Ольга Гутарёва
Вырь. Час пса и волка
14. Грачонок
Низ живота сводило чудовищной болью.
«Неужели я взаправду чем-то отравилась?»
– «Бу»!
Грачонок вздрогнула, распахнула глаза. Увидев перед собой Каргаша в свете кудесовых нитей, горестно вздохнула. Говорят, человек привыкает ко всему – как видимо, зря говорят.
Бес с чрезмерно длинными руками навис над соломенным тюфяком, выставив локти в стороны как паук. В подмышках его зияли отверстия.
– «Скукотища», – Каргаш гадливо фыркнул. – «Ты, коза, с каждым днём становишься всё большей скукотищей. Даже когда я грожу оторвать тебе пальцы. Или вставить подсвечник тебе в…»
– «Нет, это ты скучный», – Грачонок попыталась сосредоточиться, как учил Мизгирь. Нужно было дышать, и дышать глубоко. – «Хоть разочек сказал бы мне что-нибудь доброе. Вот тогда бы я точно испугалась. А сейчас – оставь меня в покое. Не хочу сейчас тебя ни видеть, ни слышать».
– «Давай же, рань, жги остатки моей души своей беспощадностью!» – Каргаш драматично вскинулся. – «Ведь за всё это время я так и остался для тебя никем!»
– «Нет у тебя никаких остатков», – дрожа от боли и чувства холода, отозвалась Грачонок. – «Твоя душа уже давным-давно сгинула».
– «Ну вот опять! Мне ни одной обиды не прощаешь, когда этому лекарю всё с рук сходит», – бес снова согнул шею, пристально всматриваясь в её левый глаз, лишённый защитной повязки. – «Что же остаётся делать?»
Звероподобное обличье беса взбаламутилось, задрожало, утратило чёткость очертаний – будто рябь от удара по воде. А затем заместо Каргаша возник Мизгирь. Бес осклабился в обличье человека, начал хохотать, видя изменившееся от ужаса лицо Грачонка.
– «Ведь я-то вижу, как ты с его волчьей морды глаз не сводишь», – бес в чужом обличье пощупал себя за подбородок, поморщился. – «Как по мне он урод уродом. Однако кто я такой, чтобы с соплячкой спорить? И всё же это поразительно. У него ведь морда то и дело дёргается, а тебе хоть бы хны».
Бес принялся старательно корчить перед ней рожи. Грачонок сползла с соломенного тюфяка на пол.
– «Он творит святые дела для людей…» – она попробовала встать, перебарывая боль.
Каргаш в обличье Мизгиря сделал вид, что ложится на тюфяк. Заложил под голову руки, согнул ногу. Его глаза с вертикальным зрачком отражали слабый свет.
– «Ещё скажи, что это Податель через него творит чудеса», – нудясь от скуки, продолжал бес.
– «Как же иначе?»
– «Он творит не чудеса, а несусветные глупости».
– «Неправда».
– «Раз то, чем он занимается, угодно Подателю, стало быть… лекарь твой настолько жадный, что утаивает от тебя знания господни?»
Грачонок сцепила пальцы в замок, закусила губу. Мизгирь и правда запрещал ей взаимодействовать с кудесами, отказывался учить. Но дело было не в жадности, как придумывал бес. Мизгирь хотел уберечь её от опасности, таящейся в освоении этих знаний. Он сам так говорил и не раз.
Грачонок не могла подвергать сомнению решения этого человека. Ведь он казался ей невероятным. Сам нуждаясь в помощи, Мизгирь исцелял других, демонстрируя поразительные знания медицины или подчиняя своей власти опасные кудеса. А ещё этот ужасный Каргаш, грузом висящий на его шее – даже вопреки его истязаниям Мизгирь оставался стойким. Его можно было назвать святым при жизни, совсем как Мавсима Чудесника.
Со временем преданное восхищение Грачонка к Мизгирю переросло всякие границы. Больше она не сомневалась – этого мужчину к ней направил сам Податель. И то, что он делал, было правильным. Как и её способность видеть сквозь Покров.
И если Мизгирь ей что-то запрещал, значит, так было нужно.
– «Эти знания могут принести как благо, так и большую опасность».
– «Поёшь одну и ту же песню, что тебя заставляют петь. Ну же, давай. Поройся в своей голове. Хоть раз воспользуйся собственным умом, а не чужим. Твой лекарь жесток, к тебе в особенности. Вместо абстрактных моральных наставлений он мог бы дать тебе практичные знания».
