Ольга Вечная
F20. Балансировать на грани
Глава 14.1. Олег
Мне следует выходить куда-нибудь с Алей чаще, но пока не получается.
Я лежу на диване с закрытыми… с открытыми глазами (это неважно) и жду, пока подействуют успокоительные, которые я сам себе прописал взамен транквилизаторов, рецепт на которые лёгкой рукой подмахнул «доктор». Сон стал отвратительным, прерывистым и пустым. Мне нужно немного времени, чтобы прийти в себя, чтобы всё стало как прежде. Аля переживает за меня, и это плохо, но мне нужно хотя бы минут двадцать. Или сорок.
Первый на очереди клиент экзорциста, мать твою, приходи уже в себя!
Тебе нельзя поддаваться!
Очнись!
Открой глаз, бесы, оторви зад от дивана и иди, рассмеши её!
Обними её, помоги ей!
Меня от себя тошнит. Такое впечатление, что я наблюдаю за собой со стороны. Вижу, как я лежу на диване, как жалок и отвратителен. Тошнота подкатывает к горлу – ненавижу это ощущение.
Иду в ванную комнату, закрываюсь на замок и включаю воду, чтобы было не так слышно звуки.
Меня выворачивает несколько раз, обнимаю унитаз, руки дрожат.
Тошнит снова и снова. Желудок болит, спазмы не прекращаются.
Я смотрю на себя как будто бы сверху, анализирую, что со мной происходит.
Мне не подходят эти успокоительные – делаю вывод, и меня снова тошнит. Крутит живот. Вот чёрт. Голова кружится. Я забираюсь на унитаз, стараясь не упасть.
Бесы, нужно взять себя в руки.
Опираюсь лицом на ладони.
В палате психбольницы нас лежало пятеро.
Родители платили бешеные деньги психиатру, который меня вёл, за особое отношение. В наивные двадцать четыре года мне казалось, что особенное отношение заключается как минимум в отдельной палате, улыбках санитарок и сладких булочках на полдник. Один раз я попытался сообщить о том, что меня не устраивает, своему «врачу», на что тот пригрозил переводом в соседнюю палату, которая была в два раза больше моей, но в которой лежало тридцать человек.
Родителям нельзя было заходить в мои «покои», как называли палаты санитары, подсмеиваясь над нами, или мою «камеру», как говорили пациенты, из-за решёток на окнах. Папа с мамой не знали, где и в каких условиях я живу.
По крайней мере, у нас не воняло так сильно. Мимо соседней палаты невозможно было пройти, не зажимая пальцами нос. Мы нарекли её «комнатой смертников». Обычно из неё выбирались только ногами вперёд. При каждом таком случае наши говорили: «Ещё один задохнулся». Нам казалось, что это смешная шутка.
В «комнате смертников» держали обречённых больных, многие их которых были не в состоянии передвигаться самостоятельно, некоторых привязывали к койкам из-за буйного нрава, ну или из-за желания выбраться из этого ада. И первые, и вторые ходили под себя. Всё это убиралось один-два раза в день, иногда реже. Санитары брезговали лишний раз заходить туда.
«Блатных» пациентов в больнице насчитывалось пятнадцать человек, соответственно, три палаты. На этаже располагались два туалета и душевая, в которой многих мыли прямо из шланга.
Это очень больно.
Напор сильный, да и вода ледяная. Никто не заботился о том, чтобы психам было комфортно. Несколько раз меня тоже мыли подобным образом: в те моменты, когда я сам не мог о себе позаботиться, а прикасаться ко мне было противно. Помню, что сидел на корточках прямо на грязном полу, прикрываясь руками, а санитары смеялись и кричали, чтобы повернулся спиной, передом, нагнулся. Если не слушался, напор делали сильнее, а воду холоднее. Все слушались санитаров – те умели доносить свою мысль, как никто другой.
Не думаю, что доктора были в курсе подобного. Даже мой тогдашний «врач» хоть и был крайне туп, не являлся жестоким человеком.
Просто далеко не каждый адекватный человек захочет идти ухаживать за сумасшедшими, получая при этом обещанные государством копейки. В психбольницах всегда есть открытые вакансии, берут всех желающих. А кто туда идёт добровольно? За редким исключением те, кому нравится издеваться.
