Ольга Минаева
Журналы «Работница» и «Крестьянка» в решении «женского вопроса» в СССР в 1920–1930-е гг.
2.2. Аргументы производственной пропаганды в женском журнале в период индустриализации и коллективизации
В 1929 г. статье к 10-летию Всесоюзного съезда работниц и крестьянок А. В. Артюхина (она возглавляла и Женотдел ЦК партии, и журнал «Работница»), пишет, что «женщина-слесарь, токарь, подмастерье, вагоновожатый, директор предприятия – становится массовым явлением»[264]. Однако это заявление вызывает сомнение, особенно тезис о таком «массовом явлении», как женщины-директора. Не случайно Александра Васильевна дальше говорит о том, что нужно вместо тысяч привлечь к социалистическому строительству миллионы женщин, поднять их культурный уровень, бороться за их грамотность и квалификацию.
В СССР в 1925 г. среди рабочих промышленных предприятий женщин было 29 %, среди служащих – 12 %[265]. В годы индустриализации количество работающих женщин в стране скачкообразно растет: в 1930 г. это 3.590.500 женщин (26,9 % от числа работающих), в 1931 – 4.197.000 (26,9 %), в 1932 – 6.007.000 (27,4 %), в 1933 г. – 6.908.000 (30,5 %)[266]. Труд женщин использовался во многих секторах экономики, но больше всего в промышленности. Процессы, которые происходили в годы первых пятилеток, имели огромное значение для реализации равноправия женщин.
Профессии, связанные с техникой, требовали подготовки, но зато позиционировались как самые престижные. Заметка «Работница на фабрике»[267] – это рассказ о судьбе трех работниц, которых из уборщиц и разнорабочих «перевели» на станки – сверлильный и болторезный. Из подобных публикаций «Работницы» следует, что доступ к более квалифицированной работе зависит от помощи заводского и партийного комитета, упорства и трудолюбия, а не от учебы. В заметке подчеркнуто подробно, с указанием названий предприятий и должностей, описана биография женщин. Сказано, что на заработок, «получаемый по третьему разряду» за работу на болторезном станке, тов. Большакова содержит всю свою семью. Рядом с заметками помещены фотографии всех героинь около станков, на которых они работают. Подобные положительные примеры можно найти в каждом номере журнала.
Однако гендерная дискриминация встречалась и тогда, когда нужды индустриализации требовали рабочих рук. Вот, например, заметка, подписанная «Рабкорки «Карабашского рабочего»[268] (13 подписей). В ней очень убедительно и на конкретных примерах показывается, что в городе Карабаше Уральской области не выполняются решения партии по внедрению женского труда и улучшению бытового обслуживания работниц. Что же неладно было с женским трудом в Карабаше?
Острый недостаток рабочей силы не заставил хозяйственников привлечь женщин на производство. Отговорки «старые и «затрепанные»: «женщины – не столько работают, сколько декретным пользуются», «женщин примешь – нужны ясли, а у нас рабочим не хватает квартир» и т. п.
Женщины работают хорошо: бригада женщин-строителей выполняет план на 107–120 %. Бригада каменщиц на кладке фундамента ставит рекорды – 120 и 160 % и т. д. Но хозяйственники все равно считают, что работницы плохо воспринимают указания, а заниматься их подготовкой некогда. Есть факты неравной оплаты за равный труд. Вовлечение женщин в производство тесно связано с недостатком детских учреждений. Отобрали ясли под школу, отдали дом для детского сада под больницу, не ремонтируют ясли и т. д.
Этот пример показывает, что даже в условиях форсированной индустриализации, дефицита рабочих рук изменения гендерных стереотипов происходили медленно.
