Ольга Гутарёва
Вырь. Час пса и волка
1. Благота
Благóта убрал руку с сочащегося влагой мха на белом камне, вытер ладонь о безрукавку из шерсти. Поправил дорожный заплечный мешок, вытянул из-под ворота рубахи гайтан с серебряной подвеской. Обернулся, стоя на краю узкого склона, с прищуром вглядываясь сквозь кленовые стволы, покрытые лишайниками.
Ветер качал плотные заросли кустарника, гнул в шутовских поклонах выцветшие ветви. Окрест не смолкало благозвучное пение мухоловок и соек. Благота глубоко вздохнул, вытер усы и подобрал осиновую палку, поставленную на землю и упирающуюся в сгиб колена. Постучал палкой по кочке, прогоняя змеюшек.
Он был один посреди горного леса, в тридцати милях от деревушки Крапивици, где располагалась стоянка для торговых караванов. И в пятнадцати милях от проклятых руин Магла.
Благота снова ощутил сомнение, последний раз глянул себе за спину. На расстоянии вытянутой руки пролетела золотистая крохотная бабочка. Благота обернулся, сгибая одну ногу вверх по склону, а вторую вытягивая за собой. Обувь из сыромятной телячьей кожи вмялась в размокшую землю.
Влага в земле. Влага в воздухе. Над головой сгущались облака. Совсем скоро их будет можно коснуться щекой.
Благота прислушался. Здешние горные леса служили укрытием для беглых савенов, организованных в банду под предводительством атамана Стёпки Роздай Беда. Но за Благотой, как и прежде, никто не следовал. Даже не следил из зарослей. Никто бы не осмелился, поняв, куда он держал путь.
Только безумец станет подниматься на эту горную вершину.
Благота двинулся дальше, используя палку как опору. Долгий переход через горный массив утомил его, заставил чувствовать себя стариком. Но в груди ещё зрела решимость. Мысли, будто толчки крови, заставляли его тело двигаться. Он был близко к своей цели.
Низкорослые ели и пихты расступились, высвобождая Благоту к вершине. Призрачная дымка, носимая ветром, скользила по воздуху. Благота двинулся уверенней по россыпи белых камней. Пересекая поляну на склоне горы, он то и дело ловил прищуренным взглядом жёлтые и синие цветы, яснеющие в спутанной траве. Стылый ветер ударял по лицу, забирался под суконный плащ. Благота не останавливался, крепче сжимая вспотевшей ладонью осиновую кору. Нарастала пелена тумана, сливая землю и небо.
Благота остановился посреди опустелости, с горестью вглядываясь в горизонт, обволочённый кипящим светом облаков. В предгрозовых сумерках стелющиеся над землёй ворохи напоминали ему чадящие костры.
Костры объятых пламенем войны деревень.
Овеваемый проносящимися над поляной порывами влажного ветра, Благота сел на долгую спутанную траву. Он снял с широкого кожаного пояса флягу и отхлебнул несколько раз, пристально глядя перед собой, в дымку, курящуюся над безответными просторами гор.
Ждать пришлось недолго. Она появилась между сухих ветвей и белых камней, спокойная и лёгкая, подобная той самой движимой ветром серебряной дымке. В образе юной и бледнолицей девушки, в долгополой полотняной рубахе, подпоясанной шерстяной ниткой и выкрашенной в темно-зелёный цвет. Длинные распущенные косы струились мутным водопадом по хрупким плечам.
Благота встрепенулся, будто желая встать и двинуться ей навстречу. Но замер, поражённый и захваченный трепетом воплотившегося образа. Ни на миг больше не сомневаясь в том, что он, наконец, достиг своей цели.
Она медленно ступала к нему, и в светлых волосах её пестрели яркие синие цветы горечавки.
Благота представлял её именно такой – душу, взращённую средь небесных равнин, вспоённую вместо молока женщины тучами горного неба. Ныне покровительницу горного хребта, вытягивающую из облачной кудели нити проливных дождей.
Существо, зовущееся вилой и способное убить одним своим взглядом.
Благота с трудом отвлёкся от очерка девичьих грудей, выступающих из-под тонкой ткани.