Со мной лежал юноша по имени Костя. Я сразу запомнил его, потому что он всё время пытался шутить, а потом сам долго смеялся над собственными шуточками, которых никто, кроме него, не понимал. Хорошо помню тёплое весеннее утро, когда он появился впервые:
– Привет! – Он запрыгнул на мою кровать, протянул руку. – Костик, F 23.2.
– Олег, F 20, – пожал я его ладонь.
Костик наморщил вздёрнутый, покрытый веснушками, нос.
– Дурацкое имя, тебе не подходит. Я буду звать тебя Ольгой.
Константин, огненно-рыжий тощий паренёк, которому едва исполнилось двадцать, панически боялся, если до него дотрагивались другие мужчины, и в голове у него было вечное кораблекрушение со всеми страхами, безумием и ужасом этой катастрофы. Я склонен думать, что он действительно часто подвергался насилию, но мать и отчим этот факт отчаянно отрицали, да и врачи говорили, что никаких физических травм у него не было найдено. Хотя насиловать же можно по-разному, не так ли?
Из всех мужчин больницы, включая докторов, он разговаривал только со мной. Почему-то он считал меня страшненькой женщиной, возможно из-за длинных светлых волос, которые мне не обрезали.
Костик всей своей огромной, по-детски доброй душой сочувствовал мне, особенно когда я брил лицо, под надзором санитаров, разумеется.
Он постоянно болтал сам с собой и частенько хохотал до истерики, пока ему не вкалывали успокоительное. Казалось, что его губы могут порваться, так широко он улыбался. Он икал, задыхался, катался по полу, но смеялся. Обычно в это время мы вместе с другими пациентами молча сидели на койках, прижав колени к груди, и смотрели на него.
Потом появились два новых санитара. Я не могу вспомнить их внешности, кажется, один носил усы.
Они периодически накачивали Костю чем-то и уводили купать, после чего притаскивали и бросали на кровать, побитого и не в себе.
После первого такого раза его смех стал походить на нервные заикания. Он жаловался врачам, родителям, но я был единственным, кто верил в то, что его действительно насилуют. Насколько мне известно, санитары сразу выделили Костю среди остальных пациентов, он им очень нравился из-за смазливой, девчачьей внешности. Когда Косте надевали на голову парик, он и вовсе превращался в симпатичную девчушку, очень молоденькую и по-детски угловатую.
Я пытался ему помочь, но меня, как и Костю, как и любого другого пациента психбольницы, никто не хотел слушать. Я говорил с санитарами, но они лишь смеялись. Пытался им угрожать, так как не мог выносить крики Кости по ночам, пока его «купали». Вся больница слышала, содрогалась. Я представлял себе, что стены вот-вот рухнут, здание начнет обваливаться, предпочтительнее с крыши, а потом мы все провалимся под землю, в Ад.
Санитарам нравилось слушать его резкий, потом уже сорванный голос, они никогда не затыкали ему рот.
А потом я не выдержал и попытался подраться с ними. С буйными психами разговор короткий. Неделю я не приходил в себя, кажется, меня не кормили, потому что, открыв глаза, я понял, что от слабости не смогу даже пошевелиться. За мной не особо ухаживали, скажем так.
– Очухался, придурочный?
Меня утащили в душ и мыли из шланга, как бешеное животное, к которому опасно подходить.
И они были правы. Я ненавидел их сильно, остро, всей душой. Я ненавидел их так, как только можно ненавидеть других людей. Я желал им зла, мечтал, чтобы они сдохли ужасной смертью.
А потом Костя повесился на спинке кровати.
Прекрасно помню ту ночь. Он долго копошился, рвал простыни, плёл прочную веревку. Я слышал всё это, понимал, что и зачем он делает. Еле сдерживал слёзы, но лежал и молчал. Не было даже мысли позвать кого-нибудь из персонала на помощь. В палате все знали, что он хочет покончить с собой. Все молчали. Мы понятия не имели, что сказать ему, как убедить остаться с нами. Если бы у меня в тот момент было чуть больше смелости, я бы тоже повесился, но такая смерть не для меня, слишком сложная. Я бы не смог.