Грачонок охнула от боли внизу живота, поджала ноги. Осталась сидеть на полу, старательно перебирая в мыслях возможные лекарства, что она успела перепробовать из дорожной сумки. Ничего не помогало. Грачонок по-прежнему не понимала, что с ней происходило, и была готова расхныкаться как дитя.
– «Мне хватает практичных знаний о лекарственных растениях и работе человеческого организма. Он уже научил меня многому… совсем скоро я смогу помогать людям. Помогать ему».
Голос Каргаша переместился. Бес встал с тюфяка, зашёл ей за спину. Навис давящей тенью.
– «Помогать людям? Не смеши! Ты себе помочь не в состоянии. Без лекаря и его кудесничества ты сдохнешь сразу, ведь даже не можешь себя защитить. Ни от духов, ни от людей. А уж мы-то с тобой знаем, люди куда опасней».
Грачонок сложила руки в молитвенном жесте. Закрыла глаза.
– «Оставь меня в покое, Каргаш. Просто оставь».
– «Я могу научить тебя ведать кудеса».
Сердце пропустило удар. Грачонок заломила пальцы.
– «Ведать?»
– «Ты знаешь, как я ненавижу повторять, но ты настолько тупая, что приходится. Вынуждаешь меня на тебя злиться, вонючая ты коза. И всё-таки я чудовищно великодушен. Я. Могу. Тебя. Научить. Только попроси. Попроси как следует. Как просишь своих нарисованных кумиров. Уже даже на коленях сидишь, остаётся только…»
Грачонок качнула головой, продолжая удерживать глаза закрытыми. Доставало слышать беса, видеть в обличье Мизгиря было бы вовсе невыносимо.
– «Мораль и нравственность первичны, так молвит пророк Мосхиан. Их отсутствие ведёт к краху. А ты этих качеств лишён. Мне ничего от тебя не нужно, Каргаш. Я тебе не верю и никогда не поверю».
Бес зашипел от притворного возмущения.
– «Я предлагаю тебе немыслимую возможность, а ты выбираешь молиться мёртвым людям, которым до тебя нет дела? Ярая верующая! Тебя ничем не прошибить! Даже спустя всё, что ты прошла, продолжаешь верить и молиться этим своим рисованным скоморохам. Но не кажется ли тебе, что чем чаще ты молишься, тем больше неприятностей?»
– «Тебе не дано постичь Благой веры, вот ты и злишься».
– «Молись сколько угодно, святым нет до тебя дела. Хотя, знаешь… что толку говорить? Нужно показывать на деле».
Грачонок изо всех сил старалась не отвлекаться от мысленной молитвы, но стоило холоду коснуться плеч, как она сбилась, спутала слова.
– «Я помолюсь с тобой», – непринуждённо звучал бес. – «Но только затем, чтобы доказать, что я был прав. Так кому ты там молишься на этот раз? Преподобному Евфимию? Блаженной Анастасии? А, видать Мавсиму Чудеснику, он твой любимчик! Видишь, какой я к тебе внимательный? Выучил всех твоих кумиров».
Грачонок ревностно прижала руки к груди.
– «Я молюсь не ему».
– «Так кому же? Кому? Отвечай, коза ты драная, не вынуждая меня быть строгим».
– «Я молюсь своему отцу».
***
Первую седьмицу дней она боялась их. Боялась Мизгиря, боялась беса, привязанного к нему. Боялась до безумия.
Скорбь смешивала кошмары. Созидала образы, насаждала идеи.
В видениях, истязающих её денно и нощно, заместо человека со шрамом на лбу зло совершал Мизгирь. В какой-то момент Грачонок, утратив всякую связь с настоящим, начала в это верить.
Это Мизгирь накидывал её отцу на шею верёвку. Мизгирь убивал маму. Мизгирь удерживал её и делал больно.
И тогда она решается покончить со всем сама.
– «О, ты снова решила попытаться его зарезать?» – вопрошает бес, указывая на спящего Мизгиря из-за спины Грачонка. – «Давай в этот раз резче. Я-то знаю, ты один раз уже хотела попробовать. А этот идиот даже не понял… Жалкая была попытка, я чуть не лопнул от смеха».
Грачонок сомневается, но прекратить череду одних и тех же видений – вот чего она жаждет.
