полная версия

Олли Ver
Апекс

Разворачиваюсь и выхожу из отдела босиком.

То, что мне нужно, находится этажом выше, и я иду обратной дорогой, повернув налево на первой же развилке. Еще одна причина, почему он настаивает на берцах, это их месторасположение – единственный отдел, где когда-то продавалась спецодежда, а теперь хранится весь наш вещевой запас, в том числе и, мать их за ногу, берцы, находится на четвертом этаже. А там у нас живет Василий. Мурашки по коже, ком подступает к горлу, бросает в жар и холод одновременно. Коридор упирается в невзрачную дверь, и я снова выхожу на лестницу. Поднимаюсь по ступеням, ступая ногами в носках прямо по холодному кафелю, и очень скоро оказываюсь напротив двери четвертого этажа. Вдох, выдох – кишки заворачиваются, спина покрывается испариной. Да не стой же ты!

Толкаю дверь, и та бесшумно открывается. На этаже звенящая тишина, словно туман в воздухе, осязаема и ощущается тонким смогом, легкой взвесью, стелящейся по углам огромного темного коридора. Делаю шаг и внимательно вслушиваюсь. Тут тоже безопасно – он очень надежно заперт, но мне все равно нехорошо. Руки трясутся, горло высохло, язык онемел. Вдруг, он вырвался? Маловероятно, но все же… Еще несколько шагов делают меня смелее, и я ускоряюсь. Мимо Василия не пройдешь – он прямо в центре развилки и другими путями к обуви не подобраться. Зачем? Ну, во-первых, целенаправленно следить за ним некому, да и желающих немного – кому же хочется таращиться на эту хрень двадцать четыре часа в сутки, а потому это единственный способ отслеживать его судьбу. Ну, а во-вторых… во-вторых, наша сволочь утверждает, что мы должны воспринимать их, как должное, мы обязаны приучить себя относиться к ним равнодушно. Если получится. А если не получится, то хотя бы не впадать в ступор. В идеале мы должны выработать иммунитет, и это своеобразная прививка: «Василий должен стать обыденностью, такой же простой и рутинной вещью, как собственное дерьмо в толчке», – конец цитаты.

Впереди вырисовывается огромный куб – мы долго и кропотливо ваяли его на протяжении многих реверсов, и его очертания отпечатались в мозгу так отчетливо, что я досконально помню все детали его конструкции. Я знаю, что он очень прочен, но все же, кишка за кишку заворачивается, и сердце неистово колотится в груди. Куб растет, мое сердце бешено молотит. Мои шаги не слышны, дыхание – через рот – чтобы и мышь ухом не повела. Движение вдоль стены, я осторожно, очень тихо приближаюсь к огромному прозрачному сооружению из закаленного стекла, чтобы не…

БАХ!

Резкий, громкий удар о стекло. Визжу, отбегаю назад. Мотор в груди так долбит, что я ничего не слышу, кроме грохота крови в ушах. Я неистово шарю глазами по кубу, отступая на полусогнутых, готовая в любой момент припустить, если понадобится. Но проходит секунда, две, три… я вижу его. Он – внутри. Вот ублюдок… Красная тварь расцветает по ту сторону стекла, вырастая во весь рост – длинные ноги поднимают гибкое тело, тонкие руки впиваются в стекло и, словно силиконовые, прилипают к поверхности, как будто он задумал просочиться сквозь несколько слоев ударопрочного стекла. Его тело – безликая масса, без костей, формы и сущности. Он похож на человека лишь потому, что охотится на него. По ту сторону стекла на меня смотрит Красный – его лицо вглядывается в темноту коридора, пытаясь копировать меня. И именно попытка повторить заставляет меня сделать еще один шаг назад. Копируют они весьма достоверно, при том, что у него даже глаз нет, и видит он меня не благодаря отраженному свету (мы абсолютно точно знаем – они видят в кромешной тьме). Уши ему без надобности, потому что для них слышать – не значит уловить движение волны, и децибелы им по боку. И чует он меня не носом. Вся эта мерзкая красно-коричневая жижа под прозрачно-розовой кожей – один большой, единый орган осязания. Красный – огромный датчик, настроенный на человека. Датчик и изощренный способ убийства. И вся его система обнаружения работает совершенно иным способом – он нас просто чует. Не знаю – как, понятия не имею, с чем это можно сравнить, потому что никто не знает принципа работы его «радара», но одно могу сказать наверняка – он найдет человека за семью замками, отыщет в самую глухую, беспроглядную ночь при полном штиле. Вы не обманете его запахом, не собьете со следа звуками и следами ног, если будете идти спиной вперед. Ему плевать, что вы там вытворяете – он видит вас всем своим существом.