Он умер, и началось расследование. Его родители, хоть и верили врачам больше, чем собственному ребёнку, подняли на уши всю больницу, затем милицию и прокуратуру. Из сорока пяти человек двадцать семь, включая меня, подтвердили факт насилия и жестокого обращения. Тут и мои родители подтянулись. Ту психбольницу закрыли через несколько месяцев, но об этом я узнал уже из другой клиники, куда меня срочно перевезли родные, как только узнали о случившемся.
Костик спас нас всех.
* * *
Кажется, я отключился. Очнулся прямо на полу в ванной. Отрываю лицо от прохладного кафеля, силюсь подняться.
– Олег, Олег, ответь! – Аля долбится в дверь. – Милый!
Понимаю, что она сейчас откроет замок монеткой и пытаюсь подняться. Бесы, я упал прямо с унитаза.
Голову обносит, у меня не выходит встать даже на четвереньки.
Пытаюсь снова и снова. Я упорный.
А она уже заходит, садится рядом со мной.
– Родной, ты как, тебе плохо? – Её взволнованное личико бледнеет, испуганные глаза часто моргают. Аля трогает мои щёки, словно не веря, что это я перед ней.
– Голова закружилась, – говорю. И зачем-то повторяю: – Голова закружилась. Мне не идёт новое лекарство, всё в порядке.
«Всё в порядке».
Она помогает мне сесть, я подтягиваю штаны, встряхиваю головой, прогоняя наваждение.
– Аля, мне уже лучше, честное слово. – «Честное слово». – Давай я приведу себя в порядок. – Я прошу её выйти.
– Нет уж, я тебе не доверяю. – Она обнимает меня, целует в щёку. – Ты же ничего не задумал плохого? – серьёзно смотрит в глаза.
– Нет, разумеется, нет. – Становится лучше, приступ потихоньку проходит, меня отпускает. – Просто тяжёлые воспоминания. Дай мне минуту.
– Хоть две. – Аля снова целует меня, но уже в другую щёку. – Ты весь ледяной, Олег, тебе не холодно?
Кое-как убеждаю её покинуть ванную и окончательно прихожу в себя под душем. Потом я снова устаиваюсь на диване, а Аля продолжает уборку.
– Олег, ты бы не мог помочь развесить постельное бельё на сушилке? – Она замирает передо мной с тазиком.
– Аля…
Я бы хотел, чтобы она не подходила ко мне какое-то время. Мне очень стыдно за случившееся, я себя ненавижу за то, что так жалок и заставляю её беспокоиться. Хочу забыть о своей слабости, мечтаю, чтобы ничего этого не было. Молю, чтобы она не трогала меня.
– Мне просто так лень, – капризничает она. – Пожалуйста. Я ненавижу развешивать бельё. Вот не поверишь, я лучше перемою три тонны посуды, вычищу пол в подъезде, но не буду развешивать выстиранное.
Я скептически хмурюсь, смотрю на неё:
– Правда? Ты никогда не говорила.
– Ну я старалась показаться идеальной хозяйкой. – Подмигивает. – Меня даже трясёт от перспективы, что придётся это сделать. Пожалуйста, Оле-е-е-е-ег!
Аля смотрит очень жалобно, морщит лоб, поджимает губки.
– Хорошо.
Я поднимаюсь и подхожу, беру из её рук тазик с горой белья. Чувствую частые покалывания на коже затёкших ног и рук, обычное послеобморочное состояние.
– Спасибо. – Она целует меня и убегает в ванную закладывать новую стирку.
«Какая же она глупенькая всё-таки у меня. Не может развесить бельё на сушилке. Это же такая мелочь», – ухмыляюсь я, занимаясь, чем попросили.
– Готово! – Возвращаю ей пустой тазик.
Она прыгает от счастья, глаза горят, обнимает меня за шею:
– Спасибо, большое спасибо! Ты себе не представляешь, как я рада, что ты живёшь со мной, и не вздумай меня за это высмеивать, – грозит пальцем и подмигивает.
Пару минут я обдумываю услышанное, хожу по залу вокруг дивана, потом захожу в спальню, где она вытирает пыль:
– Аль, – говорю, – а давай я теперь всегда буду развешивать бельё?
– Это было бы шикарно. Колоссальное облегчение, – хлопает она в ладоши.