Она подходит к сумке, висящей на гвозде. Осторожно, стараясь не издать ни звука, с замершим сердцем, снимает её, тянет вниз. Запустив руку в сумку, сразу же находит искомое – ранит палец о лезвие ножа, замотанное в тряпицу из крапивы.
Бес молчит, но она знает – он следит за каждым её движением. За каждой мыслью.
Грачонок заносит лезвие над головой спящего Мизгиря. Замирает. Её начинает мутить. Вот-вот она рухнет без чувств.
Лекарь не просыпается. Вопреки тому, что во сне напряжение с его лица спало, а морщины на лбу разгладились, выглядит он истерзанным усталостью. И всё-таки теперь Грачонок видит, что лекарь гораздо моложе, чем ей казалось. И в беззащитном положении уже не выглядит столь опасным.
Высокий, но щуплый из-за мучащей его неведомой болезни. В выстиранной тёмной рубахе, всегда с застёгнутым на все пуговицы воротом. Нет, то был не мужчина из её кошмаров. То был всего лишь добрый человек, пожелавший помочь ей.
Теперь Грачонок помнит и осознаёт. Обманчивая улыбка лекаря на тонких губах не выражает к ней презрения, а глаза – пронзительные, с прищуром, – вовсе не жестоки.
Жестоко её прошлое, жестока она сама.
Тяжело дыша, Грачонок бежит в горенку. Падает на пол возле печи. Руки её холодны и едва слушаются. Пальцы не гнутся вовсе.
Каргаш рядом, наводит страх одним своим присутствием. Грачонок пытается прятать взгляд за волосами, в надежде не видеть его, не замечать. Тщетно.
Грачонок подносит лезвие к запястью, царапает кожу.
– «Ты делаешь это вовсе не так, как следует», – по голосу беса она не может догадаться, злится он или равнодушен. – «Твои порезы на руках – баловство. Показать тебе, как надо?»
Зубы стучат так громко, что Грачонку кажется, они вот-вот раскрошатся у неё во рту.
Грачонок подставила нож к своему горлу.
– «София?»
И тогда она видит перед собой отца. Его призрачный силуэт дрожит, будто сотканный из дыма. Но Грачонок узнаёт одежду священника, долгие спутанные тёмные волосы и бороду.
Голос отца переполнен гневом.
– «Хватит, София. Опусти нож».
Она повинуется, застигнутая врасплох.
– «Папенька?..»
– «Мы на тебя жизнь положили, а ты смеешь это не ценить? Даже думать об этом не смей, наглая ты коз… девчонка».
Она начинает плакать.
– «Забери меня с собой… я хочу уйти вслед за вами».
– «Рано», – голос его непривычно жесток.
– «Почему я всё ещё жива? Почему, папенька?»
Отец молчит, но Грачонок чувствует на себе его строгий тяжёлый взгляд. Тогда она вскидывает нож и начинает кромсать свои волосы, в надежде срезать раз и навсегда с себя гнилую память.
***
– «Я молюсь своему отцу».
Каргаш расхохотался так громко и неприятно, что ни о какой молитве и речи быть не могло. Грачонок разозлилась, повернулась, смело воззрясь на «краденное» лицо беса.
– «Отцу?!» – не унимался Каргаш, стоя над ней. – «Ну насмешила! Ничего глупей придумать не смогла? Хотя зачем. Ты достигла апогея! Нарекаешь святым каждого второго с улицы! Видать подчинение у тебя в крови, не только в мозгах!»
– «Верно, отцу. Своему отцу. У меня есть он, есть Мизгирь. Мне достаточно учителей. А ты оставь меня в покое. Тебя я ни о чём просить не стану».
Бес в обличье Мизгиря хлопнул себя ладонью по лбу, с безумным восхищением глядя на неё сверху вниз.
– «Какая ж ты всё-таки тупая! Восхищаться или плакать, глядя на тебя?»
– «Почему ты сейчас здесь, Каргаш?»
– «Как ты могла заметить… хотя нет, стой. Ты ж тупая. Придётся разжевать. Мне нечем больше заняться, коза ты обсиканная!»
– «А я думаю, что ты здесь, потому что тебе страшно».
Каргаш заткнулся, с любопытством прищурился.
– «Страшно? Это почему это мне должно быть по-твоему страшно?»
– «Ты не помнишь себя», – мысли Грачонка лились одна за другой, она не могла себя остановить. – «Поэтому ты заглядываешь мне в левый глаз. Пытаешься увидеть своё отражение. Вспомнить, каким ты был при жизни. Я догадалась ещё давным-давно».