В 1930-е гг. по письмам читательниц «Работницы» уже видно, какие представления у них сложились в результате активной пропаганды 1920-х гг. Они пробуют писать рассказы, заметки, стихи. В этих первых опытах они повторяют те идеи, которые уже несколько лет им транслируют профессиональные журналисты. В обзоре творчества самодеятельных авторов Е. Чернышова, журналистка «Работницы», приводит примеры удачных произведений читательниц. Это интересный пример обратной связи, пример того, как пропаганда 1920-х гг. преломляется в сознании работниц.
«Производственные темы наиболее близки нашим рабкоркам-поэтессам», – пишет автор, – «удачные строчки говорят за то, что писать стихи они могут и должны»[269]. При этом Е. Чернышова отмечает, что стихотворения читательниц ценны тем, что они искренни. У читательниц наша жизнь «вызывает бодрое чувство радости и стремление к борьбе и победам». Важно отметить, что читательницы воспроизводят все привычные аспекты производственной тематики, взятые из публикаций журнала. Это: положительные эмоции, которые вызывает труд (радость, веселье), любовь к «родному» заводу или цеху, воля к преодолению препятствий, борьба за показатели, против помех и своей слабости, военная лексика в описании событий «на трудовом фронте». Рабкорка Цисельская в стихотворении «У станка» пишет и о том, что «идет работа споро, ткачиху веселя», и о том, что ведет «смелый бой с ленью» и борьбу «с прорывом». Налицо и положительные эмоции, и военная лексика. Ученица слесаря Ира Третьякова упомянула и «веселые стружки», «и пестрый работой и радостью день», и что «хочется с радости петь мне частушки».
Многие самодеятельные поэты напоминают о необходимости учиться. Мария Ершова написала стихотворение о том, как она учится и вспоминает «родной» завод. Ее душа, как птица, «рвется» в знакомые цеха, вечер «точит лунным рашпилем в тиши голубые грани», девушке чудятся станки, «пение и отблески» машин. Но главная ее цель – учеба, она даже добивается «роста своего рабочего стиха»:
Пусть учеба нагружает плечи,
Тяжелей, чем на заводе груз,
Знаю я – с родным заводом встречусь,
Победив учебой трудный вуз[270].
Производственная конкуренция между полами была подана пропагандистами и понята женщинами как необходимость овладеть всеми «мужскими» профессиями, в том числе и такими, которые очевидно вредны и тяжелы для женщин.
Профессии, совсем не подходящие для женщин с современной точки зрения, активно пропагандировались в «Работнице» и «Крестьянке». Девушки строили московское метро, на их примерах подробно рассказывается о «преодолении трудностей». Девушка-«шахтерка»[271] рассказывает журналистке, как не умела «обращаться с лопатой, с киркой. Лопата казалась мне очень тяжелой, кайло крутилось в руках и не слушалось меня. Ребята показали мне, как надо пользоваться инструментом, и теперь я хорошо владею им. Очень хочется попробовать работать отбойным молотком… Сейчас я работаю по откидке породы, нагрузке вагонеток и откатке… Трудности меня не пугают». Также на примере строительниц метро рассказывается о новых женских профессиях: «приятная, высокооплачиваемая работа по отделке»[272] у мраморщицы и полировщицы – разрезание, отделка мрамора и подгонка по рисунку, полировка мрамора вручную. Откатчица Аня Филиппова вспоминает, что «никак не могла научиться работать лопатой, потом втянулась, увлеклась…», стала бригадиром. Ее бригаду неоднократно перебрасывали на отстающие «рогожные» участки, пока там не выравнивались показатели и не снимали «рогожное» знамя[273].
