
Это одновременный процесс – исчезновение инстинктивных форм поведения и зарождение разума. Но особенно интересно здесь вот что – если среда изменилась разово, единожды, то у вида не возникнет предпосылок для разумного поведения, поскольку здесь достаточно будет лишь сменить прежние инстинкты на новые, которые после случившейся перемены добросовестно прослужат ещё много сотен тысяч лет, но уже в новой долгосрочной среде. Предпосылки же для полного отказа от инстинктов и развития разума возникает не в той среде, которая изменилась хоть и кардинально, но лишь один раз, а в той среде, где перемены именно регулярны. Только в постоянно меняющейся среде происходит исчезновение инстинктов и их замена интеллектуальной деятельностью как наиболее адаптивной в таких условиях.
Преодоление инстинктивного стопора в постоянно меняющемся четвертичном периоде не только позволило нашей ветви приматов выжить, но и сделать это просто триумфально, с помпой – Человек двинулся покорять просторы всей Земли, вплоть до крайнего Севера. И сделал он это весьма успешно. Он перемещался из одной среды в другую. Он переживал то похолодания, то потепления. Он оказывался то среди одной флоры, то среди другой. Он охотился то на одних животных, то на других.
В регулярно меняющихся условиях инстинкты оказываются губительными, но разум же, наоборот, получает колоссальную питательную почву для своего развития. Именно в пору регулярных климатических перемен мозг предков человека увеличивается фактически втрое – от 500 см3 у австралопитеков (около 4 млн. лет назад) до 1000 см3 у Homo erectus (около 1,8 млн. лет назад) и до 1500 см3 у современного Homo sapiens.
Между тем, сторонники эволюционной психологии не перестают твердить, что человек сотни тысяч лет был охотником и собирателем, следовательно, у него имелись охотничьи и собирательские "инстинкты". Тут можно только развести руками. В представлении таких исследователей, если что-то было около миллиона лет назад, то оно непременно управлялось только и исключительно врождёнными инстинктами. А разум, дескать, возник только, когда была подписана декларация независимости США. Эволюционисты постоянно упускают из вида тот факт, что помимо генетического наследования навыков и поведения, существует и их усвоение путём научения. И данная способность растёт по эволюционной лестнице, достигая своей вершины у высших приматов, у высших обезьян. Как говорилось ещё во введении, между низшими и высшими обезьянами возникает ощутимый разрыв в способности к научению, и у горилл, орангутанов и шимпанзе данным путём усваивается если не всё поведение, то львиная его доля. Если в конкретном сообществе обезьян становится известен новый удобный способ добычи пищи, то этот навык очень скоро распространяется среди всех особей данной популяции. Обезьяне достаточно увидеть что-нибудь, и она тут же предпринимает попытки сделать это сама.
Научение через подражание и научение через наблюдение являются основными источниками навыков высших обезьян. Известно, что взрослые шимпанзе (наиболее близкие нам) даже целенаправленно обучают своих детёнышей новому навыку. Та же Джейн Гудолл описывала свои наблюдения в диких условиях, в которых детёныши шимпанзе подражали действиям взрослых в случае употребления теми палок для ужения термитов или применения скомканных листьев для извлечения воды из расселин в стволах деревьев (Goodall, 1964). Исследователи, обучавшие в 70-х некоторых шимпанзе овладению понятиями через жестовый язык глухонемых, отмечали интересный и характерный для высших обезьян факт: шимпанзе Мойра, очень быстро освоившая жестовую речь и активно её применяющая, при появлении потомства принялась собственноручно обучать детей этому языку (см. Зорина, Смирнова, 2006). Освоение навыка через научение – это чрезвычайно характерная черта для высших приматов. И здесь необходимость генетического наследования той или иной способности становится совершенно ненужной. Интеллектуальный уровень высших обезьян невероятно высок, чтобы обходится без такого наследования.
Но здесь, возвращаясь к теме первобытных людей, следует вспомнить о том, что нынешние высшие обезьяны, какими бы умными и способными они ни были, а всё же они уступают по уровню интеллекта нашему далёкому непосредственному предку – австралопитеку. Разделение линии приматов на ту, что затем привела к человеку, и ту, что привела к шимпанзе, произошло около 7 млн. лет назад. Тогда наши пути разошлись – "мы" вышли в саванны, а "они" остались в лесах. Вероятно даже, интеллектуальный уровень предков шимпанзе так и остался без принципиальных изменений вплоть до наших дней (хотя порой высказываются и такие мнения, что шимпанзе даже деградировали с тех пор).
