Павел Цапюк
Какнога
Я почти ничего не чувствовал. Насколько я представлял процесс в принципе, профессор должен был тонким длинным… как бы это назвать? эээ… спица? нет, это было мягче… шнур? нет, тверже. Скажем общо: манипулятор. Так вот, манипулятором надо было добраться до места, располагавшегося примерно на уровне почек, и поместить туда фильтр. Время от времени я ощущал некое движение в себе («Чужие», ага), но это движение не вызывало никаких негативных откликов.
Профессор все время операции про себя мычал какую-то мелодию, а я никак не мог ее угадать. Наконец меня осенило, и я чуть вскрикнул: «М!» Он поднял брови:
– Вам что, больно?
– Нет, я просто понял, что это за песня.
– И?
– «Офицеры».
– Да, точно.
Профессор действовал быстро, четко, один раз сказал громко: «Контраст» – ему принесли вещество в шприце, он ввел его в вену. За результатом действий он наблюдал при помощи нескольких мониторов, которые висели надо мной. За ходом операции можно было следить из соседней комнаты, где также были мониторы.
Затем была команда: «Фильтр» – принесли что-то очень длинное, как мне показалось, метра чуть не полтора в длину. Я решил дальше не смотреть. Все закончилось минут через пять. Профессор заклеил отверстие и ушел. От начала, по моим ощущениям, прошло не более получаса.
Меня повезли в реанимацию… То есть «палату интенсивной терапии», как ее называют в Первой Градской, да и не только там. Я только успел попросить однокашника позвонить моей маме и сказать, что все хорошо.
В реанимации меня поместили на постель с чистым бельем, и я почти сразу забылся сном. Все-таки, хотя операция и длилась недолго, она требовала от меня большой концентрации душевных и физических сил. Организм расслабился и отключился. Проснулся я через пару часов и первым делом, само собой, спросил, когда будут кормить. «Вечером, – без особого энтузиазма ответили мне. – Когда всех, тогда и вас». Я был не очень согласен с такой постановкой, но спорить сил особо не было, так что я смиренно дождался ужина.
И немедленно выпил. В смысле, тут же его смолол, как только принесли. После того, как я выспался и поел, я решил, что пора уточнить, сколько мне еще тут валяться. Реанимационные сестры сказали, что им никто никаких указаний не давал, пришедший через некоторое время доктор сказал, что придется, скорее всего, полежать до утра: так будет лучше в том числе и для фильтра, чтобы он не сорвался. Ну, надо так надо.
Меня беспокоило только то, что родные были не в курсе, где я и что я, если только не звонили сами однокашнику.
В палате регулярно раздавались довольно громкие звонки сотовых. Я бы сказал, более громкие, чем необходимо, чтобы не пропустить вызов и явно более громкие, чем было допустимо в реанимации, где вообще-то использование сотовых запрещено. Больным их и не дают. При этом надо отметить, что бывают звонки по делу, когда кого-то куда-то вызывают, а бывают разговоры с домашними о домашнем – слышные всем.
Ближе к вечеру я понял, что меня и правда уже не заберут в палату, так что надо как-то сообщить семье о моих планах. Я подозвал сестру и попросил у нее сотовый. Она сказала, что звонить здесь нельзя.
– Но вы же звоните, – возразил я.
– Ну то мы, а то – вы.
Тут я привстал:
– Вы что, хотите сказать, что мы здесь люди второго сорта, что ли? Вы пользуетесь сотовыми, гремящими на всю реанимацию, когда они здесь запрещены, а мне не даете сделать один звонок домой? Я вас правильно понял?!
Она ушла. Вернулась через полчаса где-то. Спросила номер. Предупредила, что сама говорить не может, потому что у нее роуминг, т. к. она из другого города, так что наберет и сбросит…
Небольшое отступление. Когда-то я помнил много номеров сотовых на память, т. к. работал в Билайне и часто их набирал с местных номеров – это было бесплатно и для меня, и для тех, кому я звонил. Я помнил номер жены, потому что номер у нее был очень простой, помнил телефон мамы и отца, которых подключал.