И я понимаю, что мне безумно нравится быть таким важным и необходимым ей в бытовых делах. Нравится быть полезным. Бесы, обитающие в моей голове, это так приятно, когда тебя хвалят. Я снова захожу в спальню через какое-то время:
– Аль, а что тебе ещё не нравится делать по дому? – спрашиваю.
* * *
До Алиных родителей можно добраться либо за рулём в течение четырёх часов, либо поездом за восемь.
Мы едем на машине.
Аля в полный голос подпевает Кэти Перри. Вернее, частенько перекрикивает девушку. У певицы нет никаких шансов: у моей Али кнопки переключения громкости, чем она нагло и пользуется.
Я сижу рядом, рассматривая стены леса, примыкающие с двух сторон к трассе. Едем мы быстро, деревья мелькают, сливаясь, если расслабить зрение, в однородный коричнево-зелёный фон, изредка разбавленный указателями и прочими знаками дорожного движения. Над головой безоблачное голубое небо, позади пыльный раскалённый город, впереди – ужин в кругу семьи.
Алины родители – предприниматели, у них сеть мелких продуктовых магазинчиков по всему поселку. Как я понял, бизнес прибыльный, но очень пыльный, поэтому Алины отец с матерью постарались сделать всё, чтобы дать дочери блестящее образование в большом городе, статус офисного работника, если повезёт – руководителя. Повезло. Или же, что вероятнее, не повезло.
– Не волнуйся, – говорит Аля, – они хорошие.
Пожимаю плечами, отвечаю:
– Я и не думал.
– И не обижайся на них, если что. Ну ты понимаешь.
– Аля, я никогда ни на кого не обижаюсь.
– Им очень хочется с тобой познакомиться. Понимаешь, Дима, он… у него никогда не было времени на подобную поездку. Ну или он просто не хотел.
– Что вероятнее.
– Ты обижаешься?
– Нет, с какой стати?
Всего лишь готовлюсь к очередной выставке.
Рассматривают нас придирчиво, после чего Алин отец, Константин Петрович, говорит, обнимая дочь и протягивая мне руку:
– Ну наконец-то ты поправилась! Хоть на человека стала похожа.
Я пожимаю ему руку и на мгновение прикрываю глаза, понимая, что для кое-кого вечер испорчен. Но, кажется, нет. Аля берёт себя в руки, даже улыбается:
– Это меня Олег откармливает. – Ощущение, что она хвастается мной.
Константин Петрович и Светлана Афанасьевна не могут не нравиться. Два позитивных, крайне милых человека, умудрившихся сохранить любовь и семейное счастье на протяжении тридцати пяти лет. Мне даже кажется, они похожи между собой: примерно одного роста, голубоглазые, русоволосые, седину видно только у моего тестя, видимо, тёща красит волосы.
Живут родители Али в большом частном доме, позади которого расположен сад и огород. В саду я мимолетно замечаю поспевающие ягоды вишни, а в огороде – высокие кусты картофеля.
Дом оказался просторным и уютным, видно, что совсем недавно здесь делали ремонт. Стены оклеены однотонными обоями, в комнатах расставлена со вкусом подобранная светлая мебель, если я не ошибаюсь, цвет называется «дуб». В принципе, мне здесь нравится. Родители Али далеко не бедные люди, это становится заметно, стоит лишь переступить порог их жилища, но без лишнего пафоса. Техника, мебель – все вещи в доме дорогие, качественные. Аля говорила, что родители купили ей квартиру на двадцатипятилетие, сами же они не хотят переезжать в город – занимаются огородом и садом в своё удовольствие. Её отец варит очень вкусное тыквенное варенье, без зазрения совести выдавая его за персиковое. Аля сказала, что отличить практически невозможно.
Оглядывая грядки из окна просторной кухни, я не могу не отметить педантичность родственников своей девушки. Излишнюю аккуратность. Не заметно ни одного сорняка, ни одной бесполезной травинки. Грядки прямоугольные, идеально ровные. На кустах помидоров висят крупные зелёные плоды.
За обеденным столом разговор заходит о том, как мы с Алей познакомились. Аля в красках описывает мой подвиг у бассейна, я её не перебиваю, хотя мне и непривычно, когда так много говорят обо мне в моём присутствии. Обычно окружающие из кожи вон лезут, чтобы сделать вид, что я и моя болезнь их не интересует. Родители Али часто переглядываются, поджимают губы. Им не нравится, что я ниже их дочери по должности, им не нравится, что я меньше неё зарабатываю, что живу у неё – вернее, что мне больше негде жить. Им не нравится, что я шизофреник. Но, несмотря на это, ведут они себя тактично. За весь день не произнесено ни одного лишнего вопроса или случайной фразы, которая могла бы меня обидеть. Кажется, они смущаются даже больше меня.