Вила остановилась от него в нескольких шагах, достаточно близко. Лицо её оставалось пустым и ничего не выражало, и больше походило на неживую маску. Красивые благолепные черты, не обременённые человеческим сознанием, не дрогнули, стоило виле слегка по-птичьи склонить голову. Свет делал её бесцветные прозрачные глаза, – крупные, широко раскрытые, как у иконы, – зеркальными. Стоило Благоте заглянуть в эти глаза, как всё внутри него перевернулось. Он не ошибся. На него смотрела не девушка и даже не призрачный морок.
На него смотрела недосягаемая высота.
Благота застонал, поднося флягу к виску. Вила врывалась в его мысли, подобно ледяному потоку. Боли не было – лишь пугающие объятия холода.
«Он просит её прекратить».
Холод отступил, и застывшая на мгновение кровь неспешно разлила тепло по телу. Медленно закипая от нахлынувшего волнения.
«Она успевает наводнить его сознание. Коснуться памяти. Он привык зваться Благотой. Родом он из долины Кантар на юго-западе. Когда его мать умирала, ему пришлось сидеть около её постели несколько дней, поддерживая свечу в её руке».
Благота усмехнулся, не в силах справиться с беспокойством. Он снова осмелился взглянуть в обесцвеченные глаза вилы, развёртывая собственные мысли.
«Ему не хочется продолжать общение таким способом. Разве ей не ведома человеческая речь?»
С новой силой его хлестнул холод. Благота упал спиной на землю, в последний момент выставляя руку с флягой в сторону. Плащ на нём откинулся, раскрывая культю с болтающимся рукавом заместо его правой руки.
Теперь ему оставалось лишь глупо посмеиваться, стараясь не сойти с ума.
«Ей, не ему решать, станут ли они вообще продолжать. Наивный человече. Она выхватывает его нутро, словно господица-дворянка в крестьянском доме – вещи. Почти сразу узнаёт, зачем он к ней явился. Ему очень плохо удаётся скрывать или не удаётся вовсе. Все его чувства, все его мысли у неё на ладони. И она хватает даже самые бесполезные, с любопытством разглядывая до мельчайших подробностей».
Благота снова сдавленно засмеялся. В этот раз чуть громче, чувствуя, как пальцы левой руки немеют и теряют чувствительность. Но всё же он поднёс трясущейся рукой флягу к губам. Брага полилась по его подбородку, смочила ворот из конопляной ткани.
Вила отвлеклась, перевела свой бесцветный взгляд на его шею и влажные дорожки, оставленные брагой. Её влияние на разум ослабело.
«Какой он глуповатый. Какой беспечный. Явился просить выполнить его желание, и желание его нечто большее, чем убрать чирей с пальца, хоть чирей у него взаправду имеется. Но что может он предложить взамен? У него с собой лишь остатки вяленого окорока и горький сливовый самогон, в который местные крестьяне придумали добавлять можжевельник. Нет-нет. Такого явно недостаточно, и он должен был это понимать, являясь сюда».
Благота остался лежать на траве, зажимая сгибом руки флягу и тщась закрыть её непослушными пальцами. Испитая брага внутри давала ложное чувство тепла, и этого хватало. Должно было хватить.
Вила сделала шаг навстречу.
«Что может предложить человек, у которого нет ничего? Пускай даже такой настойчивый?»
Благота расплылся в усталой улыбке, отводя руку в беспомощном жесте. Он честно не знал. Так и не смог придумать, взбираясь сюда.
И всё же, облизав губы, он ответил, на этот раз вслух:
– Историю. О, нет-нет, молю. Не испепеляй меня своим взглядом! История, которую я хотел бы тебе поведать, она вовсе не о том, как пастух и пастушка решили украсть поросёнка…
«Почему вила должна согласиться? Что мешает виле самой вызнать эту историю?»
– Из чувства собственной щепетильности? – предположил Благота. – Зачем пачкать чувства и мысли, беря в руки битые осколки истории, если кто-то другой может воспользоваться щадящим словом. Ведь на чужих словах всё проще.
2. Мизгирь
Осень 7021 от сотворения мира
Снег таял на волосах.
– Чего встал? – худой, как скелет, служилый натужно откашлялся и глухо прибавил: – Пошевеливайся, вырь.
В воздухе витал смог, дышать становилось всё труднее. Мизгирь отвёл взгляд от сожжённой деревни и зашагал следом. Подмётки сапог зашаркали по грязи. Над головой не смолкало карканье ворон.