Потом жена сменила номер, перейдя в другую компанию, отец зачем-то сменил оператора, купившись на какую-то рекламу (ему выдали пачку симок с номерами, идущими подряд друг за другом).
В общем, в итоге я помнил наизусть только мамин номер. Его и продиктовал смягчившейся вдруг сестре.
Как потом сказала матушка, ей позвонили, сделав не более двух гудков. Она, поскольку нервничала в отсутствие новостей обо мне (однокашник сказал, что продержать меня в реанимации должны не более четырех часов), решила сразу перезвонить. Ей сообщили, что со мной все хорошо, что я вернусь в палату только на следующий день.
Сестра вернулась в палату и отчиталась. Я поблагодарил. Она попеняла мне на слишком экспрессивную реакцию: мол, чего вы так сразу. Мне неохота было больше спорить, я решил попробовать задремать.
Конечно, нынешняя реанимация Первой Градской – это далеко не то же самое, что было в старом корпусе. Все оборудование было новейшим, кровати были современные, поднимавшие при помощи электропривода то одну часть, то другую. Можно было развлекаться, нажимая по очереди кнопочки. Этакий аттракцион для флегматиков.
Одно оставалось неизменным: персонал был либо безразличным, либо вел себя откровенно хамски. В дальнем углу лежала бабушка, лет ей было, судя по всему, много, сестры на ее многочисленные просьбы либо не реагировали никак, либо злились, либо – совсем уж редко – подходили и что-то с неохотой делали. Бабушка лежала уже давно и явно надоела персоналу.
Сестры не менее громко, чем звонили их мобильные, разговаривали друг с другом, обсуждали разные вопросы, в том числе лежавших тут же больных. Еще очень громко гремели дверями – ну просто доводчик сломался, а придерживать дверь им было не с руки.
Несколько раз я не выдерживал этого свинства и рыком заставлял отрывать задницы от стульев и подходить к бабуле или другим. Поскольку мне явно было больше всех надо, то мои просьбы (попить, утку и т. п.) выполнялись с максимальной отсрочкой. Но я не торопился, время девать было некуда. Мне было только искренне жаль, что на носу не было очков, так что их лица я не мог запомнить…
Больше всего было обидно, что, как я полагал, мне можно лежать только на спине. А не на боку мне очень сложно уснуть. И все же, когда в одиннадцатом часу выключили верхний свет (я вообще не очень понимаю, зачем в реанимации верхний свет, из-за которого не уснешь, достаточно было бы индивидуальных ламп, если надо взять кровь или поставить капельницу), я закрыл глаза и попытался уснуть. У половины больных из шести, уже лежавших в палате, была простуда, так что засыпать приходилось под мощный аккомпанемент из сопений, сморканий, чиханий и кашляний.
По ощущениям, где-то через час мне это удалось. Через промежуток забытья – яркий свет (оказалось, персональные лампы здесь все же есть, но и светят они направленно – прямо больному в лицо).
– В чем дело?
– Надо кровь взять.
– Который час? Шесть?
– Пять.
Вдумайтесь: в реанимации, где люди приходят в себя после операции, набираются сил, их будят в пять утра, чтобы взять кровь! Вместо того, чтобы отвезти меня в мою палату-однушку, где я спокойно проспал бы до утра в тишине и относительном уюте, меня поместили в эту залу, где не давали спать, есть и действовали мне на нервы. Это ли не чудеса отечественной медицины, когда человек выздоравливает не благодаря, а вопреки!
Конечно, я больше не уснул. Конечно, ко времени завтрака – было уже почти десять, с момента пробуждения прошло около пяти часов – я почти озверел…
Глава восьмая. «Флотируем по коридору»
БангладешЪ-Оркестр – Я прошу
Пока лежал в реанимации, прокручивал в голове кадры из «Скорой помощи». Как-нибудь не поленюсь составить сравнительную таблицу, как там и как здесь. Здесь, замечу, – это в одной из самых современных (из общедоступных) больниц столицы не самого бедного государства. Уверен, что даже в областных центрах все могло быть куда хуже, не говоря уже о глубинке.
