Ольга Гутарёва
Вырь. Час пса и волка
11. Благота
Тёплая вода, бьющая из скалы, имела светло-бирюзовый цвет.
Благота принялся умывать лицо и шею, размазывая безжалостную летнюю пыль. Затем набрал в ладонь воды и стал жадно пить, снова и снова подставляя пальцы под переливающиеся, словно сплетенный бисер, струи родника.
– Спасибо, – выдохнул он в поклоне, отступая и прижимаясь рукой о поросшую мхом отвесную скалу.
– Что ты делаешь?
– Кого вода запомнит на источнике, тот никогда не утонет ни в реке, ни в море, – Благота сделал осторожный шаг, стараясь не поскользнуться и не упасть в неглубокий водоём, образовавшийся под родником на камнях.
– Почему ты так в этом уверен?
Сдерживая тоскливую улыбку, Благота указал в сторону каменных ступеней, ведущих вниз, к каскадному водопаду.
– Вода из источника попадает в реку. А из реки дальше в море.
– Люди усиливают свою защиту такими странными способами.
– Разве есть в этом что-то удивительное? Мы хрупкие создания.
– Волчий корень.
– Прости, что?
– Волчий корень, легко сорвать. Но ядовита каждая часть.
Благота растерянно помолчал, подбирая слова.
– Конечно. Таким способом растение защищает свою жизнь от поедания животными и насекомыми. Прости, я слишком устал. Потерял нить разговора. Так о чём мы? О растениях?..
Он бросил взгляд на воду, ловя присутствие своего отражения. Согнулся, всматриваясь в ответное приближение мутного двойника. Провёл большим пальцем по усам, с негодованием кривя рот. Поскрёб растущую неровными островками бороду. Благоте не нравилось увиденное в воде, ведь он помнил себя не таким. Стоило привести себя в порядок. Правда избавиться от чудовищных мешков под глазами и мутного взгляда являлось делом непростым, даже если невыполнимым вовсе.
Смильяна сидела на камнях возле воды, подогнув ноги, наблюдая за его жалкими потугами растереть своё отекшее лицо и пригладить сальные волосы, топорщащиеся в разные стороны, как потрепанный веник.
– Желаешь искупаться? Или ты закончил?
– Ты останешься со мной? Только не говори, что собираешься подглядывать.
Она не ответила. Снова упорхнула своими мыслями куда-то в поднебесье.
Благота ещё раз оглядел затерянный в глухом лесу источник. Птицы, захлёбываясь пением, метались среди изумрудного томления листвы. До вечера ещё оставалось время.
Он коротко вздохнул и принялся стягивать безрукавку.
– Ты сказала, родник обладает целебными свойствами, – сняв обувь и штаны, Благота с насмешкой указал на свою культю и болтающийся рукав. – А рука отрастёт?
Благота догадывался, что тогда в его памяти вила успела вызнать про руку. О том, как он потерял её в бою в ходе рукопашной схватки. Наверняка выхватила воспоминания и о том, как лекарь усекал ему остатки выше локтя, а Благота рыдал и выл, как несправедливо обиженный ребёнок.
– Нет, – ответила Смильяна.
Благота задержал взгляд на её узких щиколотках и маленьких босых ступнях, на которых темнела прилипшая грязь. Сказание о козьих ногах с копытами у вил оказалось только выдумкой.
– Кто-то уже пытался здесь такое делать? Ну, руку или ногу прирастить обратно? Голову?..
– Нет.
– Тогда мне стоило прихватить остатки руки с собой, – он нагнулся, кладя шерстяные носки на камень. – Кто знает, может, и вышел бы толк.
Благота выпрямился. Теперь он оставался стоять в одной рубахе и подштанниках.
– Ты бы ей понравился, – внезапно сказала Смильяна.
Благота в растерянности замер, отвлекшись от разглядывания воды. Он принялся перебирать пальцами шнурок на талии.