Так вот, стоит задуматься только над тем, что уже австралопитеки не только не хуже, но даже и лучше шимпанзе были способны к научению и к передаче накопленного опыта потомству исключительно путём обучающей демонстрации, чтобы понять, что даже у них отпадает надобность в инстинктивной фиксации видового опыта. Когда опыт вида получает возможность передачи в ходе обучения, то автоматически отпадает естественный отбор по линии фиксирования данного опыта в генах. То есть на определённой ступени развития психики, когда интеллектуальный базис существенно расширяется, видовый опыт продолжает наследоваться, но уже не генетическим путём, а путём усвоения опыта предков за счёт научения через подражание и научения через наблюдение. Видовый опыт начинает усваиваться в онтогенезе каждой конкретной особью, а не через "кровь". Иными словами, на некотором этапе видовый опыт превращается в культуру, и вместе с этим формируется способ культурного наследования образцов поведения.
На данном этапе развития приматологии у нас есть все основания утверждать, что у высших обезьян (шимпанзе, гориллы, орангутанги и гиббоны) врождённых видотипических форм поведения (инстинктов) либо почти нет, либо нет вовсе. В популяциях шимпанзе, живущих на некотором отдалении друг от друга, вокализации (выкрики, рыки) как средство коммуникации существенно различаются, что говорит об их выработке "здесь и сейчас", а не о приобретении путём генетического наследования. У разных популяций шимпанзе определённый крик обозначает разные явления, тогда как у низших обезьян (в первую очередь у мартышек верветок, которые в этом плане изучены достаточно хорошо) все их вокализации в значительной степени врождённы – то есть один и тот же выкрик обозначает орла или общую опасность с неба во всех популяциях верветок, даже не контактирующих друг с другом. Так если уже высшие обезьяны либо почти не обладают инстинктами, либо полностью, то что мы можем сказать об австралопитеках, которые превосходили современных высших обезьян по интеллекту? А что тогда мы можем сказать об архантропах (Homo erectus), которые были ещё позже и по интеллекту существенно превосходили уже и австралопитеков? Были ли у них инстинкты? Могли ли быть? Тут уж о Homo sapiens можно и вовсе не спрашивать, потому как ответ очевиден.
Вот сейчас важно уяснить одно: когда у вида развивается основанная на интеллекте способность научения через подражание и через наблюдение, то генетическое наследование всякого опыта и образцов поведения делается излишним. При развитом интеллекте поведение перестаёт передаваться генетическим путём. Отныне оно передаётся через научение.
"Подражание и память, наблюдение и разум – способности не инстинктивные; там, где начинаются они, кончаются инстинкты, и наоборот" (Вагнер, 2005b).
Перенимая опыт от родителей (или от прочих представителей своей популяции), особь по факту перенимает опыт, который в данной переменившейся среде доказал свою адаптивность, выражаясь в самом факте того, что "учителя" всё ещё живы и здравствуют.
"… кроме генетического наследования, необходимо говорить о подражательном наследовании поведения, являющемся более гибкой системой" (Фирсов, 1972, с. 184).
На примере высших обезьян мы можем видеть, как эволюция животных скакнула на новый уровень и перешла от генетически фиксированного поведения к поведению, приобретаемому в ходе научения. Это позволило производить адаптацию к быстро и постоянно меняющимся условиям среды, вознося антропоидов на высшую ступень эволюции.
Механизму подражания, который у высших обезьян приобретает небывалый размах, а у человека так и вовсе становится одним из самых основных в формировании поведения, посвящены работы многих авторов (см. Бандура, 2000; Обухова, Шаповаленко, 1994). Сейчас же достаточно просто упомянуть о нём несколько вскользь и подчёркнуть главное: перенимание поведения у соплеменников в ходе научения (через подражание и наблюдение) нивелирует существовавший миллионы лет механизм генетического наследования поведения. Зачем генетически наследовать то, что можно приобрести в ходе научения? С эволюционной точки зрения, выгоден именно второй вариант. Он невероятно выгоднее. Австралопитеки и уж тем более Homo erectus обучали свою молодь охоте. Они обучали их пользованию каменными рубилами для охоты, для изготовления деревянных копий и для отделки шкур животных.
Фантазии некоторых недобросовестных авторов в красках рисуют, как и Homo erectus, и даже неандертальцы бродили по лесам и инстинктивно реагировали на дичь, инстинктивно устраивали на неё загоны, инстинктивно же делали для неё ловушки… Якобы все эти навыки у древних людей были врождёнными. Эволюционистам видится, как древние люди инстинктивно выискивали среди кустарников съедобные ягоды и плоды – совершенно инстинктивно, реагируя только на ключевые стимулы. Так называемый инстинкт собирателя. И подобным фантазиям нет предела в современной литературе. И СМИ постоянно голосят об "инстинктах охотников-собирателей". Думать никто не хочет. Никто даже не понимает, что высшему примату достаточно показать, что можно есть, а что нельзя, так он отныне так и будет делать. Высшей обезьяне достаточно показать что-либо на своём примере, и всё, она усваивает, мотает на ус. Как гласит американская поговорка, обезьяна видит – обезьяна делает (monkey see, monkey do). Вот основной способ обретения ею опыта. И никакого генного наследования.