– Душевноутончённый, – в одну из повисших за столом пауз помогаю я подобрать определение моего недуга. Они смотрят в нерешительности. – Человек, обладающий особой чувствительностью, – киваю я, продолжая есть. Кстати, ужин оказался вкусным, не помню, когда в последний раз я ел так много.
Показываю Але знак, что хватит обо мне, после чего она переводит тему в менее опасное русло. Теперь ко мне обращаются редко, и это очень устраивает, даже более чем. Я в основном молчу, слушая, как Светлана Афанасьевна с Алей взахлёб обсуждают людей, которых я не знаю, а Константин Петрович изредка вставляет пару слов.
– Пойду отдыхать, – говорю Але после небольшой прогулки по городу в компании её родителей.
– Тогда пойдём все вместе домой, – предлагает. – Не хочу, чтобы ты разгуливал по незнакомым улицам в одиночестве. Как тебе моя малая родина, кстати? – смеётся она.
Мы движемся в сторону дома, родители чуть отстали, идут позади, разговаривают с какой-то женщиной, кажется их родственницей.
– Очень уютно, – отвечаю.
На самом деле я плохо запомнил достопримечательности. Вообще особо не смотрел по сторонам, изредка кивая на истории о казусах из детства Али, которые случались то тут, то там. Она про каждый метр пути могла рассказать что-то забавное.
Жаль, что я практически не слушал. Чувствовал лишь тяжесть в голове, безумно хотелось спать. Всё-таки я продолжаю принимать лекарства, от которых недавно стало дурно. Ничего лучше, продающееся без рецепта, найти не удалось, а без них я стал совсем плохо спать, что приводит к рассеянности, ошибкам на работе.
Аля провожает меня в комнату на втором этаже, помогает постелить кровать, после чего спускается к родителям, пожелав мне сладких снов и обещая скоро вернуться.
Весь день рулила она, но устал именно я. Что ж, спать так спать. Раздеваюсь, выключаю свет, отмечая Алины детские фотографии на комоде. Мне хочется их рассмотреть внимательнее, но я вынужден отложить это занятие на завтрашний день. Я присаживаюсь на постель. Впервые за день я могу позволить себе расслабиться, и меня тут же, как по команде, начинает трясти. Причём не так, как от холода например, а крупной прерывистой дрожью. Нервно вздрагиваю, потом на четверть минуты становится легче. И снова. И снова.
Достаю успокоительные. Делаю это неудачно – именно в тот момент, когда трясёт. Таблетка падает. Я наклоняюсь, ползаю по полу, некоторое время пытаюсь её найти – не получается. Достаю другую. Ложусь на кровать – мир переворачивается. Кажется, что я лежу на кровати, прибитой к потолку, и вот-вот упаду на пол. Ну, с потолка упаду. Двумя руками держусь за спинку кровати несколько минут, потом понимаю, что я не сумасшедший и не могу лежать на потолке. Просто мне снова стало дурно. Сажусь и подпираю кулаками виски. Сдавливаю череп. Картинка перед глазами мерцает, поэтому я опускаю веки, закручиваюсь в пьяной карусели.
Надеюсь, сейчас никто не зайдёт в комнату и не увидит меня в таком состоянии.
Я стараюсь быть сильным ради Али. Для Али. Я обязан и хочу поддерживать её. Понимаю, что стал нервничать в последнее время, слишком много стараться. Я пытаюсь форсировать возвращение в реальный мир, всё происходит слишком быстро, но иначе не получается. Она испытывает неловкость, если я говорю с Эм или Эмилем, даже по-испански… особенно, если по-испански. Люди оборачиваются, ей становится стыдно. И мне становится стыдно. Поэтому больше этих двоих в наших жизнях никогда не будет. Сейчас я даже считаю, что зря их придумал.