А в девятом часу начали приходить врачи. Дежурный спросил у меня, как я себя чувствую. Я честно сказал, что ни на что не жалуюсь и мечтаю только о том, чтобы меня поскорее забрали отсюда. Он покивал, а минут через двадцать докладывал на обходе: «Больной Цапюк, состояние средней тяжести…». Я чуть не подпрыгнул: ничего себе, думаю, если у меня – средней тяжести, то другие, выходит, и вовсе уже при смерти.
Мне перестали колоть антибиотики и сняли катетер, из средств «интенсивной терапии» у меня осталось только ежечасное измерение давления. Поскольку и в нем уже особенного смысла не было, я попросил сестру из новой смены снять с меня все приспособления и дать возможность, свернувшись калачиком (я уже узнал, что можно лежать и на боку), подремать.
В этот день из реанимации забрали троих, включая меня. Двое были из других корпусов, за ними приехали раньше. За мной, который лежал двумя этажами выше, приехали позже всех – к тому моменту сменившиеся сестры звонили ко мне в отделение несколько раз, каждый раз ответ был тем же самым: «Скоро приедем». И вот наконец в дверях показалась каталка, сопровождаемая двумя знакомыми сестрами.
Я перебрался на каталку, меня привезли в палату. Я спросил, можно ли мне вставать. «Не знаем», – честно ответили сестры. Я попросил уточнить у докторов и сообщить мне. Кивнули и ушли. Я оделся наконец (в нашей реанимации на больном из одежды только казенное одеяло, это особенно удобно дамам, когда осматривающие их доктора вынуждены одеяло снимать как минимум сверху, и надо ли уточнять, что больные лежат вперемешку и перегородок нет?), полежал какое-то время и нажал кнопку экстренного вызова. Прошло еще минут десять. Я встал и пошел на сестринский пост.
– А, да! – радостно воскликнула, увидев меня, сестра, – Вам можно вставать!
Я наконец был в своей палате, один, в тишине и спокойствии. Правда, тишина и спокойствие продолжались недолго. Ко мне перевели больного из соседнего бокса. В его бокс поместили какого-то только что привезенного.
Прогуливаясь по коридору, я услышал, как сестра говорит: палата такая-то, больной такой-то, тромбоэмболия, подозрение на рожистое воспаление. Палата, понятно, моя.
Многие из вас, друзья мои, насторожились бы, услышав «рожистое воспаление»? Подозреваю, что, если вы не медик и не сталкивались сами с этим заболеванием, вы не знаете, что это.
– Скажите, – спросил я у сестры, – я вот тут случайно услышал… А рожистое воспаление – это заразно?
– Не знаю, – ответила сестра, глядя мне в глаза.
– Ну да, – согласился я, – в самом деле, откуда вам знать, вы же медицинский работник.
Вернулся в палату и загуглил… Оказалось, это острая стафилококковая инфекция, от которой, однажды заразившись, вылечиться уже нельзя, как от герпеса. И каждое межсезонье, когда ослабляется иммунитет, ждет много приятных вещей. Позвонил знакомому кожнику:
– Скажи, а вот рожистое воспаление…
– У тебя? – сразу отреагировала она.
– Нет, но в соседней палате.
– Уходи как можно дальше. Чем дальше, тем лучше.
Рассказал соседу. Сосед сник: «А я ему даже свой мобильник давал позвонить».
Пошел обратно к сестре. Был послан к доктору. Нашел некоего субъекта в халате. Доктор, услышав мой вопрос, почему-то резко перешел на «ты»:
– Ну, если ты с ним целоваться не будешь, то и не заразно.
– Но ведь у нас общий коридор, общие ванная комната и туалет…
Меня отправили к дежурному. Дежурный – к завотделением, сказав, что она такие вопросы не решает. «Ну еще бы, – подумал я, – я бы удивился, если бы вдруг решала. Интересно только, до какого еще начальства мне придется сегодня дойти?..»
Завотделением удалось застать в кабинете где-то через час.
