Ольга Мицкевич
Все возможные если…
17.
Утром меня будят голоса, и, едва я открываю дверь своей комнаты, в нос ударяет густой еловый запах.
– Ты только посмотри, какую красавицу Максим принес! – восклицает мама, показывая на огромную, лохматую елку в центре комнаты. Пушистые ветки блестят ледяным хрусталём в мягком свете утреннего солнца. – Погоди, сейчас за игрушками схожу.
Прежде, чем я успеваю возразить, мы остаемся одни в сонной тишине. Макс скользит по мне взглядом, и я невольно тяну вверх ворот пижамной майки. На нем свитер с нелепым оленем, который год назад ему подарила бабушка. Даже через разделяющее нас пространство, я чувствую, что он пахнет снегом и домашним мылом. За окном – чистое небо, яркое солнце. Силуэт Макса расплывается в косых, острых лучах, и я застываю. Перед глазами встает другое предрождественское утро, два года назад: у меня простуда, глаза и нос болят и чешутся, а я сгораю от стыда, потому что последнее, что я бы хотела на Рождество – это чтобы парень, в которого я влюблена, увидел меня в плюшевой пижаме и с гнездом на голове. Макс усмехается, тянет меня ближе, царапает щеки щетиной. Шепчет, что вдвоем болеть веселее и холодит ладонями пылающую кожу. Весь день они с моей мамой наряжают елку и украшают дом, а я валяюсь на диване, запивая домашнее печенье чаем. Лучшее Рождество.
Горло сжимает. Мне недостает чувства радости, которое он во мне когда-то вызывал с такой легкостью. Всего пару лет назад стоящий напротив парень – теперь растерянный и хмурый, – мог сделать меня счастливой одной лишь своей улыбкой. Неосознанно тянусь и тру грудь в области сердца, в который раз думая, стоило ли возвращаться.
Внезапно понимаю, что сдаюсь до смешного быстро. Смотрю на Макса, потом на елку, слышу мамин голос в дальней комнате. Она что-то напевает, аккомпанируя себе громыханием коробок. В лучах света искрят пылинки, танцуют в нагретом воздухе. Я медленно выдыхаю, и пылинки мечутся, скручиваясь в крошечные торнадо.
– Спасибо, – произношу с улыбкой. – Она и правда очень красивая.
Наверно, голос меня выдал. Макс дергает головой и настороженно смотрит мне в глаза. Делает шаг вперед, потом еще один. Его лицо преображается, расцветает, но тут в комнате появляется мама с коробкой в руках, и момент утрачен.
Оставив коробки, мама уходит делать чай. Макс помогает закрепить елку, разматывает гирлянду с огоньками. Подавая чай, мама говорит без умолку и ее голос звучит слишком высоко и звонко – так, что час спустя у меня начинает звенеть в ушах. Ближе к обеду, уходя, Макс зовет нас в гости на Рождественский ужин.
– Будут только мои родители, может приедет тетя, – говорит он, обращаясь в моей маме. Так надежнее, она не откажет с ходу. – Приходите, если у вас нет планов.
Планов нет, и он об этом знает. Прежде чем ответить, мама переводит взгляд на меня, благодарит и говорит, что мы подумаем. Макс покорно кивает. Уже на пороге, он сжимает мою ладонь и заглядывает в глаза.
– Пожалуйста, – тихо шепчет он, и мой первый порыв – согласиться, но я плотно сжимаю губы.
– Я подумаю.
Остаток дня я смотрю старые фильмы и уговариваю себя, что все делаю правильно. Это все еще так естественно – сказать ему да. Бежать к нему, когда душа в смятении. Елка в углу мигает цветными фонариками и я тяну носом, вдыхая пряный еловый аромат, но он застревает комом в горле.
В непонятном порыве, я набираю сообщение Крису.
Привет! Чем занят?
Мы время от времени обмениваемся сообщениями, перебрасываясь пустыми фразами и обрывками новостей. Жду, глядя на экран телефона, пока глаза не начинает жечь от напряжения. Одинокая серая галочка безразлично взирает на меня в ответ. Отбрасываю телефон, беру снова, нахожу в контактах номер Леры и палец замирает над кнопкой вызова. Что я ей скажу? Мне страшно ошибиться? Чушь какая… Затылок ноет, экран телефона затуманивается и я на миг закрываю глаза, чтобы прекратить это утомительное вращение. Завтра, решаю я. А сейчас – поспать бы.