Мизгирь недовольно молчал. Он устал от размышлений. Устал от происходящего. Хотелось закрыть глаза, стереть рукой увиденное. Вернуться в прошлое. Оказаться в книгохранилище Хвальницкого монастыря, в строгой тишине.
На несколько мгновений Мизгирь погрузился в воспоминания. Шелест пергамента, аккуратные письмена. Ледяная выверенность слов. Прямые указания, не требующие самостоятельного выбора.
Мизгирь ненавидел делать выбор. Но выбор нужно было делать каждый день. Каждый чёртов день. И он постоянно делал его неправильно.
Двое служилых провели его вдоль кладбища, следуя по короткой дороге. Снег облеплял золотистые и бурые листья, клонил ветви. Мизгирь кожей ощущал повисшее в воздухе напряжение, но никто из конвойных не спешил его прогонять. Каждый знал, что это бессмысленно.
Они подошли к старой церкви, окружённой кленовой рощей. Шпиль немой колокольни врезался в грозовое небо, затянутое свинцовыми облаками. Стены церкви поросли плющом. Красные вьюны цеплялись за каменную кладку, скрывали мутные оконца.
На паперти дежурил караульный. Как и двое служилых, конвоировавших Мизгиря, мужик вынашивал бедную одежду – низкую обувь и стёганый длиннополый кафтан со стоячим воротником. На коленях у караульного лежал плотницкий топор, завёрнутый в крапивную тряпицу.
Мизгирь догадывался, что отряд состоял из ополченцев и действовал на отдельном направлении. Вероятно, целью этих несчастных служило отвлечение внимания вражеской армии.
По крайней мере до тех пор, пока они не ступили на эти болота.
Караульный с бугристым лицом смерил Мизгиря взглядом, в котором читалось бесконечное отвращение: «Тебя нам только тут не хватало, выродок».
– Ну и что это?
Один из двух служилых, высокий и тощий, кашлявший всю дорогу, вполголоса ответил:
– Отгадай с трёх раз, курья твоя башка.
В дыхании служилого отчётливо слышались свист и одышка. Мизгирь подозревал у него серьёзную болезнь лёгких. Однако вмешиваться не собирался и стоял молча, устало потирая кулаком глаз. Им вдруг овладело странное безразличие.
– Мать твою раз так! – караульный сплюнул через щель выбитого верхнего зуба и злодейски усмехнулся. – Скорей уж вестники Благой Веры подхватят меня на своих крыльях и вознесут к небу, чем я стану твои загадки разгадывать. Говори яснее, Прохор.
Служивый, которого караульный назвал Прохором, снова кашлянул.
– Сдался ты вестникам, как прошлогодний снег.
– Ах, да! – караульный без весёлости хохотнул, странно дёрнулся. – Ты ведь ещё не слыхал, что с Ромашкой твоим случилось?
Мизгирь постарался сохранить безмятежный вид, но взгляд его теперь был прикован к караульному с бугристым лицом.
Рука караульного от пальцев до предплечья была обмотана тканым поясом. Вышивка на поясе указывала на приверженность его владельца к Благой вере. Мизгирь знал, что такой пояс олицетворял пуповину человека с Подателем, а также неразрывную связь со всеми молящимися ему в мире. Однако носить пояс на руке среди приверженцев Благой веры было не принято.
Прохор с трудом сдержал кашель, глаза его стали влажными.
– Что с моим племянником?
– Парню свинья задницу откусила. Эка напасть!
– Не шути так, Макарко.
Макарко снова дёрнулся, пожевал губу и сплюнул.
– Уж если кто и шутит, так это Податель. Надысь наткнулся Ромашка твой на свинью, что в болоте утопла. Хотел было достать. Не знаю, на кой чёрт. Свининки захотелось, стало быть. Ну а та и ринулась. Оттяпала идиоту ползада.
– Живой хоть? – участливо спросил третий служилый, пришедший вместе с Прохором.
Макарко дрыгнул ногой, отвечать не спешил. Прохор побледнел, вытер лоб.
– Ну, чего молчишь-то? – произнёс, сдерживая кашель. – Живой, спрашиваю?
– Живой, да вот только пока задницу ему штопали, разглядели… проклятье на нём, – половина лица Макарко сжалась в усмешке. – Потому отнесли к священнику.
Прохор отступил на шаг, мотнул головой.