– А что вы от меня хотите? У меня нет отдельной палаты для него. И бокса для инфекционных больных тоже. Вы хотите, чтобы я вас переселил?
– Давайте, если есть куда.
Он поднял трубку и спросил:
– Где есть места, в каких палатах? М-гм, хорошо. Цапюка в такую-то.
Положил трубку и назвал мне номер палаты, в которую меня переводят.
Я быстро собирал вещи, а сосед все спрашивал у меня:
– А как же я? Мы что тут, вообще никому не нужны?..
Я объяснил, что и как надо делать. Он, думаю, никуда не пошел.
Каталка, на которой привезли больного с рожистым воспалением, так и стояла в коридоре у палаты до следующего утра…
На новом месте моим соседом оказался старичок мультяшного типа с копной седых волос. Развлекался он обычно, слушая без наушников портативный приемник. Как правило, говорильни типа «Эха».
Ближе к вечеру пришла какая-то бабуля и принесла баночку для мочи.
– Вы знаете, что ее надо сдать до половины шестого? – поинтересовалась она.
– Ну что вы! – живо откликнулся я. – Это абсолютно неприемлемо! Я бы мог, скажем, проснуться завтра самое раннее в восемь и тогда сдать мочу.
Бабушка была непробиваема и непреклонна:
– В шесть они уже ее собирают.
Она ушла, так и не уточнив, кто же такие эти загадочные «они», что отказываются собирать мочу иначе, как с первыми петухами.
Бабуля, надо отдать ей должное, разбудила меня с утра для забора мочи очень мягко, так что я даже смог еще потом подремать. До завтрака взяли кровь из пальца, фамилия у приходившего фельдшера-лаборанта была тематическая: Бескровная. Естественно, я был не первый, кто обратил внимание на это.
Во время утреннего обхода попросил у седого врача сменить повязку на месте, через которое ставили фильтр. Тот оторвал старую и сказал, что новая не нужна. Этот седой мне запомнится и во время второй госпитализации.
Я подошел к зеркалу, чтобы лучше рассмотреть. Отверстие где-то 4×7 мм, на выходе гной. Подошел к сестре, та отправила в перевязочную. Как был, с голым торсом отправился туда. По дороге завотделением сделал мне замечание, что в таком виде по отделению ходить нельзя.
Когда вернулся, сестра сказала, что мои документы готовят на завтра на выписку. Я лег в прошлую среду. Назавтра, в Чт, я должен был наконец вернуться домой.
Встретил одну из врачей, спросил, когда мне наконец сделают УЗИ, чтобы проверить, как фильтр. Ответила стандартно: «сегодня-завтра».
– Доктор! – не выдержал я. – Пока вы тут фланируете по коридору, у меня кость гниет. Гниет, понимаете? У меня нет никакого завтра, у меня есть только сегодня, сейчас! Я не могу просто валяться и ждать, мне надо операцию делать!
– Мы не флотируем по коридору…
Я объяснил разницу между использованным мною архаизмом и употребленным ею термином, которым обычно обозначают поведение тромба в вене. Пожалуй, ее вариант был вернее в смысле вредоносности.
Тогда она обиделась и попросила «сменить контекст». Я несколько опешил, поскольку на слово «контекст» обычно реагирую, как собака на запах кошки. Она, воспользовавшись моим замешательством, удалилась.
…Выхожу с утра из душа, за мной входит дежурная сестра. Спрашивает:
– Вы ходите?
С трудом удержавшись от уточнения «Под себя?», говорю:
– Куда?
– На УЗИ.
Пришел на УЗИ. Врач:
– Снимайте все с ног, ложитесь.
– Зачем? Мне же фильтр надо проверить.
Смотрит в карту. Радостно:
– А! Тогда вам назначили не то обследование! В самом деле фильтр? Тогда снимайте все сверху, ложитесь.
Судя по состоянию пеленки, обследовали на ней больных уже не первый день…
УЗИст ничего не нашла, я пошел обратно в отделение. Часов с 10 стал ждать выписки, понимая, что если по плану отпускают «не раньше 12-ти», то, стало быть, пообедать я еще успею за казенный счет.