Останавливаюсь. Красный замирает вслед за мной. Может, минуту, а может всю мою жизнь мы пялимся друг на друга, словно время что-то решит. Смотри не смотри, никому из нас ничего непредвиденного эта ситуация не сулит – он за стеклом и добраться до меня не сможет, я – тоже за стеклом, хоть и по эту сторону, и мне нечего бояться. Но это только на словах так просто, а на деле, чтобы сделать шаг вперед, мне понадобилось всё мое изрядно потрепанное мужество. Шаг и еще один, сокращают расстояние между мной и стеклянной клеткой, и все меньше и меньше уверенности в моих движениях, и все сильнее урчит в кишках – блин, не обделаться бы. Все время красный неотрывно следит за мной – его круглая голова нацелена на меня, и лицо, если так можно назвать ровную выпуклую поверхность, где ни глаз, ни носа, ни ушей – просто ровное красно-коричневое яйцо в мутной розовой пленке – внимательно всматривается в меня, ловя в кромешной тишине каждый звук, каждый трусливый импульс, что роняет в пустоту мое тело. Красный тянет голову вниз, опуская её ниже уровня плеч, и прижимает покатый лоб к стеклу – тот расплющивается и рассекается по прозрачной перегородке, и я очень красочно представляю себе, что было бы, будь мы оба свободны.

– Привет, Василий… – непонятно зачем говорю я, обходя прозрачный куб слева. Красный отлепляет голову и руки от передней стенки куба и медленно переступает ногами, следуя за мной. Обхожу левый угол стеклянного карцера и наблюдаю за тем, как двигается Красный – неуклюже, неловко, медленно. Медный говорит, что это была наша первая ошибка – когда мы впервые увидели этих тварей, мы подумали, что эта мерзкая куча дерьма не может причинить нам вред, поскольку на неё смотреть-то было жалко, не то что бояться – странное, жалкое, жуткое существо, которое толком со своими – то конечностями сладить не может. В спокойном состоянии они похожи на шевелящееся желе, и никому и в голову не пришло бегать от существа, которое еле тащит студенистое туловище на тонких, бесформенных, подгибающихся ногах. Как же дорого обошлась нам наша гордыня – в тот первый день счет шел не на сотни – тогда люди гибли тысячами. Второй ошибкой было полагать, что у них нет рта…

Вытянутое яйцо-лицо разделилось пополам, и нижний кусок «лица» почти отвалился – рот появился там, где и должен был, что случалось не всегда, но был неестественно огромен. Мое лицо совершенно непроизвольно скривилась от отвращения, наблюдая за попытками Василия вернуть на место сползающую на грудь нижнюю челюсть – внутри расцветала сверкающая россыпь зубов, искрящихся в скудном свете опасной красотой ленточной пилы в несколько рядов – крошечные, мелкие, их было так много, что они спускались почти до самого горла, выстилая рот твари смертью. Упавшая нижняя челюсть вернулась на место, только теперь рот стал круглым и напрочь лишился губ – Красный прилип ртом к стеклу и присосался на манер пиявки, демонстрируя мне свои намеренья.

Вот тут я захохотала – нашел, чем напугать! Ваши глотки уже давно стали для человечества синонимом дешевых второсортных порнушек – неестественно, бездарно, сюжет избит, актеры невразумительны и вообще, всё это уже где-то было. Я показала ему средний палец, и уже было собиралась отвернуться – надо же, наконец, достать эти гребанные берцы – но тут Красный отлепил свой хобот, вытянулся в стройную прямую и красочно показал мне, как хорошо знает, чего я боюсь.