– Не знаю, о ком ты, но любопытно узнать – что сподвигло тебя на сравнение?
Он попробовал снова вчитаться в её позу и движения, разглядеть отголоски чувств, отражающиеся на бледном лице. Впусте. Смильяна сидела неподвижно, отстранённая и недосягаемая.
От созерцания вилы Благоту отвлёк глухой шелест. Он порывисто повернулся на месте, чувствуя затылком приближающуюся опасность, да так и замер. Кишки свернулись в узел от недоброго предчувствия.
Возле каменных ступеней стоял, – Благота мог покляться в первое мгновение, – зверь, неправильный в своих очертаниях, но не менее от этого опасный. Но затем Благота разглядел в его руке сжатый обух топора, и морок рассеялся, позволяя разглядеть новоприбывшего к источнику.
Вопреки своему диковатому облику пришелец оказался человеком – во всяком случае он показался Благоте таковым, – а именно мужчиной, носящим поверх рубахи с ременным поясом медвежью шкуру. Круглая чёрно-бурая морда с подпалиной лежала вплотную к спадающим на лоб русым волосам, кривя беззубую пасть. Верхняя часть лица мужчины грязно-бронзового цвета с горбатым носом выражала зверскую угрюмость. Нижняя часть, а именно подбородок, выглядела сильно изуродованной шрамом и краем изорванных губ.
Мужчина перевёл тёмные глаза с Благоты на вилу, с вилы снова на Благоту. Благоте крайне не понравилось, как пришелец это сделал. И без того звериное выражение лица мужчины сделалось ещё враждебней.
Благота похолодел. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы объяснить недовольство новоприбывшего. Благоте оставалось только гадать, что изберёт пришелец в медвежьей шкуре – расколет ему череп или отсечет оставшуюся руку?
Но вдруг мужчина развернулся и зашагал прочь, сердито угнув голову. Когда силуэт его скрылся за скалой, Благота ошеломленно повернулся к виле. Но из-за охватившего его вдруг волнения так и не смог ничего сказать.
– Это Горан, – спокойно отозвалась Смильяна, опережая его вопрос. – Он вернулся. Его давно не было.
– Ага. Дай-ка угадаю. Муж одной из тех женщин, что приносит тебе подношения?
Смильяна помолчала, и Благоте показалось, что она пытается что-то вспомнить.
– У Горана никогда не было жены.
– И почему я не удивлен…
– Была одна вдова. Но он так часто называл её моим именем во время занятий любовью, что однажды она утратила терпение и прогнала его. Ещё была жена мельника…
– С которой, полагаю, тоже почему-то не сложилось. Впрочем, меня такие подробности уже касаться не должны. Меня волнует другое. Он вернётся? Сюда? Выглядел твой Горан не очень гостеприимным. Мне начинать его бояться?
– Ты можешь продолжать свой рассказ. Я велела ему тебя не трогать.
– Велела? Ах да… Чуть не забыл. Ты ведь умеешь залезать в голову.
Благота отвернулся к воде и стал осторожно, на дрожащих ногах, спускаться по камням.
Настроение его было окончательно испорчено.
12. Мизгирь
Он снова маленький. Сапожки из жёлтого лёгкого сафьяна не достают до пола, ведь лавка, на которой он сидит, слишком высокая. Кафтан в плечах широк, и ладони его теряются в длинных тяжёлых рукавах.
Солнце колотится в мутные оконца. Воздух, пронизанный косыми лучами, переполнен запахом древесной коры. Вокруг носятся посверкивающие золотистые пылинки. Виктор высвобождает руку из-под тяжёлого рукава и пытается схватить одну из пылинок. Ему блазнится, что он способен поймать хотя бы одну. Виктор хватает воздух, смотрит на ладонь, – маленькую и детскую, – но она остаётся пуста.