Пришли в 12, рассказали, как пить таблетки. «Ну и идите, после трех уже ваша выписка будет». После трех, ага.
Когда я посмотрел запись второй подряд игры КВН и пришел в ординаторскую, меня встретили словами: «О, мы как раз только закончили! Вот ваша бумага».
Я вышел из здания почти в 16. Рекорд, взятый на госпитализации, был побит.
Впереди было ожидание главной операции.
Глава девятая. Накануне
Garbage – I'm Only Happy When It Rains
Еще день, еще два, еще неделя и еще неделя. И еще.
Непонятно, когда сделают наконец протез, непонятно, когда будет операция. А все спрашивают вокруг одно и то же, и ты сам спрашиваешь то же самое, это замкнутый круг, из него некуда деваться: когда, когда, когда?
На работу ходить смысла нет, ничем серьезным за неделю-другую не успеешь заняться, коллеги смотрят косо: если он болеет, да еще и больше месяца, то какого рожна он делает здесь, живой и здоровый? А если он в порядке, то почему не работает? Ну, в самом деле, поставили мне этот фильтр, но внешне-то я никак не изменился, каким здоровым лосем был, таким и остался.
В общем, на работе я если и появлялся, то когда уж совсем некуда себя было девать. Не мог я больше ничего придумать на вопрос «когда?».
Время от времени накрывали приступы паники. Особенно по утрам. Так было в прошлый раз. Когда, очнувшись, понимаешь, что ничего не изменилось, ничего само не рассосалось, кость эта, зараза, как гнила, так и гниет, и неизвестно, с какой скоростью, а внешне ничего не меняется, нога как нога, и не получится ли так, что, когда наконец сделают протез и примутся его ставить, кость прогниет больше, чем сможет покрыть протез – и что тогда? еще месяц ждать с раскромсанной ногой?..
Позвонили из Герцена, сказали приезжать назавтра. Снова паника – просто от того, что я не ждал раньше следующей недели. А оказалось – завтра. На этот раз, сказали, сделают обследования и будут уже готовить к операции. Собираю вещи, еду на машине. Оказывается, мне не только можно будет съездить домой, чтобы оставить машину, но и ближайшую неделю-полторы я проведу, приезжая с утра в больницу и вечером уезжая домой. Когда соседей не было, я даже закрывал палату на ключ и уносил его с собой (сделал себе копию втихаря). Когда приходил с утра и открывал палату своим ключом, казалось, будто пришел на работу и открываю свой кабинет.
Отчасти так и было: я садился на кушетку (надо признаться, не раз ловил себя на мысли, что для ног именно такая поза была удачнее всего, они были вытянуты и отдыхали), ставил на колени некое приспособление, служившее мне столиком для ноута, включал беспроводной интернет и занимался своими делами: писал статьи, смотрел кино, общался.
Сперва, правда, меня положили в палату на четверых, где я когда-то проходил свои последние химии зимой шестого года. Были заняты две койки: на одной был мальчик лет восемнадцати с ампутированной ниже колена ногой, на другой – мужчина лет сорока без кисти (он обычно прятал руку под майку, полагаю, ампутация была недавней, и он еще не привык к своему увечью). Безрукий сразу озадачил меня, попросив придумать для парня маршрут «как добраться от больницы до Трех вокзалов не на метро». Просто в метро парню было бы трудно, особенно в часы пик (а на кольцевой не час пик обычно только поздней ночью, понятно[5]).
Мой мозг некоренного, но урожденного москвича кипел… Я неплохо знаю город, езжу за рулем больше пяти лет, но не сразу смог придумать что-то путное. Сперва предложил поехать до Садового, оттуда до Красных ворот, оттуда до вокзалов. Потом предложил все же попробовать проехать на метро, от нас можно было доехать до Белорусской, а это всего несколько остановок до Комсомольской.
И только после меня осенило: я вспомнил, что, когда был последний раз на площади Тверской заставы – там же не проедешь днем – я обычно машину оставлял перед эстакадой со стороны Ленинградки и шел пешком. Так вот, я слышал, как зазывалы приглашали в автобусы, которые шли по всем вокзалам сразу. Это был выход.