Как-то довелось увидеть в одной псевдонаучной программе, коих пруд пруди на "Discovery", "BBC" и прочих студиях, один нелепый эксперимент. Ведущий ставит на стол две тарелки с конфетами типа "морской камушек" – но в одной тарелке все конфеты с шоколадной глазурью, то есть все одинаково коричневые, а в другой тарелке они разноцветные – синие, жёлтые и зелёные. Дальше ведущий говорит: сейчас, мол, запустим в комнату людей и позволим всем, кто хочет, есть эти конфеты. А потом посмотрим, в какой тарелке конфет будет съедено больше – где цветные или где однотонные.
В этот момент, я сразу же соображаю правильный ответ и логическое обоснование, почему это будет именно так. Когда толпа посновала у стола и удалилась, ведущий показал в камеру обе тарелки. Как и можно было предположить…
А вот как можно было предположить? Вы подумайте сейчас. Подумайте.
Представьте: две тарелки – в одной только коричневые конфеты, а в другой – разноцветные. Каких конфет будет съедено больше? И почему?
Подумали?
Итак, ведущий показывает тарелки – в той, где конфеты были разноцветные, съедено всё. А в тарелке с однотонными коричневыми осталось ещё около трети конфет. Ведущий комментирует: разноцветных конфет оказалось съедено больше, потому что в человеке до сих пор звучат отголоски инстинкта собирателя, коим были его предки в течение тысячелетий. Инстинкт помогал человеку многие поколения подряд собирать съедобные ягоды, что помогало ему выживать…
Таких передач сейчас очень много, к сожалению. Никакой критичности.
Тарелка с разноцветными конфетами опустела быстрее по той причине, что уже на когнитивном (мыслительном) уровне у тестируемых людей происходит предположение, что конфета, имеющая свой цвет, имеет и свой особенный вкус. Поэтому если в тарелке с коричневыми конфетами достаточно съесть одну конфету, чтобы попробовать её вкус, то в тарелке с разноцветными конфетами одним человеком будут съедены уже минимум две конфеты с целью проверить, соответствуют ли разные цвета разнице и во вкусе. Таким образом, именно и только в силу мыслительной работы на одну коричневую конфету съедаются минимум две или даже три разноцветные конфеты. Здесь всё происходит исключительно в силу человеческого предположения, по причине мыслительных механизмов, а не каких-либо "инстинктов собирателей". К чему эти утверждения о каких-то собирательских инстинктах?
Примитивист Виктор Дольник в своей безумно популярной работе "Непослушное дитя биосферы" пытался даже утверждать, будто у человека есть определённое инстинктивное влечение к огню. Аргумент Дольника до невозможности серьёзен : почему люди бывают так очарованы огнём, изгибами его пламени, что откровенно любуются этим зрелищем? Да потому что это инстинкт, доставшийся от предков…
Если следовать логике Дольника, то и звёздами человек любуется по этой же причине? Потому что это инстинкт, говорящий о том, что наши предки сошли с небес?
Смех смехом, но такой аргумент в пользу "космического" происхождения человека действительно иногда применяется квазирелигиозными сектами.
Чтобы современному человеку научиться правильно выбирать и собирать ягоду, ему требуется всего лишь получить соответствующую устную инструкцию – нет нужды даже в демонстрации. Есть ли малейший смысл говорить о каких-то инстинктах в этом случае?
Древние люди, даже если и не обладали членораздельной речью (хотя, судя по всему, они ею всё-таки обладали и, возможно, уже даже около 700 тысяч лет назад в лице Homo heidelbergensis), то, тем не менее, без особого труда обходились экспрессивной жестикуляцией и эмоциональными вокализациями, часть которых уже должна была носить предметное значение, поскольку у Homo erectus в мозге обнаружен зачаток речевой зоны.
Ещё маститый биолог И. И. Мечников отмечал, что все животные строго инстинктивным путём умеют отличить съедобную пищу от несъедобной, ядовитой. Мечников указывает, что каждый животный вид имеет подобный врождённый навык, указывает, "как трудно уничтожить крыс отравленной пищей", ибо "инстинкт тотчас выдаёт им опасность предлагаемого вещества" (цит. по Вагнер, 2005b, с. 324). Но у человека такой способности нет. Человек съедает всё, что ему дано. У него совершенно нет никаких врождённых генных механизмов для определения съедобности той или иной пищи.