– Ты хорошо постарался, – глубокое бархатное звучание чьего-то голоса заставляет Виктора вздрогнуть и вскинуть прищуренный на солнце взгляд.
Ослепленный ярким светом, Виктор видит фигуру сидящего рядом мужчины в долговатой тёмно-зелёной одежде без ворота, с суживающимися к запястью рукавами. На груди его блестят пуговицы с длинными петлицами.
– Ч-что? – от волнения у Виктора перехватывает дыхание.
Мужчина пояснительно кладёт ладонь на рукопись, покоящуюся у него на коленях. И Виктор вспоминает – ведь он и вправду выучил все медицинские сочинения, что отец привёз из монастыря.
– Отец?..
Виктор не может вспомнить его лица, поэтому старательно щурится, вглядываясь против яркого солнца. Но видит лишь тёплую и искреннюю улыбку, обращенную к нему.
Отец всегда улыбался, когда смотрел на него.
– Я горжусь тобой, сын, – твёрдо произносит Андор Гросс, иноземец, некогда принятый на службу лекарем при царском дворе. – Буду молить всех святых, чтобы твоя доля была легче… насколько возможно.
Виктор хочет вскочить, броситься на руки к отцу. Но не может пошевелить и пальцем. Тело его не слушается. Только подбородок продолжает дрожать, а глаза – наполняться слезами.
– Прости меня, отец… я подвёл тебя. Это из-за меня. Всё случилось из-за меня.
Андор Гросс, прозванный «злым волхвом Бравена», и, по приказу царя сожжённый на площади в 7012 году, молчит, не глядя на своего плачущего сына.
Как не глядел и в день своей казни.
***
Грачонок споткнулась о ночной горшок, и Мизгирь проснулся. Скинул со лба руку, повернул голову набок, вперив взгляд в темноту. На холщевую ткань мешка под головой капнула слеза, и он с удивлением утер край глаза пальцем.
– Что за?.. – он заворошился на месте. – Грачонок, это ты гремишь?
В ответ молчание, шорох и сопение на полу. Синий отблеск бесовского глаза. Разумеется, это она.
– «Это святой отец шумит», – нудясь от скуки, подсказал Каргаш. – «Явился сюда под покровом ночи, чтобы хуй об тебя вытереть. А как ты проснулся – побежал к себе».
Ворча себе под нос, Мизгирь сел на разложенной на полу лежанке, вытягивая ноги в шерстяных носках на пыльный пол. Принялся разыскивать свои сапоги.
– Грачонок, зажги свечу. Очень тебя прошу. Что на этот раз? Ты ударилась? Всё, ни шагу больше. Хватит ронять вещи.
Мизгирь усиленно сосредоточился. С каждым днём становилось всё труднее чувствовать нити кудес, пронизывающие пространство.
«Неудивительно, зная, что моя жизнь на исходе. Дошло до того, что мне снится покойный отец – серьезный повод, чтобы начать рыть себе могилу. В одиночку Грачонок не справится. У неё силы, как у комара».
Наконец Мизгирь поднял руку, проникая сквозь призрачный Покров и отщипывая, будто крошку от хлеба, крупицу от кудесовой нити. Вопреки тому, что вблизи монастыря Покров, – невидимый рубеж, отделяющий царство живых от предцарствия мёртвых, – обветшал и явственно местами пришёл в абсолютнейшую негодность, собственные силы подводили его до крайности. И всё же Мизгирь совладал и вытянул крупицу света на свою сторону. Затем ещё одну, и ещё.
Крохотная монашеская келья озарилась призрачным белым свечением.
Мизгирь нахмурился. Страшно было думать, как тяжело придётся в случае, если обстоятельства вынудят его прибегнуть к плетению. Он мог биться об заклад, что стоило ему начать сплетать между собой нити кудес, как всё тело его посыплется, подобно сгоревшей в пепел головешке.