Чего мы все боимся.

Он съежился, уменьшаясь прямо на глазах, словно кто-то стравливает воздух из воздушного шара. Я дернулась – улыбка сползла с моего лица. По ту сторону стекла бесформенное желе обретало форму, и я уже знала, что это будет – моя голова непроизвольно замоталась в стороны. Пячусь назад и смотрю, как красно-коричневое месиво становится тонким и хрупким – шея, плечи, руки становятся покатыми, но слегка угловатыми, отчего скорее напоминают мальчишку, нежели двадцатиоднолетнюю девушку. Но я точно узнаю рельеф живота, плоских, иссушенных бегом бедер и изгиб икр, которые выдают заядлого спринтера – там, за стеклом, появляюсь я. Раскрываю рот в немом мате – Красный не умеет копировать цвет, текстуру, детали, но и того, что я вижу вполне достаточно, чтобы взорвать мой пульс до небывалых высот. Красно-коричневая «я» пялится на меня с той стороны стекла – её руки – безвольными плетями вдоль тела, её ноги косолапят, а голова прямо и беззастенчиво сверлит меня несуществующими глазами. Красный умеет копировать лишь формы, а потому «я» по ту сторону стекла выглядит, как статуэтка из кишок и крови, завернутая в розовый презерватив.

Мой желудок метнулся к горлу. Разворачиваюсь и бегу, оставляя за своей спиной прозрачный куб и мерзкую тварь, которую мы ласково именуем Василием.

***

Мой взгляд елозит по тонким травинкам – их зелень, нарочито яркая, сочная, покрытая жемчугом прозрачной росы, рябит в глазах, будто движется. Медный сказал, что на самом деле трава не была такой зеленой. Но мне плевать, потому как она, сфотографированная и приукрашенная, гораздо живее, чем та, что сейчас на улицах. Беглый взгляд в угол – оттуда не меня ехидно смотрит пара полуботинок на шнуровке. Отворачиваюсь – глаза б мои не видели этого уродства. Ложусь на спину и смотрю на потолок – там голубое небо с одной стороны и звездное иссиня-черное с другой. Смена дня и ночи тоже не выглядела так, как на моем потолке. В тысячный раз задаю себе вопрос – почему я не помню элементарных вещей? Смотрю на резкую черту, отделяющую день от ночи, (фотообои с голубым небом я просто наклеила встык с фотообоями звездного неба) и пытаюсь представить себе, как же она выглядела на самом деле. Медный рассказывал, Тройка показывала фото, но я так и не поняла, как яркое голубое небо может превратиться в черную звездную ночь посредствам ярко-красного шара – чтобы получить черное из голубого, нужно оранжево-красное? В моей голове это не укладывалось. Переворачиваюсь на живот и чувствую, как подо мной перекатываются пружины матраса – я его просто на пол бросила. Смотрю на пшеничное море: рассветное солнце играет в колосках, и кажется, что каждое зернышко – из чистого золота. Естественно, Медный и тут сказал, что это тоже не было и в половину так красиво, как на моих фотообоях. А сам добрых полчаса (если не больше) молча рассматривал рожь в рассветном мареве. Мне тогда казалось, что он на грани – было в его лице что-то такое, что сделало его самым несчастным, самым опустошенным человеком на всей земле, готовым прямо сейчас бросить все это к чертовой матери. Наверное, это и было бессилие – в его чистом, первозданном виде. Хорошо, что в тот момент мы были вдвоем. Помню, весь оставшийся «день» он не проронил ни слова. Кстати, «день» и «ночь» мы тоже принесли из прошлого. Вернее, не мы, а они. Я ничего не принесла, потому что у меня прошлого нет. Все, что я знаю о мире – обрывки воспоминаний других людей, их слова, их мысли, их прошлое, а значит и их выводы, основанные на вышеперечисленном, и если человек есть сумма прожитого опыта, тогда я – полный ноль. То есть получается, что вроде как и не человек вовсе. Закрываю глаза, ложусь на левый бок и подтягиваю ноги, упираясь коленями в подбородок. Я думаю о крысах – Медный (черт бы побрал этого Медного…) говорит, что до Апекса работал старшим лаборантом в каком-то институте, на кафедре изучения социально-поведенческого чего-то там, блин и не помню уже, чего. Но не суть. Суть в одном эксперименте над крысами, о котором он рассказывал нам, будучи «под градусом». Так вот, вся его суть сводилась к тому, что большу́ю популяцию крыс сажали в огромный закрытый, трехэтажный, прозрачный бокс, где грызуны могли свободно передвигаться по этажам. Им предоставлялось абсолютно все – еда, вода, возможность спать и спариваться сколько угодно. Не было только свободы и необходимости работать (добывать). Так вот, Медный рассказывал, что первым бросался в глаза интересный факт – крысы никогда не пользовались вторым и третьим этажами – вся огромная популяции умещалась на первом этаже, с той лишь особенностью, что они рассаживались по разным углам и старались свести к минимуму контакты между собой, потому как если таковое случалось, неизменно приводило к стычкам, дракам и, в редких случаях, к смерти. Но, несмотря на полную обеспеченность едой, водой и комфортными условиями проживания, спустя какое-то время популяция начала резко сокращаться – крысы попросту перестали размножаться. Часть из них стала гомосексуальна, остальные потеряли к сексу всякий интерес в принципе. Кроме того, каннибализм развился до небывалых процентов, несмотря на то, что еды и воды по-прежнему было вдоволь. Он не прекратился даже тогда, когда популяция стала настолько мала, что из огромной стаи численностью тысяча особей, осталось лишь полтора десятка, то есть тогда, когда отпала необходимость бороться за территорию. За эту увлекательную и поучительную историю наша сволочь вознаградила Медного сломанной скулой, сочным синяком и выбитым мизинцем (вопрос, что именно произошло, чтобы получилось такое забавное увечье, не дает нам покоя и по сей день), и теперь он все время жалуется, что сломанная скула ноет на перемену погоды. Ха ха, Медный, хренов юморист. Поначалу над этой шуткой никто не смеялся, а теперь она стала крылатой – с того момента, как Апекс раскрыл нам свои объятья, погода не меняется. С того самого дня, семнадцатого сентября две тысячи сто второго года, день не сменяется ночью, а на смену бесконечной осени не приходит зима, реки больше не текут, не идут дожди, семя, посаженное в землю, не взойдет даже через тысячу лет.