Утром, за завтраком, я звоню Максу и принимаю приглашение. Облегчение, которое я при этом испытываю, буквально сбивает с ног. Мама улыбается поверх чашки. Проходя мимо, она целует меня в макушку, но не произносит ни слова.
Покупать подарок поздно, поэтому я пеку домашнее печенье по проверенному рецепту и складываю его в красивую коробку, а вечером наряжаюсь в любимое красное платье. Крашу ресницы и слегка подвожу губы, но в остальном оставляю все как есть.
Ответ от Криса приходит уже перед самым выходом, когда я натягиваю куртку, стоя в коридоре.
Привет! С Рождеством!! Прости, я у родственников. Забыл зарядку, только прочел твое сообщение. Что-то случилось?
Смотрю на свое отражение в зеркале, вдыхая запах праздника и маминых любимых духов: дорогих, и потому используемых только в особых случаях. Она перехватывает мой взгляд, улыбается.
– Готова?
Помедлив, я киваю, и мы выходим. Телефон остается на тумбочке в коридоре.
В гостях я позволяю всем по очереди стиснуть меня в объятьях и за столом послушно сажусь рядом с Максом. Не убираю руку, когда он кладет свою ладонь поверх моей и улыбаюсь ему в ответ.
В доме его родителей тепло и уютно: в углу бормочет телевизор, под ним сыто посапывает старый кокер-спаниель. Цветные огоньки елочной гирлянды отражаются в черном зеркале окна, словно, заключенная в раму, крошечная вселенная. Мы едим, разговариваем и много смеемся. Мама сияет, да и родители Макса непривычно шумные – отец говорит громче, шутит чуть-резче, а улыбка мамы кажется просящей, и я постоянно ловлю на себе взгляды Макса украдкой. Мы словно актеры дурной пьесы, где каждый старается угадать отведенную ему роль.
Уже после двенадцати, обменявшись подарками, доедаем пирог с вишней и начинаем потихоньку собираться домой. Пока мама оживленно прощается с родителями Макса в узкой прихожей, я натягиваю куртку, шапку и выхожу на мороз. Кожу обжигает, но я все равно набираю полную грудь колкого, ночного воздуха, и поднимаю взгляд. Смотрю на ослепительную россыпь звезд высоко в небе и чувствую себя живой, как никогда.
За спиной хлопает дверь, потом слышится хруст снега под ботинками, и мне не надо гадать, я и так где узнаю его шаги. Макс останавливается рядом, тоже поднимает глаза к небу и какое-то время мы просто стоим в тишине. Я слышу его дыхание, размеренное и глубокое. Заранее угадываю момент, когда он поворачивает голову и тянется ближе. Я позволяю себя поцеловать. Губы у него сухие и все в маленьких трещинках, а дыхание теплое и сладкое. Я тяну его за куртку, прижимаю сильнее и говорю себе, что так правильно. Так хорошо.
Простить – это выбор. Можно собирать обиды, складывать их в копилку души и хранить, пока они не пропитают все черным ядом. А можно отпустить, развеять, как прошлогодний дым на ветру. Я выбираю второе.
18.
Я отвечаю ему да, когда в Новогоднюю ночь, под оглушительный грохот салюта на городской площади, Макс опускается передо мной на одно колено и раскрывает маленькую коробочку. На красном бархате мерцает золотой ободок с тремя белыми искрами в ряд. Сквозь гам и крики я слышу, как обе наши мамы охают, но не оглядываюсь. Мир вокруг наполнен шумной радостью и яркими, цветными всполохами.
– Не хочу больше тратить время, – произносит Макс.
Я киваю, но мои руки остаются глубоко в карманах куртки, и я замечаю это только когда его улыбка чуть вздрагивает. Выдергиваю правую руку и стягиваю перчатку. В небе над нашими головами загораются и гаснут красные искры, и словно эхо, красные огоньки вспыхивают и в моей голове. Я их игнорирую, гоню прочь сомнения. Тонкое колечко плотно обхватывает безымянный палец и Макс, поднявшись на ноги, порывисто целует меня. Это верное решение, правильное.