Гримаса злости исказила морду беса. Но Грачонок увидела, – успела увидеть, прежде чем Каргаш смог это скрыть, – внимание беса к чему-то внезапному, неожиданному. Углы рта беса оттянулись, взгляд сделался тусклым.
– «Ты боишься, Каргаш», – повторила Грачонок, не вставая с колен.
Обличье Мизгиря дрогнуло.
– «Боюсь?» – рявкнул бес. – «Нет, тупорылая ты уродина. Вовсе нет. Боятся люди, такие жалкие ничтожества, как ты, как твой калека-лекарь… я же есть нечто большее».
– «Ты нечто меньшее», – она выплёскивала в него все свои потаённые домыслы. – «Ведь Явидь выбрала не тебя. Она выбрала его за главного. А ты – всего лишь имя. Или оно, как и моё теперь – ненастоящее?»
Грачонок ожидала, что бес рассвирепеет. Снова примет обличье её мучителя или того хуже – попробует сцапать сквозь Покров, оставит рану на шее, как однажды уже случилось. Но Каргаш вдруг сделался странно неподвижным, и только его сверкающий в полутемноте взгляд продолжал жечь кожу. Жестокое спокойствие беса пробуждало предчувствие опасности.
Грачонок заставила себя выпрямиться, перебарывая боль.
– «Знаешь, почему лекарю плевать на твоё имя?» – строго спросил Каргаш, становясь в это мгновение до жути похожим на настоящего Мизгиря.
– «Ему не плевать, ты снова меня обманываешь…»
– «Ты представляешь себе, как выглядит детёныш грача? Слепой и беспомощный. А ещё до невообразимости уродливый».
Грачонок едва держалась, чтобы не разреветься. Тяжело дыша, она опустила голову. Зацепилась ледяными пальцами за пуговицы на воротнике.
– «Так значит я права, раз ты так себя ведёшь? Твоё имя ненастоящее. И сам ты ненастоящий. Тебя не существует больше, Каргаш. Ты давно мёртв. И раз ты здесь, никому не нужный, значит никто, НИКТО за тебя не молится. А впрочем какой смысл молиться за того, кто не ведает вины?»
– «А кто помолится за тебя? Или ты ещё этого не поняла, гнойная ты пустула?»
Губы Грачонка задрожали, в глазах затеплились слёзы. Каргаш видел это, поэтому продолжал, становясь радостней с каждым ударом её сердца, звенящим болью.
– «Ни один мужчина в целом свете не ляжет с тобой в постель. Не возьмёт замуж. Потому что ты осквернённая. И как бы ты старательно ни молилась, тебе этой скверны не смыть. Одной тебе жить, одной сдохнуть и одной лежать в могиле».
Бес громко и неприятно расхохотался ей в лицо, старательно делая вид, что надрывает кишки со смеху.
– «Мне больше не жаль тебя, Каргаш. Больше нет. Ведь быть несчастным не даёт никому права делать больно другим».
– «Жаль? Несчастным?» – бес в обличие лекаря клонил голову, заглядывая Грачонку в опущенное зарёванное лицо. – «Не придумывай и не строй из себя святую, а из меня мученика. Ведь ты не знаешь даже…»
Каргаша оттолкнуло, будто кто-то невидимой рукой ударил его в грудь. Бес неприятно поморщился, а затем стёр с себя обличье Мизгиря, вновь став покойником, по чьему внешнему виду трудно было представить, каким он был при жизни.
– «А, срань господня! Этот идиот заходит на вторую милю. Вынужден откланяться, уж прости. Продолжим нашу совместную молитву как-нибудь в другой раз. Ах да… чуть не забыл».
Грачонок сердито отворачивалась от него, зажимала ладонями уши. Но голос беса продолжал лезть ей в мысли.
– «Сотри кровь со своих бёдер, тупая ты кобыла. Или тебя и этому нужно учить?»
Каргаш растворился в воздухе, словно ночной кошмар. Оставив после себя липкое противное чувство.
Грачонок сжалась, обнимая себя руками. Боль внизу живота не исчезла, наоборот – возросла. Увидев мокрое пятно на исподней, Грачонок заплакала.
Перебарывая боль, Грачонок медленно встала, взяла со стола зажженную свечу. Она не переставала хныкать. Ей было стыдно – очень. И страшно, что Мизгирь мог вернуться в любой момент и застать её в таком виде.