«Неженские» профессии вообще и в период индустриализации и коллективизации особенно не рассматриваются с точки зрения вреда для здоровья – большинство из них вредные. Наоборот, журналисты подчеркивают, что женщины овладели именно «мужскими» профессиями, никакие трудности их не остановят. Вот, например, две заметки о бригадах грузчиц. На Сибирской пристани в городе Горький среднего роста женщины с широкими плечами «идут ритмичным шагом гуськом, ловко принимают груз, перегружают зерно и другие товары»[274]. Их заработок 600-800 рублей – на зависть любому мужчине. Стахановские нормы такие: грузчица подает в вагон 26 килограммов соли в минуту вместо половины килограмма. Еще один рекорд: 30 женщин за 2 часа выгрузили 170 тонн. Бригадир Евгения Ивановна Илюнина как лучшая стахановка была послана на совещание в Москву. Другая женская бригада грузчиц: «звонкие голоса, ловкие движения, отличные показатели. Из этой бригады Александра Тереньева – загорелая, яркая, веселая, начальник, всеми уважаемый и любимый. Бригада послала ее учиться, теперь она начальник смены»[275].
Точно такой же подход демонстрирует журналист, рассказывая[276] о девушках, которые работают сплавщицами леса в Северодвинске и не уступают мужчинам в ловкости и смекалке. Бригадир сплавщиц Лидия Кудрина кричит «грубоватым, грудным голосом. Ее любят за доброту, за ласку к хорошим работникам, за строгость к бездельникам. Она ловко управляет рычагами или баграми. Девушки в пестрых сарафанах, в майках, в разноцветных платках, с загорелыми лицами не чувствуют усталости от тяжелой работы»[277], – так журналист создает позитивный образ женщин, гоняющих плоты по Двине. В этом номере «Работницы» на обложку помещен рисунок, на котором красивая молодая женщина рядом с мужчиной толкает багром плот из бревен. Фигура женщины по размеру больше мужской и помещена на первом плане – так визуально она не просто равна мужчине, а превосходит его по силе и физической мощи.
Вот заметка начала 1941 г. о том, что на Кемеровском энергокомбинате в Кузбассе женщин готовят в обходчики высоковольтных линий. «Управление решило подготовить из женщин линейщиков – верховиков. Работа на высоте до 24 метров, очень сложная, требующая внимания и физических усилий. Была создана женская бригада, опыт оказался удачным: женщины стали работать «не хуже, а иногда и быстрее, аккуратнее мужчин». «Так женщины овладели еще одной новой и сложной квалификацией»[278], – заключает автор заметки. В заметке аргументированно объясняется, что профессия не женская, но при правильной подготовке, а главное – при необходимости, женщины вполне могут ее освоить. В предвоенное время этот аспект часто подчеркивался журналистами.
Задачи индустриализации и коллективизации требовали включения в общественное производство женщин. Слова И. В. Сталина[279] о том, что «женщина в колхозах – большая сила» означали поставленную перед пропагандистами конкретную задачу. В 1929 г. в «Крестьянке» в нескольких номерах велась дискуссия о том, может ли женщина быть председателем сельсовета. Молодая крестьянка Кащеева написала в журнал[280], что ее выбрали председателем сельсовета, опыта нет, да и мужчины встречают ее требования наглыми насмешками. Она просит заменить ее мужчиной «с крепкой натурой и чувством, который мог бы править делом и давать крестьянству указания». В подборках откликов[281] на письмо А. Кащеевой сформулированы основные представления о месте женщины в деревне:
• Ни одна крестьянка не должна уступать без боя дорогу, на которую она вступила в Октябре.
• А кто будет управлять деревней, если мужчин призовут на фронт?
• Коллектив должен помочь Кащеевой, надо добиться от волисполкома помощи.
• Нужно «пришить» нескольких кулаков, дать им отпор.
• У женщин всегда голова светлая, самогоном не залита, как это часто бывает с мужчинами.
• Крестьянка знает «всю крестьянскую жизнь, всю нужду» и кому, как не ей, руководить селом или волостью?
• Кащеева унижает себя, держась старых взглядов.