– Как такое возможно? Будь трижды проклята эта дребь! Я оставлял парня в добром здравии нынешним утром. А ты мне тут болтаешь, дескать его успели сволочь в церковь на закланье?
Прохор схватился за свой кочедык на груди, висящий на кожном шнуре. Изогнутый металлический стержень блеснул вблизи бугристого носа Макарко.
– Да ты просто-напросто брешешь! Отвечай, сукин ты кот! Где мой племяш?
Макарко положил руку на обух топора, дёрнул плечом.
– Не балуй, Прохор, а то обижусь. А обида она не геморрой – ногтем не соскребёшь.
– Геморрой не соскребают, – отозвался неожиданно даже для самого себя Мизгирь. – Я бы не советовал… соскребать.
Прохор разразился приступом кашля, отступил. Макарко с сомненьем поглядел на Мизгиря.
– Ты ещё что за знаток тут такой выискался?
– Медикус, – Мизгирь поскрёб щетину на подбородке.
Он уже и не помнил, когда брился последний раз. Пустил бороду на самотёк и теперь чесался ежеминутно, как шелудивый пёс.
– Чего-чего?
– Медикус. Ну, это если по грамотному.
– Экий ты выискался, лешачина. Ну и как нам твоя грамотность поможет? Напишешь письмо царю-батюшке? Что, мол, отряд наш размазало, как говно на паперти?
Мизгирь пожал плечом.
– Если вам от этого станет легче, то напишу.
– И всё по вине этих гнойных партизан, чёрт бы их побрал, – караульный яростно осклабился, вновь дёрнул шеей. – Мы потратили весь день и ночь, чтобы всех тут сжечь. А собралось их в этой глуши немало. Следовало бросить всё и бежать. Теперь-то поздно.
Мизгирь привык молчать, когда его не спрашивали. Поэтому умолчал и теперь, зная, что инверийские крестьяне в этой деревне собрались из ближайших поселений – вот почему их было так много. В большинстве своём женщины, старики и дети.
– «Занятное дельце», – плеча Мизгиря коснулся холод, и трескучий, как древесина на морозе, голос зазвучал в его мыслях: – «Эти тупые крестьяне полагали, что захватчики не станут забираться глубоко в глушь. А тут, как назло, возникли партизаны и притащили на своём хвосте разъярённых савенов».
– «Заткнись», – мысленно отозвался Мизгирь, ковыряя языком зуб. – «И без тебя способен догадаться».
– «Рассказывай», – усмехнулся «голос». – «Без меня ты способен разве что женщину от козы отличить».
Караульный, не способный слышать их перебранки, тем временем продолжал, перемежая свою речь отборной бранью:
– Это место было нам ловушкой. И теперь мы передохнем тут из-за инверийского проклятия, мать их раз так. Болотные черти они все. Все до единого.
– «Нет здесь никакого проклятия… ах да!» – «голос» в голове Мизгиря притворно осёкся. – «Ты ведь способен догадаться САМ! Прости, медикус!»
Мизгирь промолчал. У него действительно практически не оставалось сомнений, что смертоносную болезнь в эту инверийскую деревню притащили сами савены. Такое случалось сплошь и рядом в военное время.
За последний год армия Савении продвинулась далеко на северо-запад, поглощая Инверийское княжество. Кто-то считал, что уплачивай инверийцы дань вовремя, войны удалось бы избежать, ведь война со стороны Савении явственно носила вымогательный характер.
Однако Мизгирь считал долговые претензии к княжеству лишь поводом. Савения желала обратить прибыль от морской торговли инверийских городов в свою пользу. Ведь от диких земель белоглазых, располагающихся северо-восточней, проку ждать не стоило.
Мизгирь подавил распирающий грудь вздох сожаления. И всё-таки инверийские партизаны и гибель крестьян в этой деревне – так совпало. Никакое то было не проклятие. Потому что проклятия на этой земле Мизгирь не чувствовал.
Мизгирь старался удерживать взгляд на караульном. Боковым зрением Мизгирь видел за спиной караульного движущуюся по собственной воле «тень», переступающую из стороны в сторону. Ту самую не в меру болтливую «тень», преследовавшую его уже девять лет.
Стоило «тени» коснуться Прохора, как середович быстро поёжился. Сморщенное лицо его стало ещё более несчастным.