Переживаю за Алю, поэтому плохо сплю. Не отдохнувший как следует мозг соображает медленнее, чем обычно, а в моём положении это недопустимо. В таком состоянии у меня не получается заботиться об Але так, как необходимо. Если я уделяю ей меньше времени – ей становится хуже, это видно сразу. Она нервничает, у неё идёт кровь, что с каждым днём пугает меня всё больше. Если Але хуже – я ещё больше переживаю, поэтому совсем не могу спать, забываю ещё больше информации, ошибаюсь на работе, отчего Аля переживает за меня, ей становится хуже…
Тру глаза.
Бесы в моей голове, как выбраться из этого грёбаного замкнутого круга? Я не планировал влюбляться, не хотел так быстро менять себя. Не планировал больше в жизни за кого-то переживать.
Спать Аля приходит поздно вечером – всё это время она разговаривала с родителями и их друзьями. Кажется, она расстроена. Отворачивается от меня.
Я чувствую, как мне становится хуже.
Следующим днём мы идём к кому-то в гости. Я в основном молчу, как обычно не привлекаю к себе внимания. Аля выглядит разбитой, словно она, как и я, не спала сегодня.
Понимаю, что хочу уехать домой, мне здесь плохо. И ей здесь плохо, что намного важнее.
Мы идём по главной улице поселка, мимо рынка. Вокруг десятки натянуто-улыбающихся людей, сжимающих в руках пакеты с покупками. Их лица напоминают клоунские физиономии – не покидает чувство, что вокруг меня разыгрывается неудачная театральная постановка, что у всех этих людей большие проблемы, но, несмотря на это, они улыбаются, надеясь получить неплохой гонорар. Бесы, они все что, наглотались антидепрессантов? В их жизнях происходит чёрт знает что, а они радуются, покупая тряпки на распродажах! В любом случае, меня это не касается, мне нужно дотянуть до вечера, когда я окажусь в темноте и тишине комнаты на втором этаже дома Алиных родителей, а потом, как проснёмся, мы поедем домой.
Улица кажется бесконечной. К моему огромному сожалению, из-за отличной погоды мы решили прогуляться, а не ехать на машине. Лучше бы я сидел, чем шёл. Интересно, чем сейчас занимались бы Эм с Эмилем, если бы существовали? Ловлю себя на мысли, что я не придумал им занятия на эти выходные. Следовательно, сегодня эти двое не существуют даже в моём воображении. Не покидает чувство, что я их медленно убиваю.
Аля в сторону родителей смотрит редко, на мой вопрос «Всё в порядке?» отвечает «Конечно», тему продолжать не хочет. Подходим к светофору.
– Олег, не ты потерял? – Отец Али, Константин Петрович, поднимает с земли телефон и притягивает мне.
– Нет, не я, – хлопаю себя по карману.
Мы начинаем оглядываться в поисках хозяина трубки. Им, а точнее, ею оказывается девочка лет тринадцати.
– Огромное вам спасибо! Это уже третий телефон в этом году, меня бы дома убили! – радуется ребенок.
Она обращается ко мне, но я киваю на Константина Петровича, показывая, кто сегодня герой. Девочка выглядит такой счастливой, что мы тоже не можем сдержать улыбок. Помимо нас с Алиной семьёй, она кажется единственным реальным человеком на этой улице. Я оглядываюсь по сторонам, хочется скорее рассказать Але об этом забавном случае, и вижу, как они с матерью перебегают дорогу на красный свет светофора. Одна из машин тормозит, яростно сигналя, водитель появляется из окна и зло ругается, но я не слышу, что он говорит.
Не обращая никакого внимания на идущих навстречу людей, делаю несколько шагов в сторону, подхожу к дороге.
– Смотри, куда идешь! – возмущается налетевшая на меня актриса.
Какая ещё актриса? Боже, мне действительно становится хуже.
Яростно тру глаза.
Мне дурно.
Картинка перед глазами расплывается, резко меняется, становясь чёрно-белой. Ощущение, будто я куда-то лечу – напрягаю мышцы рук и ног, чтобы не упасть. Лечу или падаю. Ощущаю себя, но это уже не я… вернее, я, но в прошлом.