Еще один пример: в сельхозшколу приняли 10 девушек, но 7 «сбежали». Три девушки закончили сельхозшколу и стали трактористками, подчеркивалось, что им интересно работать на тракторе. Трое трактористок рассказали, что сначала над ними смеялись, называли чумазыми, а теперь завидуют. Их родители были против сельхозшколы, но когда им объяснили, что девушки научатся профессии, будут получать деньги за работу, согласились[282]. В этом примере виден и новый жизненный сценарий крестьянки, причем автор останавливается на всех его элементах: учеба и получение квалификации, работа, зарплата, еще и овладение сложной техникой.
Женщины работают в 1930-х гг. крановщиками[283], диспетчерами железнодорожной станции[284], геологами[285], метеорологами[286], водолазами[287], механиками и инженерами автомобильного завода[288], врачами санитарной авиации[289], матросами[290], комбайнерами[291] и трактористками[292], капитанами корабля[293], водят самосвалы[294], испытывают танки[295] и т. д. В многочисленных публикациях «Работницы» и «Крестьянки» к числу наиболее престижных женских профессий относились те, которые связаны с освоением техники.
Неоднократно «Работница» рассказывала о том, что женщины освоили профессию сталевара – сейчас это один из символов сугубо «мужской» профессии, тяжелой и вредной. В 1932 г. на обложке был помещен коллаж из портретов женщин-сталеваров: Феоктистовой (Днепропетровский завод), Ипполитовой (Магнитогорский металлургический комбинат) на фоне нарисованного цеха. В журнале постоянно подчеркивалось, что женщины прекрасно освоили профессии, которые «почему-то считались мужскими»: «женщины не только суп варить умеют – сварим и чугун на славу!»[296].
На Сталинградском заводе «Красный Октябрь»[297] в ответ на призывы журнала домохозяйки пришли в цех, чтобы мужья выучили их, и они были бы готовы заменить мужчин у мартенов и прокатных станов. Не стоит забывать, что аудитория центральных женских журналов была малограмотной (или алфавитно грамотной, т. е. недавно научившейся читать). В публикациях о стройках пятилеток журналисты активно использовали технические термины, называли разнообразные профессии, описывали технологические процессы – употреблялось много незнакомых слов и терминов, которые малограмотная аудитория наверняка не понимала. Для журналистов важнее было укоренить эмоционально окрашенные образы, связанные с индустриальным трудом, чем нести технические знания.
Одним из приемов производственной пропаганды для женщин была поэтизация индустриального труда. Заводы, шахты, станки и другие механизмы, производственный процесс и эмоции, которые должны были испытывать работницы, связывались в стихотворениях в единый, яркий образ. В стихотворении Сергея Дорофеева «Подруга у станка»[298] труд в советскую эпоху противопоставляется труду в «былые годы». Тогда «был тяжел твой женский путь», но теперь работница «добилась свободы, перестала спину гнуть». Тогда труд был тяжелый, беспросветный, вынужденный. А теперь поэт описывает «кудри стружки», «чугуна литого кромки», «резвый бег маховика», «станки поют частушки» – все это вызывает такой восторг у работницы, что все ее движения «бодрой радостью горят».
Типичным представляется стихотворение Е. Филипповой «Лебедчица»[299]. В стихотворении употребляются новые, наверняка незнакомые малограмотной аудитории журнала слова: лебедка, электропроводка, мотор, вагонетка. И обязанности «лебедчицы», и детали производственного процесса тоже вряд ли понятны широкой аудитории.
Как в производственной тематике автор находит положительные эмоции? В шахте «ждет» героиню «любимая (курсив мой – О.М.) лебедка, вытянув, как руки, рычаги», «лампочки лучисто» разделяют ее радость в начале трудового дня. Она любовно ухаживает за своей лебедкой: чистит и смазывает ее. Когда начинает работать мотор, мысли героини «электропроводкой побегут стремительно в забой». Этот образ также вряд ли был понятен малограмотной аудитории «Работницы». Вот пример того, как описано представление работницы о ее вкладе в общий труд:
Я лишь только часовой уклона,
Но когда несутся поезда,
Мне слышней, как воля миллионов
Высит рост ударников труда[300].