Через пару дней меня перевели в двушку. Да, это была палата № 6, можно подумать, кто-нибудь сомневался. Это как раз она и была моим «кабинетом».
По утрам сдаю анализы. Манипуляционная сестра сменилась, раньше это было хрупкое юное создание с вороной гривой, теперь – тетя внушительных размеров. Довольно скоро стало понятно, что с новой сестрой очень легко договориться. К слову, когда я умудрился простудить горло незадолго до операции, она ежедневно приносила мне по два пузыря казенного мирамистина для полосканий. Как хотите, а показательный факт. Причем делала она это даже без моих напоминаний.
Прохожу анализ под названием ФВД. Обследование, которое должно определить, каким образом меня будут загружать на операции. (Дело в том, что на клексане использовать спинальную или эпидуральную анестезию не рекомендуется, вплоть до паралича нижних конечностей последствия, лучше уж с трубками).
Бабуля божий одуванчик протянула мне трубку, на конце которой была не то боксерская капа, не то эта вот штука, что в дайвинге используется для подачи кислорода. Выглядела она, мягко говоря, не новой… Я поинтересовался, насколько это вообще стерильно. Бабуля обиделась, сказала, что они каждый день все дезинфицируют. Не скажу, что меня этот аргумент сразил, но делать нечего, закусил я эту штуку.
Я вообще всегда считал, что и грудная клетка, и дыхалка как таковая у меня будь здоров. Но то ли бабуля давала указания как-то нечетко, то ли что, в общем, результат у меня еле дотягивал до нижней границы допустимого предела. Каждый раз бабуля смотрела на результат, мотала головой и повторяла: «Нет, ну это никуда не годится». Только раза с третьего удавалось получить более-менее сносный результат.
Еще была эхограмма сердца. Выглядит как обычное УЗИ. Врач изъелозила меня вдоль и поперек, отчаянно хмуря брови. Наконец не выдержала:
– Вы на что-то жалуетесь? Давление, боли в сердце, одышка?
– Нет. У меня просто ТЭЛА[6] в 2006-м была.
Врач просияла:
– А! Так вот в чем дело! А я все не могу понять, чего вас ко мне прислали, все же в порядке.
Были еще ЭКГ, осмотры у терапевта, УЗИ… Когда рассказываешь, может показаться, что программа была насыщенной, как перед полетом на орбиту. На самом деле были дни, когда из значительных событий случался только анализ крови с самого утра, а то и вообще ничего, я просто находился в палате с 9 до 16, после чего заходил в ординаторскую, и меня отпускали с миром. Теоретически я мог понадобиться на какое-нибудь обследование. Я и не возмущался. Здесь, во всяком случае, на меня не смотрели с удивлением, как на работе.
Положили забавного соседа. Он упорно выкал мне, хотя я видел, что мы ровесники, выяснилось даже, что он на год старше меня. Его скоро начали химичить, но, насколько было видно, переносил лечение он довольно легко, только после третьего дня – из трех – его покошмарило немного ночью, а так он только бегал в туалет каждые полчаса, все-таки объем вливаний был существенным. А сразу после окончания химии выписался и уехал домой.
Сосед заставил меня хохотать, когда я однажды отвел глаза от монитора и обратил внимание на книгу, которую он читал.
«Раковый корпус» Солженицына. Я был в диком восторге! Согласитесь, определенный заряд здравого цинизма в этом есть.
На пятничном обходе завотделением сказал: если протез привезут в Пн, его поставят в Ср, привезут после – поставят в следующий Пн. Сказал, что протез «подгоняют до микрона», процесс это долгий и трудоемкий.
Вечером я был у доктора Лизы. Это был незабываемый вечер. Мне сразу захотелось написать пьесу, такие яркие и неподражаемые персонажи участвовали в этой импровизированной постановке.