– «Бедовый народ», – скучливо постановила «тень». – «Не смогли догнать партизан, поэтому решили отыграться на мирных жителях, подвернувшихся под руку. Им было всё равно, кого жечь живьём – женщин, детей, стариков», – «тень» обернулась, и на Мизгиря уставились два пылающих жёлто-зелёных уголька глаз. – «Нужно было отомстить за своих. Пролить кровь».
– Хватит разговоров, – сказал вдруг служилый, пришедший вместе с Прохором. – У нас приказ от старшины. Пущай вырь в церковь зайдёт.
Макарко недоумённо нахмурился.
– Что ещё за «вырь»?
– Это, – Прохор, теряя терпение, указал на Мизгиря. – Кудесник, ежели проще. Поклоняется Явиди, летает огненным смерчем, сношается со скотиной. Ясно тебе?
Макарко пожал плечами:
– «Вырь» у тебя на заднице, а это – двоедушник, стало быть?
– На севере таких вырями кличут, остолоп ты.
– Я, что ли, виноват, что звучит твой «вырь», как болезнь? Ну а ты, чёрт. Ну-ка, скажи, у тебя взаправду два сердца али брешут?
Мизгирь всё же вздохнул и вздохнул тяжело, как вздыхает всякий человек, уставший от посторонней глупости.
– Ну ты глянь на него, – хмыкнул караульный. – Какой тебе он двоедушник? Обычный приблуда. Ну а ежели сдюжит и снимет-таки проклятье, так он не иначе как святой!
Глуповато улыбаясь, Макарко с неохотой встал. Крыльцо под ним жалобно скрипнуло, просело.
– Эй ты, вырь. От убитого священника остался ящик со снадобьями и прочей рухлядью. Вон в той пристройке. Бери, ежели надобно.
Мизгирь взглянул на церковь. Построенная на инверийский обычай, она всё же принадлежала Благой вере.
– Вы убили даже священника?
– Инверийского священника, – поправил его караульный и снова дёрнул рукой. – Ты думаешь, эти свиньи инверийцы молиться правильно умеют? Ну а ты сам? Ты умеешь молиться, вырь?
– Иногда приходится.
– Счастливый, значит, раз «иногда».
Прохор закончил кашлять и сплюнул мокроту.
– Я с ним пойду. В молельню эту прогнившую. Ромашка там один не сдюжит. Да и я уже… на ладан дышу. Устал. Ежели обо мне спросят…
– Нужен ты кому, как летошний снег, – караульный дёрнулся. – Иди-иди, Ромашка твой тебя уже заждался.
***
«Тень», устав выслушивать их болтовню, заползла под козырь крыши. Исчезла из вида. Мизгирь знал – ненадолго.
Мизгирь присел и принялся рыться в вещах, что он нёс в котомке. Прохор встал фертом, с подозрением заглядывая ему через плечо.
– Чего ты там копаешься? Кудесничать вздумал?
– Это всего лишь тряпьё, пропитанное воском, – Мизгирь принялся завязывать себе на шею кусок ткани. – С ним куда безопасней, – с этими словами он натянул тканевую маску себе на нос, закрывая нижнюю часть лица.
Прохор многозначительно шевельнул бровями.
– Не верю я, что тряпка на лицо поможет. Лучше зови чертей своих или с кем ты там якшаешься.
Мизгирь не ответил, туго затягивая завязки на перчатках.
Они разверзли ворота. Из притвора церкви потянуло гнилью.
– «А вот и священник, стало быть», – вновь появившаяся «тень» вползла в церковь по потолку.
Уголок губ Мизгиря неприятно дрогнул.
В конце притвора, в темноте, висела мёртвая фигура священника.
Мизгирь зашёл первым. Миновал пустой притвор и остановился у входа в срединную часть церкви, возле повешенного тела священника. Выждал, когда глаза привыкнут к темноте. Света из крохотных окон едва хватало, чтобы различать предметы и расстояние. Воздух в глубине – невыносимо затхло-тяжёлый, – залился в горло.
– Дядька, ты?..
Мизгирь сделал шаг назад, опустил взгляд и увидел обескровленное лицо. У стены, под фреской, изображающей вестника Благой Веры, лежал парень лет пятнадцати. Стоило парню шевельнуться, как с ран его взлетели мухи.