Мизгирь подошёл к окну, отворил деревянные ставни. Стоял ясный вечер. Он проспал всю ночь, утро и добрую половину дня.
– Тебя кормили? – мрачным тоном обратился он к Грачонку, смущенно топчущейся возле стола.
Она кивнула.
– Хорошо, тогда я ненадолго уйду. Пока меня нет, оставайся в келье. Скоро начнёт темнеть.
Грачонок хотела было что-то ему поведать, но вдруг огорченно поникла. Не будь Мизгирь в этот момент захвачен врасплох собственным бессилием, он наверняка бы вынудил себя расспросить Грачонка о её выраженном поведении. Но в итоге он счёл, что юница просто хотела воспользоваться ночным горшком без свидетеля, и теперь ей не терпелось дождаться, когда он уйдёт.
– У нас достаточно свечей, – прежде чем покинуть келью, Мизгирь последний раз взглянул на Грачонка. – Если снова начнёшь бояться темноты, просто зажги. Не нужно терпеть.
Грачонок робко кивнула, присаживаясь обратно на край своего соломенного тюфяка, накрытого подстилкой из овчины. Руки Грачонок украдкой сложила у себя внизу живота.
«Она до сих пор не высыпается из-за мучащих её кошмаров», – изможденно подумал Мизгирь. – «Но я настолько бездарен, что себе не могу помочь в этом вопросе».
– Понос после пищи? – пытаясь разбавить их беседу, спросил Мизгирь, чувствуя себя при этом до чудовищности халтурно.
Не зная, как иначе проявить свою заботу, он зацепился за движение её рук. Но после его вопроса Грачонок тут же переместила их себе за спину, будто он уличил её в нечто очень постыдном. Девочка быстро-быстро замотала головой.
– Все вещи останутся с тобой. В случае чего, ты знаешь, что использовать.
Грачонок отвернулась к нему спиной, кивнула.
– «Омерзительно», – ворчал Каргаш. – «С ума сойти можно».
Мизгирь угрюмо поразмышлял над бессвязным бормотанием беса, но без особого усилия. Настоятель Савва, руководствуясь рассуждением, что их присутствие станет служить пользе монастыря, поселил их в каменной келье подле монастырской кухни. В подклетах поблизости били конопляное масло, и днём оттуда то и дело доносился густой запах.
Решив, что бес не переносит запаха масла, Мизгирь тут же выкинул из головы последние размышления на этот счёт.
Он вышел под ясное вечернее небо и медленно двинулся в лабиринт узких улочек каменных задворок. До основания монастыря пришлось идти недолго. Совсем скоро Мизгирь достиг тесного четырехугольника из деревянных келий и служебных построек. В центре четырехугольника вздымалась тяжёлая каменная церковь из красного кирпича и белого камня.
«Почему я не догадался обследовать это место сразу?» – Мизгирь принялся обходить кругом церковь под пристальными взглядами прохожих монахов. – «Впрочем, это так или иначе бесполезно».
Поблизости не оказалось никакой охраны, но церковь выглядела наглухо запертой. Решив поберечь силы, Мизгирь двинулся дальше по дороге, уводящей к восточной стене монастыря. Миновав колодец с журавлем, возле которого на него покосились с любопытством послушники, он вышел к воротам.
Требовалось дождаться утра, чтобы выйти за территорию монастыря – о чём недовольный монах-вратарь не преминул ему сообщить. С заходом солнца ворота окажутся заперты и будут оставаться оными даже в случае приезда самого государя. Попасть на территорию монастыря не предвиделось возможным до самого утра.
Мизгирь вышел за ворота, согласившись с условиями. И дело было даже не в том, что он успел выспаться за минувший день. И даже не в клопах, выплясывающих вокруг его лежанки хоровод. Напавшая на него с недавней поры тревога грызла и кусалась больнее всякого клопа. Он инстинктивно чувствовал необходимость совершить над собой последнее усилие.