Неделю спустя мы расстаемся на Рижском автовокзале. Он улетает в Нидерланды, а меня уже ждет комната в общежитии. Оставив вкус кофе и мятной жвачки на моих губах, Макс скрывается в салоне автобуса.
Следующие месяцы мы оба следуем плану – учеба, работа, подготовка к свадьбе. Теперь уже он звонит и шлет сообщения, находит время между лекциями и вечерними сменами. Показывает квартиру на видео звонке, знакомит с однокурсниками и соседом.
Я говорю ему да пол года спустя, стоя в белом платье и с цветами в волосах, под сводами старой церкви, перед священником и нашими семьями. Мое да отражается гулким эхом под куполом. Запах пионов и ладана, смешиваясь, плывет в густом, июньском воздух, одурманивая. Платье туго стягивает грудь и я делаю медленный, глубокий вдох, оглядываю центральный неф и гостей на скамьях. Мама в голубом атласе, бархатные розы вдоль прохода, тихий отзвук голосов шепотом. В шаге от меня высокая фигура Макса – спокойная улыбка, твердый взгляд, мои холодные пальцы чуть подрагивают в его теплой ладони. Словно сквозь туман, я смотрю в глаза человека, которому только что поклялась вечно любить и хранить верность, и так сильно, так отчаянно хочу верить, что говорю искренне.
Едва мы выходим из церкви, под брызги риса и хлопки шампанского, как оказываемся в душных объятиях родителей, а потом и друзей. Макс протягивает мне бокал, и я делаю большой глоток, с наслаждением чувствуя, как ледяные пузырьки обжигают язык и горло. От июньской жары и липких объятий поздравляющих голова идет кругом, но я улыбаюсь и благодарю. Мои пальцы все еще переплетены с пальцами Макса, словно корни деревьев. Осматриваясь, я нахожу глазами Настю в ослепительном, изумрудном платье, а рядом с ней – Лера. Я знаю, что обе сейчас должны быть на Крите, но Настя не была бы Настей, если бы не сумела договориться о коротком отпуске. Это дорогая поездка, и я безмерно счастлива, что обе они сейчас тут, со мной. Скольжу по толпе взглядом, заранее зная, что Криса нет. Приглашение он получил, но так на него и не ответил.
С Лерой и Настей мы поддерживали отношения все это время. Кристер же пропал, как только в моей ленте на ФБ появились фотографии с Максом. Он все еще отвечает на сообщения, но первым больше не пишет. Он отступил, пусть ничего между нами и не было. Я понимаю. Меня не должно это волновать, но отчего-то волнует.
Медовый месяц, который длится десять теплых, ветреных дней, мы проводим на море в Лиепае, а остаток лета – дома. В конце августа я договариваюсь с университетом о заочном обучение, упаковываю свою жизнь в один чемодан и мы перебираемся в крошечную квартирку Макса в Гааге, над баром, которую раньше он делил с однокурсником. Пусть тот парень был невозможным неряхой, но он вносил половину арендной платы, так что мы оба быстро понимаем – мне нужна работа. Я регистрируюсь в агентстве по трудоустройству и подаю заявку на бесплатные курсы голландского. Неделю спустя мне предлагают место упаковщика товара на продуктовых складах: утренние смены, требования языка минимальные, и есть все социальные гарантии. Из минусов – добираться пешком больше часа. После того, как три ночи подряд меня будят судороги в ногах, я начинаю откладывать на покупку велосипеда. Так, постепенно, жизнь входит в некое подобие нормы.
Время проносится стремительной вереницей незнакомых пейзажей за окном поезда. Дождливые дни сменяют друг друга, и вот одним серым, октябрьским утром, я просыпаюсь с непонятным чувством тревоги. Будто я должна что-то сделать, но не могу вспомнить что. Не в силах вновь уснуть, долго лежу, рассматривая в бледном свете рождающегося дня, спящего мужа. Он больше не стрижет волосы так коротко, как прежде, и они завиваются кольцами на висках и у шеи. На щеках темная тень ресниц. Он повзрослел, думаю я. Черты лица стали резче, утратив юношескую мягкость, и теперь в нем все меньше от мальчишки, которого я, невинная и робкая, пригласила на танец в девятом классе. Решаю про себя, что, пожалуй, это даже хорошо.