– Ромашка, дурачьё! – Прохор сел возле племянника, закашлял. – Да как они посмели, черти поганые? За что тебя сюда посадили?..
Крылатый вестник Благой Веры, изображённый над их головой в виде безбородого юноши, держал в руках яшмовое зеркало. Его крупные глаза скорбно смотрели на Ромашку сверху вниз со стены.
– А тебя, дядь? – печально пролепетал парень. – Теперь нас вдвоём проклятье сгубит. Точно тебе говорю. Оно ведь от воеводы пошло. А он…
– Ты погоди. Погоди, бестолочь, – Прохор огладил племянника по кучерявому лбу. – Быть может, не досталось тебе проклятья-то. Дня не прошло, как ты здесь очутился.
– Так уж поздно, дядь, – паренёк протянул что-то на ладони. – У меня зубы выпадают.
– Чего тянешь время? – Прохор гневливо уставился на Мизгиря. – Давай же, треклятый. Приступай! Вылечивай парня. Или наврали нам те купцы про тебя, якобы ты кудесничать обучен?
Мизгирь ухмыльнулся. Ухмылка часто появлялась на его лице в моменты, когда ничего весёлого не происходило. Однако контролю ухмылка не поддавалась. Наоборот. Каждый раз ухмыляясь подобным образом, Мизгирь начинал злиться.
Купцы не наврали. Те самые купцы, сдавшие его старшине отряда. Видать в благодарность за то, что он вылечил купеческого служку от укуса змеи.
Однако это уже оставалось в прошлом и значения не имело.
– Приказ был ясен, – Мизгирь старался говорить ровно, подавляя вспышку ярости. – Снять проклятье – с воеводы, сына боярского. Я, по-твоему, должен тратить силы и время на каждого ободранца?
Мизгирь обманывал. Он так, разумеется, не считал. Или считал наполовину. Потому что он был лекарем, целителем. А долг каждого лекаря – прийти на помощь любому нуждающемуся, независимо от его происхождения или личных убеждений.
– Но как же мой племянник? – Прохор ошеломлённо глядел на него снизу вверх. – Он ведь заразился последним. Быть может, у него хватит сил выбраться из этого дерьма. Неужто наплюёшь так запросто? Правду ведь говорят, что у выря заместо сердца – водоверть. От человечности ни следа, ни памяти не осталось!
– Тогда я среди себе подобных, – Мизгирь с отвращением взглянул на затенённое лицо Прохора. – У кого здесь из присутствующих ещё осталась человечность? День и ночь. День и ночь вы придерживались приказа, наплевав на всякую мораль. Сгубили столько невинных жизней. Не позабыв снасильничать и поглумиться. Так почему вдруг я по отношению к вам должен поступить иначе?
– Ах ты гад! Как только тебя земля носит!.. – приступ кашля заставил Прохора согнуться.
– Так же, как и вас.
Из темноты послышался слабый голос Ромашки.
– Не нужно, он прав. Прав во всём, дядь. И это вовсе не проклятие. Мы разгневали Подателя, это он наказывает нас. Ты ведь сам видел, дядь. Видел, что мы с теми людьми сделали. Такое никогда не забудется. Только со смертью уйдёт. Нашей смертью.
Ромашка тихо заплакал, согнув голову.
«Тень», преследующая Мизгиря, свесилась с потолка. Теперь по своему контуру «тень» походила на высокого и стройного зверя с гибкими руками.
– «Лишиться ползадницы – слабовато наказанье. Сеятель Мёртвого Солнца взаправду милосердный».
Мизгирь не отреагировал на приближение «тени», ни один мускул его лица не дрогнул.
– «Порой мне кажется, что единственный способ заставить тебя умолкнуть – это начать отпиливать кому-нибудь ногу», – признался мысленно Мизгирь.
– «Верно!» – «тень» изобразила деланную радость, беззвучно хлопнула в ладоши. – «Обожаю смотреть, как ты проводишь… как ты это называешь? Ампутации. Меня это успокаивает».
Не обращая внимания на стенания Прохора, Мизгирь поджёг лампадку в черенке и снова прислушался. Стенания из глубины алтарной части не умолкали. Мизгирь медленно двинулся во тьму, вглядываясь под ноги, где на досках лежали изуродованные трупы. Их было меньше, чем Мизгирь ожидал увидеть, но вполне достаточно, чтобы оценить размеры предстоящей работы.