Грачонок посветила на себя свечей. Исподняя её была испачкана тёмным.
Кровь. Грачонок чуть не выронила свечу. У неё впервые пошла кровь. В этом не было ничего удивительного, ведь ей уже исполнилось четырнадцать. И всё же…
Грачонок разрыдалась ещё сильнее. Стянула с себя исподнюю и попыталась затолкать её в свой дорожный мешок, в надежде поскорее спрятать постыдное доказательство своего взросления. Грудь распирали рыдания.
Грачонок упала на колени, стаскивая следом за собой шерстяное одеяло, в надежде успеть и накинуть его себе на нагие плечи. Но дрожащие пальцы не слушались. Она начинала задыхаться. Сердце билось так часто, что Грачонок была готова покляться – оно вот-вот остановится.
Неужели теперь ей всю ночь предстоит простоять на ногах? Что же Мизгирь? Он наверняка догадался обо всём перед уходом. Поэтому спешил уйти и оставить её одну. Ему стало противно и гадко.
Когда приступ тяжёлой тревоги отступил, Грачонок откинула голову на соломенный тюфяк. Ей завладело чудовищное желание провалиться в сон. Но она не могла оставлять себя в таком виде.
– «Нужно разрезать исподнюю рубаху», – Грачонок снова развязала мешок непослушными пальцами. – «И потом ещё подстилку из овчины порезать. Никто из монахов не заметит, не должен».
Сидя на полу с лезвием в одной руке и измаранной кровью исподней в другой, Грачонок оцепенела, уставившись на свои предплечья. По словам Мизгиря духовидцев часто преследуют духи, сводя с ума своим постылым присутствием. Защитные узоры, что оставил на её руках Мизгирь, должны были служить Грачонку от них оберегом. И всё-таки Грачонок в очередной раз с сожалением подумала о том, насколько бесполезными они оказывались, когда дело доходило до Каргаша.
И теперь, сидя в одиночестве в тёмной келье, Грачонок впервые задумалась – что если татуировки виной тому, что отец являлся к ней столь редко? А остальные умершие не являлись вовсе.
Грачонок поднесла к защитным знакам край лезвия. В памяти вспыхивали, обжигая нутро, резкие моменты из прошлого. Она хорошо помнила, как лекарь прокалывал её руки иглой. Как опухала и кровоточила кожа, и то, как его тёплые пальцы уверенно и бережно скользили по покрасневшим участкам. Как он таил от неё виноватое выражение лица.
Сложно было угадать, кто из них двоих был напуган сильней. Она, страшащаяся мужских прикосновений, или он, знающий об этом и изо всех сил старающийся не сделать хуже.
Грачонок положила на пол нож, исподнюю. Привстала на коленях, протягивая руку к догорающей свече, оставленной на столе. Долго сидела неподвижно, набираясь смелости, не сводя мокрого от слёз взгляда с крохотного пламени. Затем задержала дыхание и поднесла пламя к коже на предплечье, стараясь нарушить целостность обережного узора.
15. Благота
Благота остановился как вкопанный.
– Началось, – упавшим голосом проговорил он. – Стоило догадаться, когда умолкли птицы.
Хруст и скрежет распиливаемой кости становились всё громче. Благота напрягся, отступил, шаря взглядом между мачтовых стволов сосен. Нет, он не испугался. Скорее, ожидал подвоха.
С тех пор как Благота ступил на территорию Драконьей гряды, его припадки участились. Повезло, теперь с ним был Горан, и он был не один. Или наоборот. Благота с досадой помнил, как один раз желающий помочь незнакомец во время припадка сунул ему в зубы ложку, тем самым чуть не переломав зубы и не повредив гортань. Так что лучшим выходом для Горана было перевернуть тело Благоты на бок и, по желанию, взять за руку в подбадривающем жесте.
Сумеречный лес откликнулся заунывным эхом. Права была Смильяна – сердце его в груди звучало громко. Очень громко. Оно будто привлекало к себе внимание посреди мертвенного безмолвия.
Наконец звуки распиливаемой кости смолкли. Растворились в мыслях, будто по щелчку пальцев. Благота терпеть не мог этот звук, как не переносил и воспоминаний о том дне, когда лишился руки. Но эти мерзостные хруст и скрежет служили сигналом к началу представления.