Я вижу Алину на противоположной стороне дороги. Не Алю, а Алину. Вижу, как она машет мне. Нервничаю, так как мы опаздываем в гости, показываю ей знаками, как сильно недоволен её халатным отношением. Она невинно пожимает плечами. Нас разделяет две полосы встречного движения. Светофор очень долгий, мы ждём. Я ещё больше злюсь, хожу из стороны в сторону. Светофор горит красным. Машу рукой, понимая, что уже точно опоздал, а встреча была для меня очень важной. Бесы, я даже не могу вспомнить, с кем именно у меня была встреча. Укоризненно качаю головой. Делаю всё, чтобы Алине стало стыдно. Она достаёт косметичку и красит губы. Чёртова идиотка, она думает о макияже, пока я от бешенства рву на себе волосы!
Я резко поворачиваюсь спиной к ней и ухожу, сжимая кулаки от злости, но вдруг слышу позади себя визг трения шин об асфальт, крики. И её крик. Оборачиваюсь и вижу Алину, но уже лежащую на асфальте. Она подумала, что я обиделся, она побежала меня догонять, надеясь, что успеет проскочить.
В момент я подбегаю к Але и дёргаю ее за руку.
– Ты совсем рехнулась? – кричу. – Ты понимаешь, мать твою, что делаешь?
Она пробует отойти, но я не пускаю.
– Олег, мне больно, на нас смотрят. – Аля пытается меня успокоить, поглядывая по сторонам, но я не обращаю внимания.
Я вижу перед собой аварию. Лужу крови, бледное изломанное тело.
– Если у тебя не хватает мозгов запомнить, на какой сигнал светофора следует переходить дорогу, то будешь всегда ходить со мной за руку! – снова кричу я. – Ты себе представляешь силу удара даже на сорока километрах в час? Когда ты начнёшь думать головой? – кричу уже истошно.
– Олег, милый, всё в порядке, – говорит Аля быстро, ласково. Проводит рукой по щеке, успокаивая, но я отворачиваюсь. Снова дёргаю её за запястье, в которое вцепился мёртвым хватом. Мне кажется, если отпущу – Али не станет, и я навсегда потеряю её.
– Олег, прости меня, пожалуйста, – заглядывает она в глаза. – Я не подумала.
– Ты не подумала! – ору я на всю улицу. – Как мне заставить тебя думать о таких вещах?!
– Я теперь всегда буду думать, клянусь тебе. Олег, родной, честное слово. Больше такого не повторится. Я всегда буду переходить только на зелёный и смотреть по сторонам.
Она меня обнимает, прижимается. Я быстро ощупываю её тело, проверяя, нет ли травм, хотя и понимаю, что взяться им неоткуда. Просто мне так спокойнее.
– У вас всё в порядке? – Рядом с нами замерли её родители.
– Да, – говорит Аля.
Я прячу лицо в её волосах, радуясь, что она живая и здоровая.
До родственников Али мы идём быстрым шагом, я держу её за руку, она меня гладит по плечу, иногда шепчет что-то нежное. Хочу принять успокоительные, но понимаю, что это будет уже четвёртая таблетка за день (при норме две за сутки), а ещё даже не обед.
А потом я понимаю, что устроил сцену посреди улицы, на глазах у её родителей. Бесы.
Сижу за столом, молчу, ни с кем не разговариваю. Смотрю на синяки на запястье Али от моего захвата. Перевожу взгляд на часы, мечтая скорее оказаться дома.
В психбольнице, во время тестов, всегда спрашивают, какой сегодня день недели, какое число. Какая по счёту моя кровать от двери, если считать слева направо. А если справа налево? Что я ел на завтрак. Если отвечаешь на все вопросы, могут попросить рассказать теорему Пифагора, законы Ньютона. Необходимый минимум знаний здорового человека.
Далеко не всем удавалось ответить на столь каверзные вопросы. Я провалил тесты раз двадцать.
Если бы меня спросили сейчас, какой сегодня день недели, месяц, год, – я бы не ответил.
Я сижу и нервно вздрагиваю, периодически заверяя Алю, что со мной всё в порядке.
Пытаюсь быть сильным мужчиной. Для неё.
Пялюсь на светло-фиолетовые стены. Иногда они становятся бледно зелёными, иногда розоватыми. Надеюсь, что это из-за освещения. Вокруг много людей, но у меня не получается сфокусировать взгляд ни на одном лице. Мне определённо не идёт новое лекарство.
Очень сильно хочется спать.