Мир превратился в безжизненные декорации, где подвижными остались лишь люди и Красные.

Глава 2

– Ну и как там Василий? – спрашивает Отморозок.

Поднимаю голову, смотрю на него, не прекращая шнуровать ботинок. Секундная пауза, после чего я снова опускаю голову и бубню:

– Нормально. Чего ему будет-то?

– И правда ведь, зараза, ни хрена ему не делается, – хохочет он, а затем поворачивается в «кухню» и орет. – Куцый!

Из «кухни» доносится вопросительное мычание.

– Давай траванем Василия? – орет Отморозок.

Слышатся неторопливые шаги, и к нам подходит наша сволочь – у него в руках банка с маринованными огурцами, и он с аппетитом ими хрустит. Поравнявшись с Занудой, лениво оглядывает нас троих:

– Чем? Тебя ему скормить? – говорит Куцый с набитым ртом. – Боюсь, он такое говно и жрать-то не станет, – Куцый переводит взгляд на меня, смотрит, как я маюсь со шнуровкой, и, прожевав, говорит. – Тебе помочь?

Бросаю на него быстрый взгляд:

– Не надо.

– А чё сразу говно-то? – весело парирует Отморозок. – Слушай, а может попробовать кислоту из аккумуляторов?

Куцый на Отморозка даже не смотрит, он терпеливо наблюдает за тем, как я шнурую левый ботинок. Ему отвечает Зануда:

– Кислоты уже пробовали, – голос у Зануды слегка гнусавый, отчего кажется, что каждую секунду своей жизни он чем-то бесконечно недоволен. Собственно, за это его прозвали Занудой. На самом же деле он совершенно не зануден, просто голос такой.

– Когда мы успели?

– Не мы, – голос Зануды еще скучнее. – Другие.

– Кто?