За воротами располагалась конюшня и скотный двор. На скамье возле торца конюшни отдыхали конюхи. Они вели весёлый разговор о некой молодой снохе, которая часто наведывалась к монаху Филипу. По словам самой женщины, молитвы Филипа хорошо справлялись с её головными болями.
Мизгирь мысленно подчеркнул для себя святое великодушие монаха и его несомненно глубокие познания в области современной медицины. Уж кому, как не ему самому, было не знать, как тяжело порой приходилось справляться с подобными женскими просьбами о помощи.
Мизгирь вышел из-за телеги, представился. Конюхи, признав в пришельце недавнего гостя самого настоятеля, потеплели в отношении и совсем скоро свернули на нужный ему разговор.
– Слышал, – с напускным безразличием начал Мизгирь, – водяницы людей в этих местах беспокоят?
– А то как же! – согласился один из конюхов, рябой от следов оспы. – Вон там. Прямёхонько за садом с лекарственными травами, где лесочек. Шишига, пруд то бишь. Оттуда лезут.
– Полотно и холсты, говорят, у баб крадут, – уныло поддакнул старик с отвислыми усами.
– И всё?
– На поленницу мочатся, а так всё.
– Никого до смерти не зацеловывали?
– У нас тут монахи живут, практикующие целибат, – усмехнулся третий всклокоченный конюх. – Так что тут кто кого до смерти зацелует – ещё поди угадай.
– А если серьёзно. Людей не трогают? Никто не пропадал? Не гиб?
– В том году Желька пропала. Годков семь ей было, может чуть больше. Но поговаривают, она сама сбежала. Приёмный отец насильничал.
– Желька, значит?
– Ага.
– Скверная история.
– Да уж какая водится.
Сославшись на интерес к лекарственному саду, Мизгирь направился к Шишиге. Скрывшись от глаз конюхов, он свернул возле ограждения пастбища к сосново-еловому лесу, углубляясь по едва уловимой тропке в густые заросли.
Смеркалось, солнце бросало последние лучи на деревья. Мизгирь без спешки следовал тропке, занятый скорбными мыслями, когда из ниоткуда возник Каргаш. Обычно бес не мог отходить от него дальше, чем на милю. Но только сейчас Мизгирь понял, что Каргаша не было поблизости всё это время.
– «Снова приставал к ребёнку», – догадался Мизгирь. – «Я думал, мы условились, что ты не будешь усердствовать».
– «Она больше не ребёнок», – гадливо осклабился бес, затем добавил с долей сомнения. – «Интеллект у неё, как у пятилетней, но в остальном…»
– «Чего ты наговорил ей в этот раз?»
– «Ничего не наговорил. Мы заранее молимся вместе за твой упокой. Тебе ведь недолго осталось, так чего зря время терять? Ещё спасибо нам потом скажешь. Ну а ты тут чего удумал? Ага, чудишь на закате дней, я понял. Строишь из себя сыщика».
– «Безымянная икона пропала не так давно», – не желая думать о Грачонке, ответил Мизгирь. – «Из монастыря никто не сбегал. Значит, икону похитил не насельник. За мирянами и гостями тщательно следят. Кто остаётся?»
– «Бах!» – Каргаш вновь сгримасничал. – «Безымянная взлетела в воздух и упорхнула через окно!»
– «Такое вряд ли бы осталось незамеченным».
– «Стало быть, кто-то из монахов забрал и спрятал себе под кровать. А по ночам любуется ей, постанывая от наслаждения. Всё эта ваша человеческая жадность».
– «Если не человек, тогда – кто? Нечисть неспособна была бы притронуться к…»
– «Эй».
– «… и всё-таки существует немало способов, чтобы нечисть смогла…»
– «Ау».
– «Ладно. Зубоскаль, раз тебе так не терпится. Ну?»
– «Я и не собирался. Впрочем, какая разница. Это ведь ты, а не я глух к зову о помощи».
