Ольга Пустошинская
Божена Прекрасная
– Что ты делаешь?
У Божены стало отрешённым лицо, она запела низким гортанным голосом какую-то заунывную песню, смысл которой ускользал от перепуганного Ильи. Могила под его ногами вдруг зашевелилась, из-под земли появилась страшная чёрная рука упыря с остатками гниющей плоти. У Ильи вылезли из орбит глаза, он всхрапнул и упал на землю, содрогаясь в конвульсиях. То там, то здесь шевелилась земля, выпуская упырей. Твари шли на запах человека, навалились на Илью, послышались возня и жуткое чавканье. А Божена хохотала, её хохоту вторили филины…
Илью нашла через несколько дней деревенская девчонка, она забрела на кладбище в поисках потерявшейся козы. Увидела уткнувшееся в землю скрюченное тело и понеслась прочь с режущим уши визгом.
В деревне судачили тогда долго… Сошлись в одном: кто-то нарочно заклинанием вызвал упырей. А как Илья оказался на кладбище, так и не узнали.
3
Сдвинув в сторону лёгкую занавеску, Божена долгим рассеянным взглядом смотрела на открывающийся великолепный пейзаж, на теряющийся в небе шпиль Эйфелевой башни. Простое синее платье на её точёной, будто вырезанной из мрамора фигуре, казалось произведением искусства. Грациозную головку обрамляли тщательно уложенные светлые локоны.
Несколько месяцев назад они бежали из России в Париж, спасаясь от революции и большевиков, сняли роскошную квартиру с видом на Эйфелеву башню, которую Божена обставила с большим вкусом, наняли горничную, кухарку и няньку для детей.
Генерал быстро обзавёлся знакомствами и стал вывозить жену в общество, где красавица молниеносно произвела фурор своей блестящей внешностью, умом и обаянием. Она прекрасно говорила по-французски, шутила и кокетничала с мужчинами, не переходя при этом рамки приличий.
Пожилые господа были от жены русского генерала в восторге, смотрели на неё с жадностью и сладенько улыбались.
Накрапывающий дождь, мелкими каплями бьющий в окна, окончательно испортил Божене настроение.
– Мадам, мадмуазель Мари спрашивает будете ли вы заниматься с нею музыкой сегодня, – заглянула в комнату няня по имени Женевьев.
– Поди прочь!
Няня тихо исчезла, прикрыв дверь.
– Ведьма… – прошептала она, отойдя на приличное расстояние, а Божена осталась страдать, с тоской взирая на серые тучи и Эйфелеву башню.
– Божественная…
Она обернулась.
– Божественная моя, – повторил появившийся в дверях генерал, – тебе нездоровится?
– Отчего ты так решил, Николенька?
– Когда тебе нехорошо, ты всегда смотришь на башню. – Генерал подошёл и поцеловал Божену в белый гладкий лоб.
– Да, ты прав, мне нехорошо… А эта башня отвратительна, она выбивается из общей архитектуры.
– Ты совсем как Ги де Мопассан, – хохотнул он. – Он и ещё многие деятели искусства терпеть не могли Эйфелеву башню и даже направили протест в муниципалитет, описывая её как бесполезную и чудовищную.
– Вот как!
– Да… Мопассан обедал в ресторане башни, уверяя, что это единственное место в Париже, откуда её не видно.
Божена рассмеялась, потом посерьёзнела.
– У меня дурное настроение. Как представлю, что эти разбойники заняли наше имение, ходят по нашему дому, доят наших коров, гоняют лошадей…
– О каких разбойниках ты говоришь?
– Как – «о каких»? О тех самых, которые приходили к нам и просили отдать землю.
– Ну-ну, не думай об этом. Кто им позволит? Я оставил управляющего, он следит, – успокоил генерал.
Божена насмешливо скривила губы:
– Господь с тобой! Этот индюк сбежал в первый же день, прихватив лошадь. Никто ни за чем не следит. Мебели уже нет, а в нашем доме живут эти… босяки, – она почти выплюнула последнее слово.
– Ты получила письмо от своей родни?
– Нет.
– Тогда не беспокойся, Божественная, это только твои предположения.
Николай Григорьевич опустился в качалку, на которой любила сидеть Божена, кресло затрещало под его большим весом.
Если бы предположения! Она своим глазами видела пустой дом, из которого вынесли всю дорогую мебель, оставив за ненадобностью лишь рояль. Чужие люди поселились в барских комнатах, брали муку и пшеницу из ларя, доили их коров, запрягали в телегу их лошадей… Но мужу Божена ничего не сказала. Представила, как он нахмурится, посопит и скажет:
– Боженочка, колдовать – это дело греховное, не богоугодное. Больше так не делай.
Ещё и проповедь прочитает, Библию на столик у кровати положит, в церковь поведёт… А в церкви Божене дурно становится, то бледнеет, то краснеет, веером обмахивается. Она всё чаще стала отказываться, ссылаясь на нездоровье. Горничная Жюли хлопотала над барыней, прикладывала на лоб уксусный компресс, открывала окна, чтобы впустить свежий воздух.
– Милая, тебе опять нездоровится? – обеспокоенно спрашивал генерал.
И она, поправляя уксусную салфетку, безжизненным голосом говорила:
– Да, Николенька. Идите уж без меня. Для Майечки накидку возьми…
– Хорошо. Береги себя, Божественная.
Николай Григорьевич уверен, что после родов у жены пошатнулось здоровье, жалел её. Нет, лучше уж молчать.