Когда Макс ворочается, просыпаясь, я закрываю глаза и замираю, стараясь дышать как можно тише. Он перекатывается на кровати, сонно целует меня теплыми губами, встает и скрывается в ванной. Услышав шум воды, я перебираюсь на его половину кровати, прижимаюсь носом к подушке и делаю глубокий вдох. Привычный запах знакомого тела обжигает легкие и я впервые задаваясь вопросом, как же мы с ним тут оказались.
Как, черт побери, тут оказалась я…
19.
Такой привычный шум бурлящей внизу улицы сегодня раздражает. Я бы закрыла окна, но сухой, ломкий воздух вызывает зуд, кожа кажется тонкой и я начинаю задыхаться в этом пекле, которое наш арендодатель называет «умеренным уровнем тепла». Уже минут двадцать я смотрю на цифру, обозначавшую баланс нашего общего счета, игнорируя тупую боль в затылке.
Щелкает дверь и по ногам тянет холодом.
– Привет, – Макс скидывает рабочие ботинки, рюкзак и наклоняется, быстро прижавшись губами к моей щеке. Я киваю, провожу рукой по коже. Чем холоднее становится, тем реже он бреется. Порой по утрам у меня все лицо и шея покрыты красными пятнами. – Что на ужин?
– Мы не сможем полететь домой на Рождество.
– Что? – он наполовину скрыт дверцей холодильника, отчего голос звучит приглушенно. – Почему?
– Потому, что эта квартира сжирает все наши деньги, – захлопнув крышку лэптопа, я на миг прикрываю глаза и зажимаю пальцами переносицу, в бесполезной попытке унять боль в глазницах. Не помогает, и тогда я подаюсь вперед, смотрю на Макса. Он все еще стоит напротив открытой дверцы холодильника и жует ветчину, вытягивая ломтики прям из пачки и отправляя в рот. Без хлеба. Я наблюдаю за мужем, размышляя, стоит ли напомнить о картофельной запеканке, которую готовила вчера пол дня, и решаю что смысла нет.
– Мне надо быть в Риге не позднее середины декабря, иначе вылечу из универа. Макс? – зову я, когда он продолжает молча поглощать запасы ветчины.
– А удаленно никак?
– Никак, – я держу взгляд, слежу за интонацией. Боюсь, что вот сейчас голос дрогнет и выдаст меня. На самом деле, я просто очень хочу оказаться дома, увидеть маму, Леру и Настю – вживую, не на экране компьютера. Выбраться из этой душной квартирки; из яркого, словно беспорядочно забрызганный красками холст, галдящего города. С каждым днем стены кажутся все ближе, мощеные брусчаткой улицы – все уже.
– Что ж, тогда лети одна, – пожимает плечами Макс. Все его внимание вновь обращено в прохладные недра холодильника. – Проведешь Рождество с мамой, вернёшься домой к Новому году.
– Ну, – я с силой сжимаю ладони, чувствуя, как по шее к щекам поднимается тепло, – хорошо. Если ты не против.
– С чего бы? Нет.
Макс захлопывает дверцу холодильника, выбрасывает пустую упаковку из под ветчины в мусорное ведро и скрывается за дверью ванной. Едва заслышав хриплые стоны воды в трубах, я набираю в строке браузера адрес авиакомпании.
Пару часов спустя, когда шум машин и пешеходов перекрывают музыка и разговоры из бара на первом этаже, Макс выключает телевизор, потягивается и идет в сторону крошечной спальни. В дверном проеме он останавливается, застыв в пол оборота – правая половина тела скрыта мягкой темнотой, царящей в спальне.
– Идем спать, – говорит он. – Поздно.
– Я еще посижу. Надо закончить.
– Брось. Иди ко мне, – повторяет он тише.
Краем глаза я вижу, как он переносит вес на левую ногу, выныривая из мрака. Перед моими глазами на белом листе мелькает курсор, пальцы парят в миллиметре над клавиатурой.
– Ложись. Мне правда надо закончить.
Помедлив, Макс все же скрывается в спальне, оставляя щель между дверью и косяком. Дверь старая, тяжелая. Петли скрипят каждый раз, когда отворяешь ее больше, чем на половину, а Макс спит необычно чутко для мужчины его возраста. Если я засиживаюсь за полночь, то ложусь на диване, чтобы его не тревожить. Он бывает раздражительным, если не выспится.