Образ труда создается путем активного использования военной лексики: «часовой уклона», «крепости мы приступом берем», «вагонетки двинутся и маршем зазвучат». Несколько раз поэт упоминает о том, что пятилетка «двигается» не только трудом, но и волей: «воля ударной пятилетки», «воля миллионов». Эмоционально и образно доносится мысль, что труд и воля миллионов рядовых работниц слагаются в единый процесс, работают на достижение общей цели. Труд описан как процесс, доставляющий радость, вызывающий душевный подъем, он должен быть целью и смыслом жизни женщины. Для женской аудитории постоянно повторяются журналистами и закрепляются эмоциональные составляющие такого образа труда (он несет радость, счастье, любовь).
Нужно отметить, что 1930-е гг. – время, когда телевидения еще не было, а художественное кино не было широко доступно. Поэтому журналисты часто включали в рассказы и очерки описания природы, которые привлекали бы внимание читательниц и отражали настроение героини. «Вечереет. Тускло блестят железнодорожные пути… Выпал первый снег. Он идет голубым потоком, оседая на ветвях берез и елей, стоящих около пути»[301], – вот типичное включение описания природы в производственный очерк. Эта зарисовка предваряет воспоминания героини о тяжелой жизни в годы Гражданской войны. Описания природы не несут никакой смысловой нагрузки, это скорее эмоциональный камертон. Вот, например, как описаны цеха ткацкой фабрики: «последние ряды станков теряются в туманной дали ткацкого зала, наполненного золотистой пылью хлопкового волокна. Солнечные лучи, по-осеннему яркие и по-весеннему горячие, рвутся в щели между занавесок»[302], «рассвет нехотя начинает белить небо….теплый ветерок порхает в проходах, и кажется, что солнечное тепло исходит вот от этой нежно-золотистой ткани…»[303].
Описание привлекательной внешности героини может играть различные роли: можно противопоставить ее женственность тяжелому и сложному оборудованию, на котором она работает, или подчеркнуть, что героиня не уступит по силе мужчине.
Ударница Настя, машинист паровоза, описана так: «серьезный, вдумчивый взгляд», характер – «огонь с перцем», «с веселой твердостью говорит», «крепкий подбородок, полногубый рот и широко расставленные глаза, пушистые от длинных ресниц», «улыбается лукавыми углами губ»[304]. Это типичный подход – героиня должна быть женственна, привлекательна, но демонстрировать волевой и твердый характер. Ее женственность и хрупкость противопоставляется мощи и силе паровоза.
В очерке о Жене Прохоровой, которая стала пилотом[305], журналистка несколько раз подчеркивает женственность, красоту героини: веселая, сероглазая, жизнерадостная, открытое лицо, светлые волнистые волосы из-под летного комбинезона. Ее рассказ о жизни «такой же красивый и хороший, как и она сама».
Вот другой пример описания внешности героини. Проходчица Московского метро Дуся Ермакова так представлена в очерке: «Со всем жаром юности, со всей энергией своего молодого, здорового организма полюбила Дуся новое дело. Высокая, сильная, немного грубоватая от избытка сил, она сияет светлыми голубыми глазами, сияет улыбкой»[306]. Здоровье, энергия и физическая мощь нужны для профессии проходчицы, поэтому описана девушка «немного грубоватая» – налицо соответствие профессии и внешности. Подобный прием встречается и в заметке о работе грузчиц: среднего роста женщины с широкими плечами «идут ритмичным шагом гуськом, ловко принимают груз, перегружают зерно и другие товары»[307], «звонкие голоса, ловкие движения, отличные показатели»[308].
Одна из задач журналистов – создать представление о престижности и привлекательности труда, связанного с овладением сложной техникой. Эта задача решается с помощью приема «очеловечивания» техники, создания образов сказочных существ или зверей из механизмов и станков.