Благота вытянул перед собой ладонь. Сухой кожи с прочерками въевшейся в линии его судьбы грязи коснулась призрачная крупица. Сперва Благота принял её за пепел, но, почувствовав холод и влагу, понял, что ошибся. Слабый снег. Он поднял лицо, щурясь от трогающих ресницы снежинок. Их становилось всё больше, теперь они опускались ему на одежду и волосы, быстро превращаясь в щекочущие лужицы.
Благота обернулся. Сквозь синюю мглу пробирались двое. Мужчина вёл за руку маленькую девочку. Девочка не успевала за шагом взрослого, то и дело оседала на землю, в промёрзлую грязь. Оба, – и ребёнок, и взрослый, – хранили скорбное молчание.
Когда мужчина с ребёнком приблизились, Благота смог разглядеть их одежду. Крестьяне. На девочке недоставало одежды для такого времени года. Неудивительно, что она была не в состоянии вымолвить ни звука. Она выглядела настолько худой и хрупкой, будто сложенной из птичьих косточек. Едва ли она могла понимать, что с ней происходило.
Неожиданно девочка обессиленно осела на землю. Мужчина дёрнул её за руку с такой силой, что казалось, мог покалечить. Девочка слабо захныкала.
Благота попытался сглотнуть ком в горле. Он знал на своём горьком опыте, что всё происходящее с ним в такие моменты – всего лишь морок. Сон. И всё же порой сдерживать себя не удавалось. Он начинал верить в то, что происходило перед его глазами.
– Заканчивайте уже, – вздохнул Благота, не отрывая взгляда от девочки, раздирающей колени о ветви и смёрзшуюся траву.
– Папенька…
– Заткнись, – мужчина отпустил руку ребёнка. – Ни черта я тебе не папенька. Твоя мать, змея подколодная, нагуляла тебя по глупости.
– Мне страшно, – простуженным голосом заплакала девочка. – Пойдём домой.
Мужчина отступил от ребёнка, покачнулся, схватился за шапку на голове, будто в пьяном бреду.
– Ну уж нет, – дыхание его становилось всё тяжелее с каждым оброненным словом. – Довольно мы тебя терпели. В голодную пору и подавно.
– Папенька.
– Заткнись. Нам нечего есть. А ты – ты не моя дочь. Значит, я не твой отец. Ты всего лишь жалкий выродок. Грех своей матери! И это, стало быть, твоё наказание.
Девочка подняла на мужчину взгляд из-под спутанных волос.
– Прости… прости, папенька. Я больше не буду.
– Заткнись, – мужчина оскалил зубы.
– Я обещаю быть послушной…
– Заткнись, – он с готовностью сжал кулак.
Благота отвернулся, но мужчина орал так истошно, а девочка плакала так тихо, что он догадался – ему никуда не деться от этого видения. Когда Благота снова взглянул в их сторону, мужчина вставал с земли, тяжело опираясь на колено. Костяшки пальцев его были раскрашены кровью.
Девочка не шевелилась, лежала как изломанная иконка в замёрзшей грязи, спрятав лицо за мокрыми от идущего снега волосами.
– Не смей… – пропыхтел мужчина. – Не смей больше возвращаться… И не смей глядеть на меня своими жалобными глазами, будто во всём виноват я!
Благоте казалось, прошла целая вечность, прежде чем мужчина вскинул тревожный взгляд и уставился в его сторону. Благота нахмурился. Обычно видения не способны были заметить его присутствия. Он всегда оставался лишь сторонним наблюдателем. Неужели в этот раз всё могло быть иначе?
Но тут произошло то, чего Благота ожидать не мог. Мужчина страшно закричал, схватился за голову. Глаза его закатились под лоб, рот перекосило в страдальческом стоне. Из носа пошла кровь.
– Умоляю! – опадая на колени, вскричал мужчина. – Нет!.. Прекрати! Кто-нибудь! На помощь! Помогите… мне!
Благота кашлянул. Его собственное дыхание сковало вслед за дыханием просящего пощады мужчины. Благота прислонил руку к виску, согнулся пополам. Его начинало трясти, ломать изнутри.
Благота догадался обернуться себе за спину. Ведь мужчина, прежде чем с ним стало происходить немыслимое, смотрел именно в ту сторону, а вовсе не на него.
Смильяна выглядела иначе. В волосах вилы не было синих цветов, локоны казались тёмными в сумерках и были собраны в причудливое плетение, скрепленное сухими лозами. Из одежды она носила белый саван заместо цветной ткани.