Мизгирь резко остановился, вытягивая шею и вклиниваясь горячим взглядом в заросли. Теперь он действительно слышал чей-то жалобный крик.
Сцепив зубы от натуги, Мизгирь быстрее заковылял по тропке. Что бы ни ждало его в конце пути, всё, на что он был способен – так это махать своей чёртовой палкой-тростью. Оставалось надеяться, что кого-то там всего лишь зацеловывали до смерти.
Мизгирь выскочил перед старым заросшим прудом, остановился в высокой траве.
Не сказать, что он полностью ошибся.
Барахтаясь в воде, молодой рыжеволосый юноша в чёрной одежде послушника звал о помощи. На нём, хохоча своим колеблющимся звенящим смехом, повисло сразу три водяницы. Две держали послушника за руки, третья обнимала со спины, возвращая его обратно в воду с головой. Водяницы то и дело выпускали юношу, давая ему возможность подползти к берегу, а затем снова набрасывались, уволакивая на глубину. Отчаяние юноши вызывало у них дикий восторг.
Водяницы, – или иначе говоря воскресшие утопленницы, – выглядели такими, какими Мизгирь привык их видеть. Бледнолицые и простоволосые, полуголые, в краденных у людей одеждах, они цеплялись за послушника своими худыми покрытыми бесцветной ядовитой слизью руками с отросшими ногтями.
Восковые с чёрными прожилками лица водяниц морщились от смеха.
– «Ну ты погляди на этого олуха, сама невинность», – растрогался Каргаш. – «Им стоило быть с ним бережней, но все женщины одинаковые. Только одно от мужчин и нужно».
– Ты ещё кто такой? – разочарованно выдал Мизгирь, обозленный тем, что спешил без веской надобности.
Яд с кожи водяниц, оставленный на послушнике, вероятно уже действовал. Мизгирь разглядел, что юноша был не способен двигать ногами.
– Помоги! – завидев возникшего на берегу человека, возопил послушник. – Арсений я!.. Книжный переплётчик! Из монастыря! Помо!..
Одна из водяниц, вжавшись худой грудью к виску юноши, вдавила его под толщу воды. Однако в намерения утопленницы явно не входило убийство книжного переплетчика. Выждав долю времени, водяница позволила Арсению вынырнуть и тут же лизнула его заросшую короткой рыжей бородой щёку своим бледным языком.
Мизгирь тяжело вдохнул, наблюдая за потугами Арсения выкашлять набежавшую в рот и нос воду. После контакта со слюней водяницы у попавшего впросак переплётчика совсем скоро должны были начаться паралич и помрачнение сознания.
Мизгирь скосил взгляд и строго глянул на четвертую водяницу, крадущуюся к нему по зарослям, растущим вдоль берега. На ней была одна лишь шерстяная юбка. Лицо трещало в улыбке от распирающей её весёлости. Чёрные глаза, будто залитые дёгтем, жадно блестели.
– Не советую, – предостерёг водяницу Мизгирь.
13. Благота
Первое, что увидел в предрассветных сумерках Благота, проснувшись, был медведь, держащий в пасти оторванную человеческую голову. Так ему сперва показалось. Но стоило зажмуриться и снова открыть глаза, как морок рассеялся. Над ним было всего лишь угрюмое лицо Горана, изуродованное чудовищным шрамом с левой нижней стороны. Горан стоял над тем местом, где Благота заснул в руинах церкви. Спиной в медвежьей шкуре к дверному проёму.
Рядом на земле остывал потухший костёр. Лежала порожняя деревянная бутылка. Остатки вина впитались в землю, когда он заснул. Какое расточительство.
Благота вскочил, заворошился на месте, чувствуя угнетающую тошноту с похмелья. Прошлым вечером они вдвоём с вилой вернулись с источника в церковь, и он развёл огонь, чтобы высушить вещи. Смильяна позволила ему взять подношения с алтаря, и он скоропалительно воспользовался оказией.