На этот раз в разговор вклинивается Куцый:

– Северные, Центральные, Унылые, Мореходы… – Куцый смотрит на мои руки, – …Барыги, Гастролеры и даже эти… – его взгляд становится все напряженнее и он временно теряет мысль, но затем, – …Сектанты. Твою мать! – он впихивает Зануде банку с огурцами, и в несколько шагов оказывается рядом со мной. Садится на корточки – его руки выхватывают шнурки из моих и ловко сводят на нет мои старания, развязывая бездарно наложенную шнуровку. – Нужно затягивать, а не наматывать на крючки. Затягивать! Поняла? – голос его – раздраженный и резкий, руки затягивают шнуровку так туго, что я стискиваю зубы. – Они должны плотно прилегать. Как вторая кожа, ясно? Не болтаться, а сесть, как влитые. Понимаешь? – он быстро поднимает глаза, я киваю. Куцый снова опускает глаза, глядя на то, как шнуровка вдавливает в мои ноги ненавистные берцы. – Поэтому тебе в них неудобно – ты просто не умеешь их шнуровать.

С левым ботинком покончено, и он принимается за правый, пока близнецы с азартом обсуждают возможность применения кислоты на практике. Зануда гнусаво и лениво объясняет, что кислота их не берет, но Отморозок настаивает на том, кислота кислоте рознь и предполагает, что, возможно, не той кислотой пользовались.

– Да говорю же тебе, что разные кислоты пробовали, – говорит Зануда.

– И что?

– Что, что… не знаю я, что! Просто слышал, что не берет.

Куцый быстрыми, отточенными движениями затягивает шнуровку правого ботинка – молча и раздраженно. Если бы не мой рост, если бы не моя комплекция – давно бы пошла за борт. Но я мелкая и худая, а потому пролезаю в щели, форточки и лазы, куда другим и руку не просунуть. Тут, как известно, главное, чтобы голова прошла, а она у меня тоже невелика (во всех смыслах), поэтому Куцый, прозванный так за то, что всего на десять сантиметров выше меня, терпеливо шнурует мои ботинки. Во мне всего один метр пятьдесят пять сантиметров, поэтому парень, ростом метр шестьдесят пять не может иметь другого прозвища. Было бы неплохо иметь имена, конечно. Если б только вспомнить их…

– Вот! – победно говорит он и хлопает ладонью по моей щиколотке, как по спине добротной лошади. – Видишь, как должно быть?

Опускаю глаза вниз, потом смотрю на него и согласно киваю.

– А я тебе говорю, что надо попробовать, – настаивает Отморозок.

Куцый смотрит мне в глаза:

– Плотно. Как вторая кожа. Поняла?

Снова киваю.

– Говорят же тебе, дубина, бесполезно, – гнусавит Зануда.

– Да мне плевать, кто и что говорит. Мне нужно знать – почему, а не слушать бред…

Куцый поднимается:

– Кислота не берет их потому, что не взаимодействует, – он подходит к Зануде и забирает у него банку из рук.

– В каком смысле? – Отморозок смотрит в спину Куцему, который идет на кухню, ставит банку с маринованными огурцами на стол и плотно закрывает крышкой, затем открывает неработающую морозилку и ставит банку во второй поддон сверху, хлопает дверцей и поворачивается к нам:

– В прямом. Не вступает в реакцию.

– Ладно, блин, нагнал жути, – Отморозок натягивает на себя жилетку и застегивает молнию. – Рассказывай уже.

Зануда поднимается и делает многозначительное лицо, а-ля «я же говорил», адресуя свою наглую рожу брату, а Куцый улыбается и берет куртку со спинки стула:

– Тут особо-то и нечего рассказывать.

– Да говори уже.

Куцый смеется:

– Если на тебя полить кислотой, будет дыра. Если на Красного – придется идти за тряпкой.

– В смысле?

– В прямом. Кислота не задерживается – просачивается сквозь Красного, как вода сквозь решето, не причиняя вреда, – он надевает куртку, застегивает молнию. – Все готовы?

Этот вопрос адресован не столько нам троим – близнецы всегда готовы – сколько мне. Я поднимаюсь и киваю.

– А мне ты шнурки не завяжешь? – жеманно спрашивает Отморозок.