На выходных вдруг закололо в боку, когда садился в машину. Думал – фильтр. Через пару дней попал-таки на УЗИ, живот мне продавили зверски, но фильтр нашли на месте, сказали, все в порядке, может, какой нерв защемился, вот и болит. А может, организм уже просто утомился ждать.
В ночь на Вт последней перед операцией недели сильно заболело горло. Так, что даже проснулся от этой боли. Очень вовремя, подумалось тогда. Но ничего, выполоскал, вылечил, к выходным уже, в принципе, был в порядке. Поскольку дома я не уберегся, дальше велели болеть под боком, не уезжая никуда. Отпросился только вечером в Пт.
А в Чт сообщили наконец, что протез готов и операция – в Пн. Так что в Вс вечером должен приехать обратно. Подумал в тот момент, что операция пройдет почти ровно два года спустя – в прошлый раз это было 31 октября, в этот – 27.
Между установкой фильтра и операцией уже прошел почти месяц.
Снова был у доктора Лизы, меня «провожали» на операцию. Я накануне написал ей смску: «Пусть все приходят, чтобы было так же весело, как в прошлый раз». Доктор сделала мощный анонс, слегка сместив акцент.
Перед входом висели шарики, надутые самой Елизаветой Петровной, и надпись в табличке: «Павлик. ру, удачи тебе!»
Было очень трогательно, когда люди, совершенно со мной не знакомые, говорили приятные и поддерживающие слова, делали подарки, дарили цветы. Некоторые заходили буквально на минуту, наотрез отказываясь и от пирогов, которыми я всех кормил, и от чашки чая. Доктор отдала мне и все цветы, подаренные ей. Они с Глеб Глебычем благословили меня.
Я приехал домой, как учительница Первого сентября. Цветов было целое ведро. И посередине – большая красная хризантема. Запомнилось. Когда ехал домой, скорость держал не выше 60 км/ч. Не хотелось торопиться, хотелось продлить этот день.
Глава десятая. В ладонях
После 11 – Крылья
Перед операцией нужно было побрить ногу и пах. Как потом выяснилось, надо было побрить обе ноги, но мне и одной для начала более чем хватило. Не знаю, как женщины регулярно это делают, у меня на одну ногу ушло порядка часа, хотя я и не был уверен в качестве. Во всяком случае, исключительной шелковистости кожи от меня никто не требовал. Вторую тоже пришлось побрить, правда, поскольку я это делал уже на следующий день в больнице, о качестве говорить не приходилось, но уж как смог.
В первой половине дня воскресенья я съездил в Хотьковский монастырь. Так получилось, что это место стало для меня особенным еще в прошлый раз. На этаже больницы, где я лежал, висели картины Сергея Андрияки. В том числе – Хотьковский монастырь. Когда я приезжал сюда в первый раз, осенью 2006-го, я все никак не мог найти место, откуда была написана картина. То ли художнику пришлось стоять посреди проезжей части, то ли рисовалось все по фотографии, сделанной в не самых безопасных условиях.
Это было своего рода паломничество. Почему-то мне казалось необходимым именно туда приехать и именно там побыть какое-то время.
…Днем несколько раз были приступы страха, почти паники, к вечеру стало полегче. Все-таки понимал, что процесс уже запущен, ждать ничего не нужно, только дожить спокойно до утра и все, дальше пойдет само собой.
Вечером меня отвез Вадик, не подозревавший о том, зачем я еду в больницу. Не желая рассказывать все целиком с самого начала, я соврал, что снова проблемы с коленом, и разговор перешел на какую-то другую тему. Я слушал музыку и смотрел в окно. Думать ни о чем не хотелось.
Сделали клизму. Сестре все никак не удавалось… хм… в общем, не удавалось. «Ну что ж ты хочешь, – говорю, – все-таки не каждый день женщине приходится в меня проникать».
Перед сном мне вкололи успокаивающее и снотворное, обещав повторить с утра. Я надел привезенную из дома пижаму и шерстяные носки. Жаль, не было большого одеяла, чтобы закутаться в него с головой.
С утра я почему-то так был ошарашен известием о необходимости клизму повторить, что вскочил с кровати, забыв нацепить противотромбозные чулки. Пошел так. Потом вернулся и надел. Почти ничего не запомнил до операции, скорее всего, почти ничего и не было.