– А это правда, – спрашивает меня девочка-подросток, вдруг появившаяся рядом, – что вы совершали самоубийства?
Вижу два карих блюдца её глаз, смотрящих на меня в диком восхищении. Позади неё стоят ещё три девочки и два юноши, всем на вид около пятнадцати.
– Довольно неудачные, как видишь, – отвечаю я, слегка улыбаясь. Пью воду из стакана, становится чуть легче.
– А расскажите, как это.
Они уже сидят вокруг меня, подперев ладонями подбородки, глаза горят, рты от нетерпения и предвкушения запретных знаний приоткрыты.
– Я думал, – говорю, – что принадлежать к субкультуре «Эмо» уже не модно.
– Вы наш кумир, – уверенно заверяет одна из девочек. – Когда тётя Света рассказала о новом женихе Али, мы пришли в полный восторг! Совершить подобное может только очень сильный человек. – Они переглядываются в поисках поддержки, кивают друг другу. Кажется, говорят искренне.
– Напротив, – отвечаю, – сильные люди остаются на земле, они сражаются. А слабые – сдаются, сбегают от проблем. Чтобы покончить с собой, много ума не надо.
– Я пыталась несколько раз, – шепчет девочка с волосами, окрашенными в седой цвет. Она одета во всё чёрное. Отмечаю кожаный шипованный напульсник на запястье. Наверное, представительница субкультуры «Готов». – Но пока не смогла довести дело до конца.
Она снимает напульсник, чтобы показать запястье, где есть тоненькая полоска – шрам, как от пореза во время готовки обеда. Кажется, она хвастается. Все заглядывают мне в глаза в ожидании похвалы.
Ну что ж. Показываю им свои запястья с грубыми белыми шрамами.
– Вау! – восклицают дети.
– А расскажите, как это – умирать? – мечтательно спрашивает девочка с седыми волосами.
– Правда, что вся жизнь проносится перед глазами?
– Неправда, – одёргивает юноша, – это всё вранье. Просто душа покидает тело. Вы же видели своё тело со стороны?
– А свет в конце туннеля?
– Ну, – смеюсь, – думаю, самоубийцы свет в конце туннеля не увидят. По крайней мере, я не видел.
– А что вы видели? – Они пододвигаются ближе.
– Ничего, просто темно, – отвечаю.
Дети разочарованно вздыхают.
– Резать вены слишком больно, – рассуждает кареглазая девочка. – Я бы лучше отравилась. Это очень красивая, быстрая смерть. Ты выглядишь как живая, как будто бы спишь, просто мёртвая.
– Вообще-то, – говорю, – не совсем так. Рассчитать смертельную дозировку лекарств практически невозможно. Думаю, не каждый врач сможет составить себе идеальный яд для быстрой смерти. В любом случае, организм борется до последнего. Когда отрава попадает внутрь, сразу же начинается сильнейшая рвота. Режущая, нестерпимая боль в желудке и рвота. Какая бы поза ни была запланирована для смерти, человек в момент оказывается на четвереньках. Если повезёт, он успевает добежать до унитаза. Мне не повезло. И вот ты плачешь от невыносимой боли, не в силах справиться со спазмами. Тошнит не переставая. Но отрава уже в крови и разносится по органам. Голова кружится, клетки мозга гибнут, отчего болят затылок и виски. В ушах стреляет. В глазах то темнеет, то светлеет, появляются разноцветные пятна. Контролировать тело практически невозможно. Снова и снова падаешь на пол. Голова такая тяжёлая, что шея не справляется, приходится поддерживать руками. Всё это время продолжает тошнить. И единственная мысль: не захлебнуться, не упасть и не задохнуться в собственных рвотных массах. А сил уже нет. Падаешь, поднимаешься, снова падаешь, снова поднимаешься…. И тут вдруг появляется сумасшедшее, неудержимое желание жить. Думаю, это срабатывают инстинкты. Не получается просто расслабиться и отключиться – ты барахтаешься, скользишь, приводишь себя в чувство, зовёшь на помощь. Борешься, цепляешься за этот мир до последнего. А потом, если повезёт, или не повезёт, тебя находят в омерзительном состоянии и откачивают. Несколько дней жуткие боли в животе, трубки во рту, постоянное промывание желудка, а тебя всё тошнит и тошнит…