– Если только на шее, – отвечает Куцый.

***

Обходим угол – остается пересечь один квартал, а это одна большая прямая и два поворота. Близнецы быстрые, ловкие, как спецназовцы, но невнимательные, как самые обыкновенные подростки. Смотришь на них и в жизни не скажешь, что им по шестнадцать – уж так их жизнь потрепала, что сейчас они похожи на крепко пьющих двадцатилетних – лица в свежих порезах и едва заживших шрамах, оставленных зубами Красных, на руках узор тот же, только глубже и сетка белых линий гораздо плотнее, под глазами мешки от недосыпа и лица их несимметрично припухлые от синяков и ссадин – заживших и совсем еще свежих. На вид не скажешь, но они оба жутко переломаны – руки, ноги, ребра. Помимо всего прочего, у Зануды сломана ключица, не разгибается мизинец левой руки, а у Отморозка нет пары нижних зубов и юбилейное сотрясение головного мозга. Все потому, что они, в общем-то, оба отмороженные, но надо же их как-то отличать? Поэтому один из них Зануда. У обоих напрочь отбило чувство страха – по каким-то странным прихотям Апекса им напрочь отшибло инстинкт самосохранения, а потому они всегда идут первыми, лезут на рожон, не боятся темноты, глубины, высоты и закрытых помещений. Они смеются, они говорят: «Чего бояться, если есть Апекс?» Куцего это очень расстраивает, потому что они, в общем-то, неплохие ребята. Да, действительно, правая рука каждого из нас застыла над кнопкой Апекса, как над спусковым крючком, но только они получают от этого удовольствие – эти идиоты словно ведут счет своим нелепым выходкам и соревнуются за звание «отморозка столетия». И Куцый подолгу думает об этом. И «прыгать» им нравится, и постоянный реверс их не пугает. Оба они отмороженные, просто у одного из них гнусавый голос, поэтому он Зануда. Куцый очень злится на них, потому что, по его словам: «Не боится только конченый дебил», – конец цитаты. Но они и слушать не хотят и с задорным хохотом, безумным блеском в глазах и тупой отвагой на лице снова и снова лезут в пекло, чтобы в нужный момент, за секунду до долгожданной смерти нажать кнопку Апекса… И начать сначала. Так бывает – есть люди, которые подсаживаются на Апекс и начинают ловить кайф от прыжков и постоянного «сброса на ноль». Куцый говорит, что при хорошем раскладе они просто сдохнут, а при плохом – потянут кого-нибудь за собой.

И тем не менее, я точно знаю, что вдвоем со мной он на вылазку не решился бы. А потому Отморозок идет впереди, а Зануда замыкает наш недоотряд. Пересекаем улицу наискосок и идем прямиком к юго-западному углу дома. Чем ближе – тем быстрее, и общий темп начинает сбиваться, потому как эти двое зарядились и пришпоривают.

– Потише, – бросает Куцый Отморозку. – Сбавь обороты.

Отморозок замедляется, Зануда врезается мне в спину:

– Чего встала? – шипит он.

– А ты там торопишься куда-то? – поворачивается к Зануде Куцый.

– Так мы до завтра идти будем! – огрызается Отморозок. Гребаный шутник.

Куцый поворачивается к Отморозку:

– Слышь, скоростной, я тебе сейчас ноги укорочу.

– Догони сначала.

Послышался толчок в спину и приглушенный резкий выдох сквозь стиснутые зубы:

– Да что ж ты за мудак-то…

– Тихо!

Мы застыли в тех позах, в каких застала нас команда – приняли стойку, как охотничьи псы, задрав носы по ветру, стараясь уловить приближение Красных по запаху. Тишина. Ни звука, ни движения, ни жизни. Уловить Красных по запаху, конечно же, нельзя – они не пахнут – но бесконечно долгие три минуты мы всматриваемся, бешено вертя головами, вслушиваемся в ватную тишину, пытаясь уловить, услышать, учуять приближение тварей. Низкое серое небо, пустая широкая безлюдная улица, заполненная небольшими магазинчиками и невысокими жилыми домами. Ничего. Пусто и тихо.