С момента, когда привезли каталку, до момента, когда я очнулся в реанимации, у меня было такое ощущение, будто я лежу в чьих-то ладонях. Теплых и уютных. Как бабушкины. Эти ладони словно взяли меня, перенесли на операционный стол, а когда все закончилось, снова взяли и перенесли в реанимацию, где я и очнулся. Мне потом казалось, что это были руки людей, писавших комментарии доктору Лизе. Всех, кто знал меня или не знал лично, но знал, что должно было произойти.
Я никогда не забуду это ощущение.
Помню, как перебрался на операционный стол. Как врачи говорили между собой. Одного не будет, заболел, будет другой, я правда, не успел понять кто. Маска у лица, не на лице, не чувствую, чем пахнет, нет никакого особого запаха. Теряю сознание.
<…>
Что было сделано. Разрезали ногу почти по всей длине голени. Вырезали часть большеберцовой кости. В оставшиеся части кости вставили протез, по форме напоминающий скалку, длина частей (основной и «ручек скалки») у него были примерно равные. Насколько я мог судить по снимку, который мне показали после, протез по длине чуть меньше самой кости, то есть довольно длинный. Закрепили протез в кости цементом. Поскольку пораженный опухолью участок кости сверху закрывался кожей, без мышц, помещать сверху на протез обратно кожу было нельзя, ей нечем было бы питаться. Поэтому часть близлежащей мышцы пересадили, закрыв ею протез.
А кожу для образовавшегося пространства сняли с живота, причем кусок был настолько тонким, что живот даже не зашивали. Просто осталась ссадина размером с небольшой пирожок, сантиметров 8 в длину. Сверху на пересаженную кожу положили т. н. «квач», несколько марлевых салфеток, собранных вместе, и пришили его к ноге вместе с пересаженной кожей. Квач держал кожу, прижимая ее к ране, приживлял ее. В него вкалывали шприцем раствор марганцовки, а когда прошло достаточно времени, чтобы кожа прижилась, его удалили с частью швов. Это уже потом. Больше недели спустя.
<…>
Трубки в горле. Нет, не так. Во рту. Дышу через них. Полумрак. Пробую поднять руки. На одной манжета для измерения давления, на другой катетер. Понимаю, что не могу издавать никаких звуков, даже мычания, начинаю щелкать пальцами. На меня обращают внима-ние, подходят. Спрашивают, чего хочу. Пытаюсь жес-тами объяснить, что хочу, чтобы вынули трубки. Просят еще подождать немного и привыкнуть к тому, что надо дышать самому. Через несколько минут повторяю просьбу. Вытаскивают – видел эту сцену в «Скорой по-мощи» много раз: надо сделать глубокий вдох и потом выдыхать, пока будут вытаскивать трубку, потом непременно закашляешься, и главное – сразу не пробо-вать начать говорить, связки еще не готовы.
Я и не пытаюсь. Первое, что сделал – пошевелил пальцами левой ноги – ого, слушаются! Что с самой ногой, пока непонятно, можно сказать наверняка лишь то, что она есть и вроде бы в той же комплектности, что и утром. Зашли делавшие операцию А1 и В2. Приободрили, сказали, что все прошло хорошо, теперь все зависит только от меня, чтобы быстрее поправлялся. Я протянул левую руку В2, и он пожал ее. Я попросил обязательно сообщить моим, что со мной все в порядке. В реанимации пробыл примерно до следующего полудня.
Глава одиннадцатая. Ре-анимация
Чиж и Со – Вот мчится поезд
В этой реанимации было лучше, чем в Первой Градской. Я лежал в отдельной комнатке, никто рядом не сопел и не чихал. Меня не изводили верхним светом. Правда, было довольно прохладно, я никак не мог согреться, не мог поместиться под одеялом, лежа на спине (а по-другому никак). Из инцидентов могу припомнить разве что момент, когда ко мне пришли вечером первого дня с четырьмя шприцами клексана.