Вот как журналист рассказывает о паровозах[309] в очерке о девушке-машинисте: «с клокотом пара в мощной груди пронесся большой сормовский паровоз», «с звериной мощью, глотая километры вьюжной ночи», «тяжело и коротко дыша, прополз маневровый паровоз», «сосредоточенно отстукивая свой торопливый ритм, подталкивая друг друга локтями буферов, побежали цистерны», «снег порошил огромный глаз паровоза»[310] и т. д. Живыми существами рисуются не только паровозы, но и силы природы: «мрак бросается на паровоз и схватывает его», «ветер плашмя бьет по лицу»[311] Блистая начищенными боками, медленно истекая маслом из поршней, величественный в своей напряженной неподвижности стоял «Силач»[312] – это паровоз, который героиня начинает «поить» – так возникают ассоциации техники с живым существом: то грозным, то добрым, но обладающим силой, несравнимой с человеческой.
Этот прием (описание техники, как живого существа) нам демонстрирует и пример из журнала «Рабоче-крестьянский корреспондент»: «пасть тисков, сжимая зубы, хапнула железо»[313]. В журнале «Рабоче-крестьянский корреспондент» публиковались советы журналистам и удачные материалы на производственную тему. В них присутствуют примеры того, как можно включить в описание индустриального труда черты оживших сказочных персонажей. Например: песни поют и станки, и гудок, и дизель, «иной удачливый день до самого обеда звенит фабрика в песне», «с утра, как гудок продерет глотку, ухая, запевает старый дизель. Песню подхватывают ремни, зальются шестеренки, потом железным клекотом забормочут станки… После обеда гудок поет сытым голосом, дизель запевает нехотя, только ремни стремглавые песенную удаль льют – станкам весенними тетеревами токовать велят»[314]. Можно только подивиться разнообразию образов, которые навевал журналистам индустриальный труд. Журналисты «Работницы» демонстрируют нам точное выполнение и творческое развитие указаний журналов агитационно-пропагандистского отдела ЦК партии.
Часто в публикациях об индустриальном труде повторяется слово «любовь»: «любимая» лебедка, «полюбила шестеренки», «любимый завод» и т. д. Можно найти много подобных примеров, они должны создавать у аудитории представление о том, что именно такой труд – коллективный, индустриальный, с овладением сложной техникой – можно и нужно любить. Вот как внушалась любовь к заводу: «вся семья (муж и сын) живем жизнью завода, одними радостями и горестями», «завод для нас – это самое дорогое, самое любимое, …мне завод дороже дома»[315]. Тема «любви» к заводу, цеху, станку обязательно присутствовала в журналах для женщин – это главная любовь в их жизни.
Строгальщица К. Козодой рассказывает, почему она любит свой завод: «На заводе моя жизнь получила новый смысл, я стала передовой работницей и членом партии. За годы своей работы я десять раз премирована. Завод заботится обо мне: меня три раза посылали на курорты. Мне хорошо на заводе…»[316]. Однако дальше следует поразительная фраза: «свой станок я люблю, как только мать может любить свое дитя…». Так к рациональным доводам (ударная работа дает высокий заработок, премии, отдых на курорте, улучшение бытовых условий и т. д.) добавляется представление о том, что труд на заводе может заменить семью и детей. С учетом того, как в «Работнице» подавалась тема семьи и материнства в 1920-е гг. (дети «связывают», семья – это «кабала», «тюрьма» и «обуза»), не удивительно, что чувство любви работница должна перенести на свои завод и станок.
Важным поворотом производственной темы для женского журнала можно считать объединение темы индустриального труда с темой поиска личного счастья, любви. Ударница находит свою любовь на производстве – подобные сюжеты в публикациях того времени не редкость.