Всё это Мечников подметил совершенно верно. Другое дело, что в итоге он приходил к абсолютно неправильному выводу из этой посылки, сокрушаясь по поводу того, как же много потерял человек, утратив подобные инстинкты… Вагнер логично критикует позицию Мечникова, говоря, что "нарушилась прежняя форма равновесия между инстинктивной и разумной деятельностью и нарушилась не в дурную, а в хорошую, полезную для человека сторону (выделено Вагнером – С.П.). "Прежде вопросы о вреде или полезности пищи решались инстинктами, теперь они решаются при посредстве разумных способностей, при содействии воспитания, и потому, конечно, решаются таким способом, что он выгоднее, полезнее для тех, кто может им пользоваться", заключает Вагнер.
Так если, как думают некоторые эволюционные психологи, человек должен иметь некие собирательские "инстинкты", поскольку его предки были собирателями, почему же у него тогда совершенно не сохранилось этих "инстинктивных" механизмов для различения, скажем, съедобной ягоды от ядовитой? Почему у человека нет никакого врождённого опасения "волчьей ягоды", "вороньего глаза", паслёна горько-сладкого или белладонны? Почему каждому ребёнку, входящему в лес по грибы, по ягоды, взрослые должны пояснять, какую ягоду можно рвать, а какую нет?
Что ещё немаловажно отметить, сам Мечников обращал внимание, что уже и обезьяны плохо умеют по запаху определить ядовитую пищу, и ему известны случаи, когда они травились такими ядами, которые имели довольно резкий запах. Всё это в очередной и несомненный раз указывает на то, что всякая инстинктивная деятельность постепенно утрачивается вверх по эволюционной лестнице животного мира.
Эволюционисты утверждают, что у современного человека в наследство от древнего предка сохранились некие мифические "остатки" инстинктов – включая охотничий инстинкт. На вопрос, почему же эти жизненно важные "инстинкты" у человеческого вида со временем редуцировались, стали ослабевать, эволюционисты отвечают, что это связано с постепенным переходом человечества к земледелию, агрокультуре и одомашниванию животных (доместикация).
Звучит как нечто похожее на логику, но на деле это, конечно, не так. Ведь если мы возьмём те популяции людей, которые никогда не прекращали жить охотой и собирательством (к примеру, многие африканские племена, южноамериканские индейцы, австралийские аборигены и представители многих других коренных народов планеты), но продолжали это делать на протяжении всех 100 тысяч лет, то мы поймём, что и у них нет никаких особых охотничьих или собирательских "инстинктов". А ведь по логике эволюционистов, у этих племён их "охотничьи инстинкты" должны наблюдаться не просто в "остаточном" виде, а в самом ярком, непосредственном биологическом виде, поскольку охота и собирательство этими племенами не прекращались и не заменялись земледелием или одомашниванием животных. Но нет у представителей этих племён каких-либо врождённых особенностей поведения, которые бы отличали их от всех прочих популяций планеты. А что у них есть? А есть лишь тотальное обучение старшими младших всем охотничьим навыкам – владению копьём или бумерангом, их изготовлению, освоение всех особенностей поведения дичи и хищников для осуществления успешной охоты. В общем, всё то, что, согласно взглядам эволюционистов, должно быть у африканских, австралийских и амазонских детей изначально врождённым, детерминированным генами, на деле же представляет собой исключительно царство научения. Значит, "инстинкты" у современного человека редуцированы не по причине того, что однажды (около 15-10 тысяч лет назад) он вдруг занялся земледелием. Совсем не поэтому. Но почему же тогда? А потому что у Человека никаких инстинктов никогда и не было, как не было их уже и у древних обезьян, спустившихся с деревьев в саванны 5-6 млн. лет назад. И в дальнейшем у них не могло происходить формирования вообще никаких инстинктов. Так как научение через подражание и наблюдение делает механизм генетического наследования поведения излишним, это приводит к его отмиранию. Но у древних приматов научение через подражание и через наблюдение уже было превосходно развито, то это значит, что в дальнейшем на пути их преобразования сначала в австралопитеков, затем в Homo erectus, а затем в неандертальца и в современного Homo sapiens не происходило генетической фиксации никакого нового поведения. Никаких инстинктов не формировалось. И если сейчас принято отсчитывать род Homo от первых Homo habilis, то мы можем сказать, что Человек не только никогда не избавлялся от инстинктов, но у него их попросту никогда и не было. Именно поэтому даже у ныне действующих племён с традиционным укладом жизни охотников-собирателей какие бы то ни было охотничьи и собирательские "инстинкты" отсутствуют, потому что их никогда и не было.