Выглядела Смильяна как явившаяся перед рассветом покойница. Чудовищней было наблюдать вилу в столь лёгкой одежде и босиком на мёрзлой земле.
Благота закричал, когда поток сознания Смильяны ворвался в его голову, – в этот раз сильнее, беспощадней, нежели во время их первой встречи.
– «Человек. Человек. Почему ты причиняешь боль? Вила чувствует боль. Она чувствует ярость. Человек. Человек. Вила хочет человеку смерти. Вила не понимает. Вила хочет человеку смерти».
Благота рухнул, ударился лбом о землю, словно так был способен воспрепятствовать мучению. Затем ударил снова, слыша зубовный скрежет у себя во рту. Ощущая железный привкус крови.
– Смильяна, хватит! – Благота попытался воззвать к видению, но всё было напрасно.
Мужчина рядом с телом девочки вопил, царапал себе горло ногтями.
– Нет… я должен был! Должен был это сделать!
– «Должен?»
Взгляд Смильяны – зеркало, отражающее действительность. Стылый тёмный лес, кровь на мёрзлой траве. Тело маленькой девочки, шевелящей изломанными пальцами. Выражение ужаса на лице человека, глядящему в глаза собственной смерти.
– Она должна умереть! – хрипел мужчина. – От голода умрут мои дети! Она не моя дочь!
– «Ложь», – Смильяна сделала шаг.
– Я не хотел… Пощади!
«Ещё одна ложь».
– Умоляю!.. Это всё она! Она виновата во всём!
Смильяна остановилась, будто пронзённая.
Благота смог выпрямиться, сесть. Его била крупная дрожь, но теперь он мог двигаться и дышать. Мужчина рядом с телом девочки прекратил вопить и теперь ползал перед вилой на земле, изображая из себя побитого пса.
– «Человек солгал три раза», – Смильяна глядела на него широко раскрытыми глазами. – «Теперь человек должен умереть».
– Нет, – Благота пополз к ним на коленях, припадая на руку. – Нет-нет, стой! Смиль!..
Его отшвырнуло прочь. Благота физически ощутил, как вила ввинчивается в его череп, раскалывая его пополам. Благота снова упал на землю.
Как и мужчина у ног вилы. Замертво.
***
И снова склонившееся над ним лицо Горана.
– Ого, – выдохнул с трудом Благота. – Рад тебя видеть, представляешь? Тебя. С твоей-то кислой рожей.
Горан выпустил его голову. Благота ударился затылком о землю.
– Ай! – Благота поморщился, с трудом двигая рукой. – Осторожней, эй…
Горан встал. Благоте показалось, что тот способен пнуть его ногой под рёбра, подсказывая эдаким способом, что хватит валять дурака, нужно ускориться. Но Горан не нападал. Горан ждал объяснений случившемуся.
– Знаешь, я видел чертовски занимательный сон, – медленно присаживаясь, начал Благота. – Со мной часто такое случается. Надеюсь, я не обмочился, как в прошлый раз… нет, всё чисто. Повезло, представляешь?
– Значит, вот зачем ты здесь, – прервал его Горан.
– Ну, это только малая часть проблемы. Мочить себе штаны на людях. А ещё все эти припадки, конвульсии… Корень зла, вот здесь, – Благота постучал себя пальцем по виску. – В моей голове. Понимаешь? Меня преследуют видения, и когда они начинаются, я вот так вот падаю и…
– Вставай. Нужно идти.
– Тебе разве не интересно узнать, что?..
– Нет.
– Хм. Да, ладно. Сейчас. Мне требуется передышка. Просто… не так-то просто воскреснуть после того, как вила взорвала тебе голову.
Горан дёрнул глазом, но воздержался от расспросов.
– Мы уже близко. Надо ускориться.
– Да, погоди… сейчас.
Благота посидел на земле какое-то время, приложился к опустевшей фляге. Уныло провёл рукой по лицу, стирая остатки видения перед глазами.
– Что стало с тем ребёнком? – поднимаясь на ноги, спросил Благота.
Горан как-то странно покосился в его сторону. Разумеется, он не догадывался ни о какой девочке и ни о каком мёртвом несостоявшемся отце.
– А впрочем, молчи, не надо лишних слов, – Благота вытер испачканную ладонь, – скоро сам узнаю.