– Идем, – командует Куцый, и наш недоотряд продолжает обходить здание вдоль южной стены. Угол – Отмороженный заворачивает, всматривается и поднимает вверх большой палец. Заворачиваем за угол и быстро пересекаем торец дома. Нам нужно то, что за следующим углом – аптека. У нас уже давно нет элементарного парацетамола, амоксициллина и антацида (когда ешь одни консервы, он выходит на первый план) – только йод и бинты. Полевой госпиталь, не иначе, и это при забитых до отказа аптеках. За этим мы собирались сходить еще реверсов двадцать назад, но все никак не находилось времени (ха-ха). А вот теперь…

– Стоп, – шипит Отморозок. Но тут же разворачивается и орет. – БЕЖИМ!

Резко, синхронно мы рванули назад, а в следующую секунду из-за угла вылетел Красный – огромная тварь неслась на нас с таким остервенением, что дух захватило, словно впервые. Мы неслись, грохоча сапогами, земля отражала топот наших ног глухо, словно в вакууме, а за нашими спинами красная тварь летела так быстро, что едва касалась лапами земли. Красный принял форму хреново собранной мозаики – голова человека восседала на теле животного, похожего на быка, но с тонкими, изящными лапами гепарда, и лапы эти, как нечто совершенно реальное, врывались длинными когтями в землю, вспарывая её, взметая клочки дерна и бетонную крошку в воздух, разрывая огромным телом мертвый мир в погоне за единственным носителем жизни.

– Сколько? – кричит Куцый.

– Один! – орет Отморозок.

– Точно?

– Да! Да!

– Берите на себя! – командует Куцый близнецам, и они тут же заходятся в восторженном улюлюканье.

Резкий рывок – Куцый хватает меня за руку и наш недоотряд разделяется: два отморозка выбегают прямо на широкую проезжую часть – Красный за ними. Мы с Куцым бежим вдоль дома к противоположному торцу здания. По неизвестной причине Красные всегда охотнее выбирают близнецов. Может, чувствуют их желание сдохнуть? Преследуемые смертью эти двое орут, свистят и матерятся, увлекая Красного, как ярмарочные зазывалы – их молодые глотки сводит от восторга, их быстрые ноги летят по дороге, пересекая мертвый, застывший во времени мир. Их сердца жаждут крови, и совершенно непонятно, кто из них гонится за смертью – Красный или двое ополоумевших подростков. Сейчас два человека и одно чудовище скроются из вида, и где-то в глубине заброшенных дворов, когда их тела нальются тяжестью, а ноги уже не смогут нести, они с упоением примут Апекс, как манну небесную, возвращаясь к тому, с чего начали.

Мы с Куцым быстро оббегаем дом вдоль стены и выбегаем к следующему торцу. Тормозим, как вкопанные – теперь у нас нет страховки. Куцый выглядывает за угол, ни на секунду не выпуская моей руки, а затем тащит меня за собой – торец дома, чист и мы подбегаем к следующему углу. Где-то на заднем фоне слышны крики, визг и безумный хохот. Куцый осторожно выглядывает за угол – чисто. Мы выбегаем во внутренний двор пятиэтажек, который в былые времена звался коробкой, и во весь опор несемся ко второму подъезду. Вход в аптеку со стороны улицы, но там вход парадный и он наглухо закрыт ставнями, а сами двери закрыты на замок – ломать их нет ни нужды, ни необходимости. Мы подбегаем к черному ходу – толстая металлическая дверь, она тоже закрыта, а вот в окне, рядом с ней, открыта форточка.

– Быстро! – командует Куцый. Он уже сложил ладони ковшом и присел, готовясь подсадить меня, но не забывая при этом вертеть головой на все четыре стороны. Ставлю ногу, он легко поднимает меня наверх, и через несколько минут я оказываюсь внутри. Правая рука сама тянется к кнопке Апекса. Прежде чем идти к металлической двери, я оглядываюсь по сторонам – Красный являет собой совершенно бесформенный студень, а потому так же легко просачивается в любые узкие, крохотные щели. Свет от окна очень хорошо освещает комнату, оборудованную под подсобное помещение – тут небольшой обеденный столик с двумя стульями, кухонный гарнитур, холодильник и микроволновка. Красного здесь нет. Но чтобы открыть черный вход, мне нужно обогнуть стену и выйти в коридор, и вот от этой мысли мои кишки закрутило.