Остановившись возле одного из тел, он опустился на колени. Лампадка сильно коптила и давала мало света. Мизгирь поднёс дымящий фитилёк к помутневшим роговицам. Дотронулся до челюсти мертвеца.
За спиной возник Прохор. Служилый подошёл, громко шаркая лаптями по полу.
– Перед смертью они все пляшут, – вполголоса сказал Прохор, опаляя себя защитным знаменьем. – Лёжа. Будто на костре. Ромашка прав. Нас наказывает Податель.
– Почему не убежали от этого места прочь?
– Одному тут не выжить. А прибывший старшина, он…
– Человек строгий, я догадался. Скажи, твой племянник хотел вынуть из болота свинью, – Мизгирь выпрямил колени. – У вас проблемы с провиантом?
– По дороге мы ограбили один монастырь. Тамошние запасы хлеба помогли нам спастись от голода.
– Вы двигались с юго-запада?
– Да.
Мизгирь осмотрел соседний труп. Лицу мертвеца недоставало половины – челюсть была обнажена до кости.
– Пойдём, – Мизгирь взглянул через плечо на Прохора, скорбной тенью стоящим рядом. – Мне, вероятно, потребуется твоя помощь.
Они подошли к иконостасу, зажгли свечи. Пламя выхватило изображения на иконах и фресках – выколотые глаза, изрезанные лица.
– «Кому-то пришлись не по душе местные святые», – «тень» приблизилась к иконостасу. – «Глупые людишки. Думаете, лишая образ глаз, лишаете его силы? Делаете неспособным влиять на ваши жалкие жизни? Самое настоящее скудоумие».
Мизгирь размял леденеющие пальцы свободной руки.
– Они поклоняются Явиди! – Прохор опалил себя жестом Благой веры. – Ишь ты. На иконы помещать её стали, разрази их гром.
– Это не Явидь, – Мизгирь взошёл по ступеням. – До прихода Благой веры здесь поклонялись Эглеш Энгти, Нетленной. Со временем она перевоплотилась в святую Анфию. Это она изображена на иконах.
– Тебе виднее, вырь. А ну, погоди! Слышишь? Узнаю воеводу.
Из-за иконостаса взывал слабый натужный голос:
– …прекрати! Трава! Она в моей глотке. Она кричит! Кто-нибудь… напоите… напоите!
Мизгирь обогнул иконостас и оказался в алтарной части церкви.
Подвешенная к потолку, горела крохотная лампадка, отбрасывающая беспокойные тени на истёртые стены. Возле алтаря стояла деревянная лохань, наполненная грязною водой и замаранным тряпьём. По углам поблёскивала разбросанная церковная утварь.
Воевода, ещё живой, лежал на алтаре.
– …прекрати! Прекрати! Трава! Трава! Она повсюду! Она кричит!
Тело воеводы билось в конвульсиях. Выгибаясь в спине, воевода царапал скрюченными почерневшими пальцами воздух.
– Кто-нибудь… напоите… напоите водой. Я больше не могу этого выносить! Даже ты! Пообещай мне! Пообещай, что я успею смыть этот грех!
Мизгирь собирался подойти к алтарю, но внезапно остановился. Взгляд его обратился к выломанной двери, ведущей в кладовую. Дверной проём зиял чёрным провалом. Мизгирь осторожно обогнул алтарь, не позволяя воеводе дотянуться до него резким взмахом руки.
– Здесь ещё кто-то есть? – Мизгирь приблизился к кладовой.
Фитиль в лампадке, что он держал, зашипел.
Ответа из кладовой не последовало. Мизгирь в раздумье свёл брови, прищурился, с усилием вглядываясь во мрак. В Бравене, откуда он был родом, бытовала поговорка: час пса и волка. Время, когда человек из-за сгущающейся темноты не способен был различить, кто перед ним – друг или же враг. Собака или волк, вышедший из леса.
Памятуя эту поговорку, Мизгирь предпочитал видеть везде волков.
Мизгирь полусогнул свободную руку, размял пальцы. За последние два месяца он сильно ослаб и предпочёл бы не растрачивать силы зазря.
В кладовой на него никто не набросился и ничем не выдал своего присутствия. Мизгирь перешагнул через лежавший на полу подсвечник и остановился перед ворохом тяжёлого смятого тряпья, напоминающего платье священника. Он нагнулся, скинул платье в сторону. Замер.