Вот пример, как в индустриальном рассказе героиня находит настоящую любовь. Настя Ополчина[317], не останавливая паровоз, на полном ходу ремонтирует фонарь, рискуя жизнью ради того, чтобы привезти цемент на строительство вовремя. Ее подручный Данила покорен такой смелостью и влюблен.
Какие актуальные представления транслирует журналист в этом рассказе? Во-первых, девушка должна доказать свое право работать наравне с мужчиной тем, что работает лучше – это распространенное представление этого периода. Во-вторых, героиня не просто работает – задача привезти цемент на строительство рассматривается как боевая. Поэтому чинить фонарь приходится на полном ходу, с риском упасть под колеса паровоза – именно так, как в бою, совершается трудовой подвиг. В-третьих, награда за этот подвиг – любовь. Так разворачивается новый жизненный сценарий советской женщины.
О конфликтах, вызванных приходом женщин на производство, женская печать писала редко. Однако если в 1920-е гг. сам факт появления женщин в цехах вызывал отрицательную реакцию мужчин, то в 1930-х гг. конфликты вызваны ситуациями, когда мужчинам приходится подчиняться женщине. Гендерные конфликты в основном подаются журналистами как часть борьбы женщины за новый жизненный сценарий.
Насте, машинисту паровоза, который возит цемент на строительство Магнитогорского комбината[318] дают в помощники Данилу, но он не хочет работать «у бабы». Мастер посмеивается: «Она тебя живо первым ударником сделает», но Данила не хочет, чтобы его таким образом «затянули в ударничество». О своем напарнике Настя думает так: «Парень хорош, да только, видать, много в нем еще старинки! Заело, что будет у меня помощничать!» – так обозначен гендерный конфликт. Многие «косились и сплетничали», когда она стала машинистом. Девушке пришлось доказывать, что она достойна водить поезда – борьба должна была обязательно присутствовать в производственной жизни советской женщины. Настя трудолюбива, профессиональна и смела, своим трудом и мужеством завоевала право быть начальником Данилы.
Еще похожий пример: на металлургическом заводе в г. Электросталь кузнеца призвали в армию[319] и остановилась работа компрессорного молота. Комсомолка Паня Гусева с трудом добилась права заменить кузнеца. Она выполнила норму на 120 %, стойко преодолела все трудности. Одному из комсомольцев предложили пойти к ней подручным, поучиться, но он заявил:
«Не пойду срамиться: баба кузнец, а я подручный, засмеют меня»[320]. В этом очерке в предвоенном 1940 г. было важно также показать, что женщины вполне могут заменить мужчин на производстве.
Овладение мужскими профессиями означает реализацию равноправия – таков пафос журналистики довоенного периода. Производственная гендерная конкуренция была подана журналистами и понята женщинами как необходимость овладеть всеми «мужскими» профессиями, в том числе и такими, которые очевидно вредны и тяжелы для женщин.
Типичным представляется «Рассказ о первой любви»[321], опубликованный в 1933 г. Это очерк о Дусе Ермаковой, работающей на строительстве московского метро проходчицей. Автор называет ее «редкой девушкой», первой спустившейся в шахту. Дуся добилась, чтобы ей разрешили работать в шахте: сначала откатчицей (толкать вагонетки с землей), потом – проходчицей (работа шахтера). Обе профессии требуют физической силы, вряд ли подходят девушке. У Дуси хорошие отношения с бригадой: «Ребята меня крепко любят. Они видят, что я не уступаю им в работе и забочусь о них. Работаю я весело»[322].
Нужно подчеркнуть, что с помощью разнообразных приемов в женских журналах формируется целостный образ социалистического труда. Он противопоставляется труду в дореволюционное время (это непременный смысловой акцент любого индустриального очерка), а также подчеркивается, что именно участие в трудовом процессе делает женщину свободной и равной мужчине.
В очерке о проходчице метро Дусе Ермаковой[323] журналистка повторяет наиболее важные смысловые составляющие образа нового социалистического труда.