– Шевелись, давай! – слышно по ту сторону стекла.

Медленно и осторожно шагаю вдоль стены, высовываю голову в коридор – никого. Облегченно вздыхаю и бегу к двери. Открываю щеколду и дверь распахивается сама – её тянет на себя Куцый.

– За смертью тебя посылать… – недовольно бубнит он.

Пока он возится на складе, с шумом передвигая коробки, открывая ящики, вытаскивая шуршащие целлофановые пакеты, я снова возвращаюсь к окну – смотрю на мертвый мир, высматриваю Красных, и думаю о том, как было бы здорово увидеть Землю во всем её великолепии – такой, какой она была до Апекса. И тут в поле зрения появляется она – медленно и неспешно катит перед собой металлическую тележку из супермаркета, и скрип ржавого колесика глухим эхом разносится по вакуумному воздуху, поднимаясь под самую серую твердь над головой. Почему-то тело мгновенно покрылось мурашками, ком подкатил к горлу, и стало зябко, словно я увидела… призрака? Она шла медленно, неспешно шевеля старческими ногами под длинной темно-коричневой юбкой, её руки цепко держали ручку тележки, словно она не толкала её, а опиралась. Да, наверное, это наш «дом с привидениями». Её сгорбленные плечи покрыты шалью, которая в былые времена была красивой ручной работой, но теперь, в дырках и прогалинах, она похожа на половую тряпку, которую нищенка подобрала на помойке. Старуха катит почти пустую тележку через весь двор – так близко я её ни разу не видела. Это всё равно, что увидеть Летучий Голландец своими собственными глазами. И вот она равняется с окном, и я жадно всматриваюсь в лицо – седые волосы убраны назад, в тугой пучок, и высокий лоб открыт, некогда круглое лицо осунулось, и щеки ввалились внутрь, собираясь сеткой тонких складок вокруг рта и глаз, пролегая глубокими впадинами двух носогубных морщин, правильной формы нос, только кончик чуть загнут вниз, придавая лицу надменность и горделивость, изогнутая форма густых бровей и глаза… глаза были такими спокойными, такими невозмутимыми, что только по ним я поняла – никакая она не старуха. Ей от силы лет шестьдесят, а это не тот возраст, чтобы говорить о старухе – да, выглядит она трухляво, но в основном за счет одежды, которая прибавляет ей добрых полтора миллиарда лет сверх того, что есть на самом деле, но глаза… Может, поэтому они не трогают её – Красные? Она единственная, кто может свободно передвигаться по городу, не боясь быть сожранной, она одна, кто неспешно катит тележку по улице, не озираясь по сторонам. Мы тысячу раз наблюдали, как Красные пробегают мимо неё, словно… не видят. Её глаза, словно море в штиль, словно безбрежный океан, которому уже некуда торопиться – в них столько ума, столько гордыни и… ничем не прикрытого, откровенного бессилия.

***

Смотрю на полку с медикаментами и никак не могу понять механизм – мы еще здесь, а таблетки уже там. Вернее, и там и здесь. Куцый ловит мой взгляд и тоже смотрит на полку, откуда стремительно исчезают препараты от изжоги (говорю же, они актуальнее йода и бинтов). Понимает, о чем я думаю, а потому недовольно бубнит совсем о другом:

– Надо было больше брать.

Мы встречаемся взглядами, какое-то время смотрим друг на друга, а потом он снова опускает глаза на свою левую руку, которую медленно и методично обматывает бинтом – пока мы разоряли аптеку, он умудрился порезать ладонь об угол одного из стеллажей. Порез глубокий, я даже предложила зашить его, но он отказался и теперь, не торопясь, виток за витком, окутывает больную руку стерильной марлей. Я опускаю глаза, стараюсь не смотреть на полку с лекарствами, но глаза буквально приковывает, и я снова смотрю на исчезающие коробочки, снова возвращаюсь к своим мыслям.