Перед ним сидел ребёнок. Юница лет двенадцати в измаранных обрывках одежды. Тело её от шеи до ног покрывали синяки и кровоподтёки. Растрёпанные волосы скрывали опущенное лицо. Стоило ему убрать с головы юницы платье священника, как она вздрогнула, замычала.
– «Ещё живая», – не без глумливого тона осведомила «тень».
Мизгирь отставил на пол лампадку, сорвал с рук перчатки. Сев на колени перед юницей, осторожно коснулся ладонями её подбородка, приподнял голову.
У неё не было глаза. Уцелевшим, заплывшим, юница смотрела сквозь него.
Мизгирь был двоедушником, вырем, и ему не было необходимости плести кудеса с помощью обрядовых вещей и подношений. Его воли было вполне достаточно, чтобы заставить нити кудес повиноваться его воле, извлекая их из-под призрачного Покрова.
Воздух зазвенел. Молочно-серебристый свет скользнул по пальцам Мизгиря. Уцелевший глаз юницы широко раскрылся, отражая свечение, замерцал слезами. Зрачок сузился. На мгновенье она очнулась, вздрогнула, разглядев перед собой Мизгиря и чудотворный свет.
– Потерпи, – голос Мизгиря дрогнул. – Я попробую хоть что-то для тебя сделать.
Свет погас. Юница потеряла сознание. Обмякла. Мизгирь придержал её за висок, коснулся плеча. Одной рукой притянул обратно сорванное платье священнослужителя, накрыл им беспомощную юницу. Но вдруг застыл, разглядев в углу ещё одно неподвижное тело.
Мизгирь понял сразу – слишком поздно. Вторая юница, похожая на одноглазую как две капли воды, была давно мертва. Вместо глаз чернела сгустившаяся кровь.
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем Мизгирь пришёл в себя.
– Время уходит, – в кладовую заглянул Прохор, страшно понурый. – Воеводе недолго осталось. Что ты там ищешь, вырь?
Мизгирь встал на ноги, пошатнулся. Утёр запястьем кровь у себя под носом. Не говоря ни слова, вернулся к алтарю. Прохор проводил его ошеломлённым взглядом, заприметив произошедшую перемену.
«Тень» смеялась.
Мизгирь взглянул на воеводу: на иссохшее лицо со шрамом на лбу, на искажённое болезнью тело. Движущееся, сгораемое в неистовых муках. Мизгирь смотрел и понимал, что не желал спасать это тело. Не желал прикасаться. Вместо помощи хотелось вонзить нож воеводе в лёгкое. Расколоть уродливое лицо. Разрезать с хрустом горло.
Нет, он вовсе не лекарь – зачем было обманывать самого себя? Он отнимал жизни и отнимал достаточно.
Первым был…
– «Ну же, убе-ей», – «тень» приблизилась вплотную.
Мизгирь опомнился, когда рука его уже сжимала горло воеводы.
– «Пошёл вон», – строго велел Мизгирь, ослабляя хватку на горле у воеводы, но не отпуская.
– «Зачем сопротивляться? В чём смысл?»
– «Я не стану этого делать. Никто не выйдет из этой церкви живым, если…»
– «Мы-то с тобой точно выйдем, ты же знаешь…»
– Что ты вытворяешь, сукин сын? – Прохор, задыхаясь, налетел на него коршуном, схватил за предплечье.
– Обожди…
Мизгирь зажмурился, стиснул зубы. Руку его обожгло изнутри, словно по венам вместо крови заструился плавленый металл. Воздух зазвенел, в этот раз громче, навязчивей. Серебристое свечение, вырванное его скрюченными пальцами из воздуха, взвилось, охватило алтарь. Тотчас забурлило.
Прохор в немом ужасе отшатнулся, споткнулся и недотёписто упал, прогремев церковной утварью.
Мизгирь теснее сжал челюсти, согнулся от боли. Перед глазами заплясали цветные круги. У него не получалось удерживать нужное количество нитей. Серебро порченого плетения сменилось на медную киноварь, свет утратил мягкость, обратился в раскалённые брызги.
Воевода застыл в немом крике, поражённый болью куда более мучительной, чем ему довелось испытать до этого.