С наступлением ночи, дождавшись, когда захрапит муж, Божена встала с постели и, набросив пеньюар, прокралась в свою комнату. Перед большим зеркалом на столе, где стояли баночки с кремом, румянами, помадой и прочими средствами для поддержания красоты, она расставила в подсвечники чёрные свечи, вынув их из запиравшегося на ключик ящичка, поочерёдно зажгла их. Закрыла глаза с трепещущими ресничками и погрузилась в полусон…
***
На стене бывшей господской гостиной одиноко висел портрет Божены в раме, где питерский художник изобразил её в чёрном платье, с веером в тонкой руке. Другие картины, среди которых были и ценные, принадлежащие кисти великих мастеров, увезли вместе с мебелью и дорогой утварью представители новой власти. Куда? А неизвестно. Сказали огорчённым коммунарам, почёсывающим подбородки, что всё изымается в пользу государства.
– А нам на чём спать, на чём есть? Али по-собачьи, на полу, прикажете? – сердился председатель коммуны.
– Доски вам дадут, сколотите столы и топчаны.
Раздосадованный Игнат скользнул взглядом по единственной оставшейся картине:
– А эту чего не забрали? Всё уж забирайте!
– Ценности не представляет… Кто это?
– А я знаю?
– Барынька это, – отозвалась Васёна, толкавшаяся неподалёку, – я видала… точно она.
– Красивая… – одобрил представитель. – Ну и оставляйте себе.
Божена в чёрном платье с обнажёнными плечами, сжимающая тонкой белой рукой пышный веер из страусовых перьев, словно ожила на холсте, раздвоилась, и вот её лёгкая призрачная тень ступила маленькой ногой в кожаной домашней туфле на грязноватый паркет.
Что стало с гостиной! Ни мебели, ни зеркал, ни ковров, ни дорогих бронзовых подсвечников. Голые стены с торчащими гвоздями, на которых висели раньше картины и гобелены.
– Мра-а-ази… – прошептала Божена и горько, со всхлипами, рассмеялась.
– Матерь Божья! – услышала она за спиной.
На лестнице стояла повариха со свечой в руке и таращилась в лежащую у ног темноту, барыни она не видела. Щёки у Анны побледнели, лицо исказилось от страха, она мелко крестилась, шепча молитвы.
Божена захохотала, глядя на дрожащие поварихины руки, шагнула в холст, будто в дверь, и исчезла.
Весь следующий день у неё было дурное настроение, она без причины накричала на няню и горничную, а потом, утомившись, застыла у окна с видом на Эйфелеву башню, где её и нашёл муж.
Генерал повозился с кресле-качалке, от чего оно жалобно скрипнуло.
– Не хмурь свой хорошенький лобик, усадьба в целости и сохранности… Надевай шляпку и поедем кататься с детьми, они давно просят. Хорошо?
– Так уж и быть, Николенька.
Генерал с трудом поднялся и привлёк Божену к себе, поцеловал в висок.
– Как я рад, что тебе больше не надо красить волосы, я так люблю этот лён… О, Божественная…
Он, задыхаясь и краснея лицом, покрывал поцелуями её волосы, щёки и губы…
– Николенька, а как же кататься? – тихо засмеялась Божена.
– Успеется…
***
Что ни день, то наведывается в бывший свой дом Божена, где сейчас расположилась коммуна. Хотя почему бывший? Она по-прежнему считает усадьбу своей, а коммунаров – грабителями. Невидимый дух ходит по дому, по двору, заглядывает в коровник, где бабы доят бурёнок и пеструх, в конюшню, в амбары…
– Разбойники, грабители… – раздаётся её свистящий шёпот.
Доярка настораживается:
– Фрось, ты, что ль, говоришь чего?
– Нет, я молчу.
– Почудилось, значит, – успокаивается баба.
А Божена уже в кухне. На плите в большой медной кастрюле булькает суп, она достаёт из-за корсажа мешочек с высушенными и растёртыми в порошок ядовитыми грибами. Мешочек самый настоящий, стоит его выпустить из рук – и он становится видимым.
Божена высыпает две щепотки в кастрюлю:
– Кушайте на здоровье, гости дорогие, хлеб да соль вам, – говорит она, подражая манере деревенских.
От двух щепоток половина людей заболеет, а вторая половина помрёт. Тогда и уберутся проклятые из усадьбы.
В обед коммунары отведали супа, а к вечеру слегли с отравлением. Бледная как полотно повариха рыдала и клялась, что суп был самым обычным, она сто раз такой готовила.
– Захарыч, вот те крест, я же всё, всё как всегда…
А Божена только хохотала, глядя на муки заболевших.
– То ли ещё будет!
Весь день она была весела, поминутно смеялась. Горничной подарила свою пёструю шаль с яркими розами на чёрном фоне, прошитый золотыми нитями, а няне выбрала из шкатулки серебряное кольцо с уральским самоцветом.
– О, мадам Хелен, это очень дорогая русская шаль, спасибо! – восхитилась Жюли.
Женевьев тоже осталась чрезвычайно довольна подарком. "Мадам сегодня в духе, – подумала она, – это неспроста!"
Чтобы порадовать мужа, Божена выразила желание поехать вместе со всеми завтрашним утром в церковь. Генерал просиял. И оттого, что жена мила и весела, и оттого, что захотела поехать в церковь, и оттого, что здоровье у неё, кажется, идёт на поправку. Он, листая газету, тихонько мурлыкал полечку, которую разучивала с Боженой дочь Маша.