«Дуся счастлива», потому что «радость и счастье» приносит ей участие в социалистическом труде, этому счастью «не суждены разочарования»[324]. Труд позиционируется как творчество и источник счастья женщины.
«Социалистический труд развил ее физические и духовные силы, воспитал волю»[325]. Труд – воспитатель.
Дуся всегда останется «верна своей первой любви, любви к социалистическому труду, ибо эта любовь дала ей настоящее равенство»[326]. Очерк о «первой любви» показывает иерархию ценностей советской женщины: труд важнее любви, семьи и всего того, что называется «личной жизнью». Дуся даже не понимает вопроса журналистки о личной жизни и отвечает, что хочет учиться, но пока некогда – т. е. хочет повысить свою производственную квалификацию.
Журнал «Работница», всячески повышая престиж труда женщин на производстве, в очерках и рассказах о героинях труда показывал домохозяйкам, как и зачем надо выбраться из «домашней каторги». Вот пример того, как журналист рассказывает[327] об успешной работе женщин вместе с мужьями на металлургическом заводе в г. Электросталь. Муж и жена Оленины водят паровоз, который доставляет в цеха металл и ферросплавы. Муж и жена Рыбловы работают на кране. В обоих примерах жен-домохозяек мужья учили и активно им помогали: «совместный труд преобразил их жизнь, внес радость в семью»[328]. В этом очерке автор описывает, как домохозяйки осваивают сложные профессии сталевара, крановщика разливочного крана, оператора пресса, машиниста на кузнечном молоте.
В 1930-е гг. проводились Всесоюзные совещания и съезды жен офицеров и инженеров. Они должны были занять определенное место в рядах советских женщин – не домохозяек, а общественниц. Вот, например, рассказ жены начальника Криворожстроя[329], в прошлом оперной артистки Евгении Весник. Сначала после Берлина, Нью-Йорка, Стокгольма (где работал ее муж-инженер) Кривой Рог показался чем-то страшным», но она приехала на строительство и «была поражена его размахом и героизмом строителей. «Осенью 1934 г. во время отпуска я встретилась с тов. Серго (Орджоникидзе) и говорю ему: «Я наладила работу птицефермы, мне стало неинтересно, скучно. Мне хочется что-то новое делать». Он выслушал меня и сказал: «Вы говорите языком всех жен ИТР, это я не первый раз слышу. Почему бы вам не заняться бытом на стройке? Это такое большое поле деятельности. Втяните побольше женщин». Жена инженера Мартемьянова «оказалась прекрасным организатором столовых и буфетов, другие жены тоже нашли дела по душе»[330]. Общественная работа позиционировалась как путь, который непременно приведет женщин в производственную сферу.
В 1920-х гг. содержание журналов для женщин имеет четко выраженную классовую направленность: в центре внимания интересы, проблемы и достижения только целевой аудитории. В 1930-х гг. журналы «Работница» и «Крестьянка» пишут обо всех работающих советских женщинах: не только о колхозницах, работницах, но и о женщинах интеллектуального труда. Журналу важно показать, что женщины сравнялись с мужчинами, овладев всеми престижными мужскими профессиями, в том числе и требующими образования. Эти изменения свидетельствуют о том, что в условиях, когда у центральных партийных журналах для женщин нет конкурентов, они постепенно становятся пропагандистскими журналами для всей женской аудитории.
Массовый приход женщин в профессиональную сферу привел к появлению новых форм названий профессий, отражающих гендерный статус работника. Это, например, такие пары: милиционер – «милиционерка»,[331] сверлильщик – сверлильщица, вагоновожатый – вагоновожатая, пильщик – пильщица[332], шахтер – шахтерка[333], шофер – «шофферка»[334], станочник – станочница[335], мраморщик-мраморщица[336], летчик – летчица, юрист – «юристка»(так названа женщина – судья)[337], бригадир – бригадирша[338], учитель – учительница и т. д.