Теперь Благота понимал, что не стоило ему так поступать. Ведь наутро он оставался один в руинах, и над ним стоял этот сердитый пришелец. Благота захотел было выразительно выругаться, однако сдержался. Горан не двигался и будто не собирался его трогать. Просто стоял, давя Благоту своим тяжёлым взглядом, как насекомое.
– Что с рукой? – низким хрипловатым голосом спросил вдруг Горан.
– Сам отсёк, чтобы не искушала, – недовольно проворчал Благота, с подозрением косясь на топор, висящий у того на поясе.
Горан шутки не принял. Схватив Благоту за грудки, единым махом поднял того с места.
– Подымайся.
– Какого хрена? Отпусти! Где Смильяна?
Лицо Горана передёрнулось в гримасе злобы.
– Тебе известно имя?
– И что теперь? С костями меня сжуешь или без?
Благота едва устоял на ногах, стоило Горану грубо толкнуть его от себя. Помолчали, рассерженно поглядывая друг на друга. Горан чего-то ждал. Благоте потребовалось догадаться самому, прежде чем тот наконец сдвинулся с места. Горан ждал, пока он соберёт свои вещи.
– Что с лицом? – Благоту начинала злить неразговорчивость местных обитателей. – Дай угадаю. Повздорил с барсуком?
Горан издал короткий рык, сделал быстрый шаг. Благота попытался отбиться осиновой палкой, но Горан выбил её одним коротким ударом и отшвырнул в сторону, к алтарю. Схватив Благоту за шиворот, Горан поволок его к выходу. Толкнул в дверной проём, вышвыривая первым наружу.
Благота начинал нервничать.
– Брат, слушай, давай не будем горячиться…
– Я тебе не брат.
– Не нервничай, дело в том, что «брат» – это общепринятое выражение.
– В следующий раз, когда захочешь использовать что-то общепринятое – подумай тщательней.
– Отрицаешь общественные ценности?
Благота приготовился схлопотать по лицу, но Горан молча прошёл мимо, решительно устремляясь сквозь высокую траву.
Медвежья шкура остановилась под сенью раскидистых сосен.
– Следуй за мной.
– Не обижайся, но у меня нет желания составлять тебе компанию.
– Взаимно. Но она ждёт.
– Ты про?.. Ладно. Понял.
Благота подумал было вернуться в церковь за осиновой палкой, но в конце концов заколебался. Горан без лишних предупреждений продолжил путь, и Благота, решив не терять его из вида, торопливо устремился за ним следом.
***
Благота потерял счёт подъёмам и спускам. Найденная в лесу сухая ветка заместо оставленной в церкви успела обломиться, и теперь он шёл, тяжело дыша и глядя исподлобья на медвежью шкуру, маячившую впереди. Горан шёл быстро, без остановок. Они возвращались к Скале Слёз.
Благота чувствовал себя расколото после вечерней попойки. Во рту пересохло, желудок горел огнем. Сумеречный лес вокруг казался нереальным сном.
– По-моему, мы идём не той дорогой, – ворчал Благота. – И вообще, кажется, мы ходим кругами. Вижу, ты человек задумчивый. Вероятно, всё больше уходишь в себя, вот и сбился с пути… Эй, ты меня слышишь? Отвлекись ненадолго от своего избегания неопределенности, давай поговорим. Нет? Ну что ж. Видят боги – я пытался найти общий язык. Приложил для этого все свои усилия. Но ты всё равно ведёшь себя так, будто между нами кровная вражда.
Горан держал язык за зубами, и Благота принялся воссоздавать в памяти последний разговор с вилой. Он прекрасно помнил, как Смильяна сидела напротив костра, слушая его историю и вглядываясь в пляшущие языки пламени. Её тень на каменной стене позади танцевала, словно уповая на предстоящую ночь.